Вскоре Донцов перешел с «Державного» на «Дерзновенный».Дни, проведенные им на «Дерзновенном», отличались от дней, проведенных на «Державном», как отличается, скажем, пребывание в санатории от пребывания в горячем цехе завода.
Может быть, этому способствовало то, что «Дерзновенный» находился в походе, может быть, впечатление усиливалось от того, что на «Державном» Донцов некоторое время находился в состоянии восторженного умиления, а на «Дерзновенном» ничего подобного не
переживал. Однако все это могло только «способствовать» и «усиливать», но не определять его настроение и выводы. В этом Донцов был уверен.
Именно на «Дерзновенном» он нашел тот боевой дух, то постоянное недовольство собой, стремление к лучшему, которое ведет к неуклонному совершенствованию и которого не было на «Державном». Именно на «Дерзновенном» вспомнились ему по-настоящему кипучие дни его прежней корабельной службы, когда он сам был секретарем комсомольской организации.
Теперь Донцов удивлялся тому, что этого не видели ни в штабе, ни в политотделе. «Но как бы там ни было, ведь я прав?» Донцов откинулся на спинку стула, почесал лоб кончиком карандаша, потом склонился над столом и, упрямо закусив губу, вывел на чистом листе бумаги: «Об успехах подлинных и мнимых». Это должно было быть и докладной Меркулову и, может быть, статьей для флотской газеты.
...Статью Донцов закончил к утру. Включил вентилятор, сделал зарядку, побрился, вымылся до пояса холодной водой и почувствовал себя свежим и бодрым.
После церемонии подъема флага и завтрака в кают-компании он еще раз перечитал статью, остался ею доволен. Мысли его о «Дерзновенном», изложенные на-бумаге, казались теперь вполне убедительными, не оставляющими сомнений. «Можно показывать начальнику политотдела...»
Лучший ученик в школе, студент в институте, как бы ни был он уверен в своих знаниях и силах, испытывает вполне естественное волнение, отправляясь на экзамен к строгому и требовательному профессору. И каким бы ни было радостным их волнение, как радужно не окрашивало бы его предвкушение успеха, победы, частица тревоги и сомнений всегда остается в них. Донцов шел к Меркулову с отчетом о первых своих наблюдениях на эскадре, и это было не менее ответственно, чем любой экзамен.
Первым, кого встретил Донцов в офицерском коридоре «Морской державы», оказался Маратов. Лицо его,
широкое и загорелое, расплылось в улыбке. Подойдя к Донцову, он дружески похлопал его по плечу и пробасил:
— Где это ты, лапушка, пропадал, глаз в политотдел не показываешь. Жену, небось, месяц не видел? Забрала она свой чемоданы, да и собралась переезжать на батыревскую квартиру, помог я ей. Ненароком на берегу был. Ведь вот как у нас, моряков, получается...
— Не знаю, как и благодарить вас, Савва Артемьевич. А я и не знал, когда выберу время. Вчера вечером только, вернулся из похода на «Дерзновенном».
— Слышал, слышал, какие вы там чудеса творили! — перебил Маратов и рассмеялся.
Тон Маратова был добродушным, обращение «лапушка» (Донцов знал уже это) говорило о том, что у Маратова превосходное настроение, следовательно, и замечание о «чудесах» можно было не принимать всерьез. Однако едва приметная ирония, с которой было произнесено это слово, смутила Донцова, потому он спросил удивленно:
— В самом деле, Савва Артемьевич, так оцениваете поход «Дерзновенного»?
Маратов пожал плечом и, сделав неопределенный жест рукой, как бы отмахиваясь от чего-то, сказал доверительно:
— Ничего я не оцениваю. Это сделают в штабе. А разные разговоры ходят о Светоне... Ты куда сейчас идешь?
— К Меркулову, доложить, что я делал, видел и слышал на кораблях, конечно, по комсомольской линии. Фактов интересных у меня, Савва Артемьевич, много, но и сомнений всяческих хоть отбавляй. Вот вы вроде высказались отрицательно насчет Светова, а мне его хвалить хочется. Как тут не ломать голову?
Маратов сочувственно улыбнулся. Он прекрасно понимал, что молодому политработнику нелегко сразу разобраться во всем, что происходит па кораблях. Пропагандист, еще раз поглядев на озабоченное лицо Донцова, сказал:
— Меркулова сейчас все равно нет, отбыл он еще вчера в обед, да и вернется только к обеду. Зайдем-ка, лапушка, ко мне в каюту, —Маратов прошел несколько шагов по коридору и распахнул дверь, — потолкуем по
душам, ведь я все же десятка на два годов постарше тебя буду.
...Каюта, куда они вошли, была залита ярким светом. Зимнее солнце, пылающее над белыми снежными папахами гор, буйно врывалось через стекла иллюминаторов. И все предметы в каюте сверкали, искрились, горели на разные лады, — крошечные лучики вспыхивали на стенках графина, стеклянная чернильница отсвечивала фиолетовым, бронзовая пепельница — золотистым, окрашенная под орех мебель—розовым пламенем, и даже на корешках книг, на цветном, ворсе коврика для ног, у койки, казалось, теплились живые огоньки. Но всего этого не замечал Донцов, каюта для него была просто светлой и чистой, как большинство других кают на «Морской державе», а солнечное яркое утро не трогало его. Все его мысли были заняты статьей и предстоящим разговором о ней.
Маратов, заложив руки за спину, расхаживал легкими и быстрыми шагами, что казалось странным при его грузной и массивной фигуре.
— Ну, что такое, Иван, твою буйную голову тревожит?
— Как вам сказать, Савва Артемьевич, — начал неуверенным топом Донцов. Ему вдруг показалось страшно трудным выбрать главное из того, что он писал в своей статье, из всех тех событий и фактов, очевидцем которых ему довелось быть. Он был готов к спору, но сейчас ему еще пока никто не возражал. — Я разочаровался в «Державном», — наконец проговорил он, — шел туда с радостью, а уходил — было не по себе. Не правится мне на нем и боевая учеба, и комсомольская работа, да и сам командир,—Донцов поднял глаза на Маратова, ожидая, что тот скажет, но пропагандист стоял боком у иллюминатора, смотря куда-то па горы, рассеянно барабаня пальцами по стеклу. Донцов помедлил немного и продолжал уже смелее, истолковав молчание Маратова как поощрение. — Был я, как вы знаете, и на «Дерзновенном». Там, по-моему, выше боевой дух.
Донцов замолчал, заметив, как раздраженно стучал пальцами по стеклу Маратов.
— Что вы скажете, Савва Артемьевич?.
— Удивлен, удивлен! — Маратов широко развел руками и снова зашагал по каюте, крутя за спиной пальцами. — М-да-а-а! — произнес он, останавливаясь напротив Донцова. — О «Дерзновенном» разговор поведем после... Меня тревожит другое. — Маратов сел на стул, который заскрипел под ним. — Ты говоришь, что разуверился в своем родном корабле?! Что ж, по-твоему, «Державный» не передовой корабль?
— Не передовой, Савва Артемьевич! Это мое твердое мнение. — Донцову хотелось подчеркнуть, что он уже все хорошо обдумал.
— Так! — протянул Маратов. Он с жалостью поглядел на Донцова, точно сомневаясь в его здравом рассудке. — Ты сегодняшнюю газету, Иван, читал? — вдруг спросил Маратов.
— Нет, а что? — встрепенулся Донцов. — Видите ли, я готовился к докладу... — он хотел объяснить, почему не читал газету, но Маратов не стал , его слушать. Он взял из пачки лежащих па столе газет сверху одну и протянул ее Донцову со словами:
— Не успел, невелик грех, сейчас прочти, что написано в ней про «Державный». А то ты с бухты-барахты бог весть чего наговоришь Меркулову. Статью о «Державном» я писал, и ее одобрил Меркулов. Вот и мотай себе на ус, или, как говорил Козьма Прутков: «Зри в корень». — Маратов взглянул па часы: — Я сейчас пойду послушаю, как проводится политзанятие, а ты, лапушка, в спокойной обстановке взвесь-ка все плюсы и минусы...
Усадив несколько растерявшегося Донцова за стол, Маратов вышел....Принимаясь за статью, Донцов уже понимал, что мысли, высказанные в ней, разойдутся с его мнением о «Державном», но в глубине души еще таил надежду на то, что могут найтись пути для сближения различных точек зрения. Однако, видимо, Донцов не учел того, что, размышляя и работая минувшей ночью, он настолько убедился в собственной правоте, так настроил себя против общепринятой оценки положения на «Державном», что никакой компромиссной позиции для него существовать не могло. Уже первые строки статьи «Методика пропагандистской, да и всей политической работы на «Державном» давно стала образцом для всего
соединения» — вызвали в нем внутренний протест. Хмурясь, испытывая все нарастающее раздражение, Донцов дочитал статью, положил ее перед собой и вдруг, не удержавшись, схватил лежавший на столе красный карандаш и стал подчеркивать абзацы и ставить вопросительные знаки. «Что же я делаю?! — спохватился он и оглядел стол, ища глазами резинку, но тут же остановил 'себя. «Эх, да разве в этом беда».
Сжав зубы, он заставил себя еще раз прочесть статью, пытаясь оценить все в ней непредубежденно....Да, в статье Маратова были интересные мысли о пропагандистской работе (но это были мысли, так сказать, общего порядка), да, в статье были факты неопровержимые (по Донцов видел за этими фактами не то, что Маратов). Маратов хвалил агитатора, пропагандировавшего опыт отличных артиллеристов, а Донцов сомневался в том, были ли эти артиллеристы действительно отличными, Маратов хвалил редактора боевого листка, оперативно освещавшего мастерские действия аварийной группы, а Донцов думал, что, вероятно, условия, в которых эта группа действовала, были настолько облегчены, что, собственно, и говорить о ней нечего.
И все-таки Донцов не мог доказательно опровергнуть ни одного из фактов, содержащихся в статье. И все-таки статья Маратова была одобрена начальником политотдела. И все-таки статья самого Донцова «Об успехах подлинных и мнимых» (он это понимал) могла бы показаться гораздо менее убедительной и даже неосновательной, хотя бы уже потому, что то, о чем писал Маратов, казалось всем давно известной аксиомой, а то, что утверждал он, Донцов, было необычно новым и спорным.
Донцов сидел, крепко сжав виски ладонями. Для него, молодого офицера, это был первый случай, когда работа ставила его в необходимость вступить в конфликт со своим начальством. И, что греха таить, он боялся этого конфликта. Боялся потому, что люди, с которыми он должен был спорить, знали, конечно, гораздо больше его, имели больший опыт, потому что эти люди (и, конечно, прежде всего Маратов), простые и доброжелательные, учили его, и он привык им полностью доверять. Боялся, наконец, очутиться в смешном
положении человека, противопоставляющего поверхностные наблюдения длительно изучаемому опыту.«Но что же делать?» Можно было, конечно, докладывая начальнику политотдела о «Державном», умолчать о своей статье и своих сомнениях и высказаться в том духе, в каком была написана статья Маратова, или, в крайнем случае, сказать, что просто еще не сумел разобраться в том, что происходит на «Державном».
Донцов решил: «Нет, это будет нечестно».Маратов, видно, где-то задержался, и Донцов решил зайти посоветоваться к политотдельскому оргработ-нику, на которого возложены были и обязанности информатора. За ним прочно укрепилась слава самого осведомленного и самого недоверчивого человека в политотделе.
Кристаллов (такова была фамилия оргработника) был, как всегда, озабочен. На столе перед ним лежали груды бумаг в непомерно разбухших папках, в толстом портфеле-сундучке, на котором виднелись многочисленные следы сургучных печатей. Хозяин каюты писал очередное донесение. Увидев вошедшего Донцова, он ткнул пальцем, указывая ему на стул, и продолжал работать. Донцов молча сел и стал терпеливо ждать. Он знал, что это был единственный способ расположить Кристаллова. Если бы он сейчас сразу стал выкладывать ему свои сомнения, оргработами раскричался бы: «Невозможно заниматься! Да понимаете ли, что такое срочное задание!»
Сказать правду, на Кристаллова даже нельзя было бы обидеться. Нет более занятого и задерганного человека, чем политотдельский оргработник, если он, помимо прямых обязанностей, занимается информацией и в будни, и в праздник.
Информатор обязан знать все хоть сколько-нибудь существенное для жизни соединения. Он является, так сказать, его справочной библиотекой и календарем событий. Ему сообщают о том, что такой-то котельный машинист на эсминце внес сегодня рационализаторское предложение, что такой-то моторист на катере объяв-
лен отличником, что на поверке политзанятий на крейсере выяснилось, что у руководителя политзанятий такого-то нет методических навыков, что на юбилейном вечере тральщиков выступила самодеятельность. Скажем, в праздничную новогоднюю ночь его могут вызвать к телефону, чтобы срочно сообщить о чрезвычайном происшествии. Могут затребовать с берега, когда он находится в кругу своей семьи, если кому-нибудь из начальства срочно требуется сводка по тому или иному вопросу.
Этих сводок, докладных, рапортов он пишет великое множество. Как информатор, он знает больше всех, как оргработник, фактически отвечает за состояние партийного хозяйства в соединении, неудивительно, что обращаются к нему по самым разнообразным поводам все — от начальника политотдела до корреспондентов газет.
Донцов знал все это хорошо. Он молча наблюдал за Кристалловым, а тот все писал, низко склонившись над столом. Донцову была хороша видна только его голова. Она была почти сплошь лысой. Однако у висков оставалось еще немного полос необыкновенной длины. Кристаллов смазывал и искусно укладывал их так, что они образовывали как бы сетку над лысиной. Эту прическу в политотделе называли «внутренний заем».
По временам Кристаллов задумывался и машинально почесывал ручкой голову. От этого «внутренний заем» сдвигался и превращался в тонкую змейку, бегущую по блестящему куполу лысины. Так же машинально привычными движениями пальцев Кристаллов приводил прическу в порядок.
Наконец, он, видимо, закончил самое срочное, поднял глаза, улыбнулся и обратился к Донцову.
- Ну?
Лицо у Кристаллова было немного желтое, брови кустиками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70