Он прополз еще немного, а затем стал медленно спускаться. Черным пятном двигался он в облаке снежной пыли, сыпавшейся вслед за ним. Подойдя к офицеру, он стряхнул снег с шинели и, тяжело дыша, доложил:
— На вершину не забраться, товарищ лейтенант. Там все обледенело...
— Осторожный чересчур вы человек, старшина! — в сердцах сказал Батырев. — Видно, придется мне самому лезть!..
Тотчас же он пожалел о сказанном. Слишком уж опрометчиво вырвалась у него последняя фраза. Лезть на скалу не было сил. А лицо Канчука побледнело от обиды. Избегая взгляда офицера, он сказал нарочито равнодушным голосом, принимая от Батырева свой автомат.
— Ваше дело, как хотите, так и судите.
Вокруг низко висящего диска солнца стоял соломенно-оранжевый круг. Мороз все крепчал. В стылом воздухе отчетливо был слышен каждый звук. Прямо на глазах индевели ветви сосен, прутья кустарника, высохшие стебли бурьяна, видневшиеся вокруг камней.
Отступаться от своих слов Батыреву было стыдно. Он положил на валун планшет и, волоча ноги, с трудом побрел по снегу. Неумело хватаясь за острые ребра гранита, засовывая пальцы в трещины, раздирая в клочья кожу на меховых перчатках, он стал карабкаться вверх. Канчук сострадательно и немного насмешливо следил за ним взглядом.
О, что это был за подъем! Батыреву все чудилось, что он вот-вот оступится и грохнется оземь. Он тысячу раз проклял свой характер, свой язык. И все же он лез и лез. Сверху сыпался снег, ноги скользили по граниту. Наконец, он добрался до небольшого выступа шириной не больше оконного карниза и остановился в изнеможении.
Отсюда, даже с небольшой относительно высоты, все внизу казалось иным. Сосны походили на кустарник, гололобые валуны напоминали грязные заплаты на ярком снегу, а Канчук, притоптывавший ногами от мо-
роза, выглядел необычно коренастым и большеголовым. Батырев поглядел на сопки, похожие на верблюжьи горбы. Узкая долина лежала прямо перед ним. Двумя нежными, аккуратными проволочками горели на серых шпалах рельсы. Было видно бревенчатое строение, похожее на склад, а за ним — передняя часть паровоза с трубой, окутанной дымом и паром.
Но стояли ли за паровозом платформы батареи или обычные вагоны, мешала видеть крыша складского навеса. Нужно было во что бы то ни стало подняться на вершину скалы, чтобы все детально рассмотреть. И Батырев снова поднял глаза на гранитную кручу, заснеженную и обледенелую, нависшую громадой над его головой.
Батырев уже хорошо понимал, что выше подняться он не сможет. Кружилась голова не то от слабости, не то от ощущения высоты. Знобило, и совсем одеревенели пальцы. «Но ведь Канчук и выносливей, и опытней, ему этот подъем должен быть по плечу», — подумал Батырев. Однако не хотелось высказывать своей мысли прямо, и потому он крикнул:
— Эй, старшина, мой бинокль остался у вас, подайте его...
Канчук быстро, в несколько минут, долез до Батырева. Теперь они оба стояли рядом на каменном карнизе, прижавшись спинами к скале.
Канчук сказал:
— Если полезете выше, вы сорветесь, как дважды два... товарищ лейтенант.
Батырев пожал плечами.
— Раз надо, значит, можно.
— Командир приказал мне оберегать вас, в случае чего...
— Ах, вот как, значит, Игорь Николаевич хочет все-таки обертывать меня в вату...
Канчук не понял последних слов Батырева.
— Я долез вот до той впадины — старшина повел глазами по покрытому изморозью граниту, — там есть второй такой же карниз, только похуже, а дальше уж ничего.
— Сознайтесь, что просто-напросто струсили. — Батырев нервно и зло рассмеялся. — А я вот доберусь... — добавил он.
Канчук помрачнел; он никогда не был трусом, но не был и сорви-головой. Если уж необходимо добираться, то надо как следует подготовиться. Хоть бы на подметки шипы набить. Но Батырев нетерпеливо поглядывал на старшину. «Чего доброго, в самом деле полезет, и тогда похуже, чем на мачте будет», — подумал Канчук.
— Я попробую еще раз.., — сказал он.
— Вот-вот, — обрадовался Батырев, — Я же знаю, ты моряк лихой... Посмотри, что там стоит за паровозом... может, платформы с орудиями?
Канчук вытащил из кармана фал, сделал из него петлю и, повернувшись лицом к скале, одной рукой держась за Батырева, другой ловко бросил веревку. Петля упала где-то среди камней и за что-то зацепилась. Но за что и насколько прочно, этого ни Батырев, ни Канчук не знали. Старшина подергал фал, затем, присев, повис на нем. Фал натянулся, как струна.
— Порядок... — сказал Батырев. — Можно подниматься, старшина.
И Канчук полез. Вот он добрался до второго карниза, вот снова бросил петлю вверх и снова полез. Батырев увидел покрасневшее от чрезмерного напряжения, обожжеппос морозом лицо старшины. На мгновение Батырев пожалел о том, что толкнул старшину на такое отчаянное дело. Он уже хотел приказать ему возвратиться. Но сверху струйками посыпался снег, и Канчук скрылся за выступом. Теперь уже останавливать его было бы глупо.
У Батырева голова кружилась все сильнее, и он решил, что ему лучше спуститься вниз. Осторожно перехватывая руками камни, животом прижавшись к граниту, срывая пуговицы па шинели, он сползал метр за метром, потом покатился в сугроб.
А Канчук в это время уже добирался до вершины. Здесь на высоте гулял жестокий ветер. От него перехватывало дыхание, обжигало, как огнем, щеки и губы. Вершина скалы была уже близка. Цепляясь за свесившиеся корни кустарника, Канчук медленно поднимался. Нашлась расселинка, куда он с трудом втиснул носок сапога. Рукой он сбил снеговую шапку, которую намел ветер над самым срезом скалы, и, вначале опершись подбородком о гранит, затем, подтянувшись, приподнялся на локтях. Цель была достигнута. Его глазам от-
крылись хмурые дали: гряда сопок, пятна лесов, заснеженные котловины, распадки и пади. Он ясно без бинокля видел всю, от начала до конца, железнодорожную ветку, стоящий на ней у пакгауза зеленоватый в известковых пятнах маскировочной краски паровоз и длинные, низкие платформы с тяжелыми орудиями. Букашками передвигались солдаты от пакгауза к железнодорожному составу — там, видимо, шла погрузка боеприпасов.
Канчук подтянул к себе фал и снова бросил петлю на круглый камень, неподалеку от своей груди.
— Что вы видите, старшина? — донесся снизу слабый голос Батырева.
— Все как есть, товарищ лейтенант, — как можно громче крикнул Канчук. — Он чуть повернулся. — Здесь у них склад боеприпасов и батарея налицо...
Он не закончил. Послышался слабый треск, словно разодралась детская хлопушка.
Батыреву не следовало отвлекать Канчука. Л старшине не нужно было глядеть вниз на Батырева. Нельзя было перемещать хоть на секунду центр тяжести и, не проверив надежность петли, тянуть так сильно за фал. Но теперь рассуждать было уже поздно. Петля соскользнула с камня-голыша, нога сорвалась. Затверделый снежный наст под локтем Канчука стал оползать.
Канчук, еще толком не понимая, что с ним происходит, вдруг почувствовал себя беспомощным. Он судорожно пытался ухватиться хоть за что-нибудь. Корни кустарника, которые подвернулись под руку, лопнули, не выдержав его веса. Отчетливо, словно глядел на все происходящее со стороны, он запомнил, как из-под ногтей левой руки показалась кровь и как разжались сами против его воли пальцы, которыми он хотел уцепиться за острое ребро гранита. Он больно ударился головой о каменный выступ, какое-то мгновение лежал на боку, шаря растопыренными ногами, затем, будто намереваясь съехать со скалы на ягодицах, повернулся на спину и рухнул вниз.
...Вот как все это было. Вот что мучило совесть Батырева. Только теперь он до конца понял, как безрассудно поступил. Он пытался успокоить себя. «Сведения о батарее были нужны, а Канчук мог действовать и осмотрительней». Но с каждой минутой в его мозгу все
явственней и тревожней стучало: «Да, это я виноват, мое проклятое легкомыслие». Припомнились слова отца: «Смотри, Валентин, будешь командовать людьми, не торопись приказывать. Приказ — оружие обоюдоострое...» Его охватило чувство жалости к Канчуку, который лежал с подвернутой ногой, тяжко и прерывисто дыша.
Батырев взвалил Канчука к себе на плечи и, чуть не плача от сострадания к нему и чрезмерного физического напряжения, потащил его, согнувшись в три погибели, к месту сбора.
Автомат, висящий на груди, при каждом шаге колотил стволом в лицо, он не мог поправить ремень, так как обе руки его были заняты. Батырев едва передвигался. Но, к счастью, подоспел Донцов. Обеспокоенный задержкой Батырева и Канчука, он пошел им навстречу вместе с матросами.
Быстро соорудив носилки из еловых веток, они положили на них Канчука и понесли.«Дерзновенный» медленно разворачивался, покидая Безымянную бухту. Порядов, глубоко задумавшись, сидел один в командирской каюте. Глухо гудели турбо-вентиляторы внутри корабля. Мелкой дрожью дрожало и вибрировало все, что могло дрожать и вибрировать в каюте: графин, стакан, копия картины Айвазовского на переборке, модель шхуны с алыми парусами на столе. И это мерное подрагивание создавало особую, неповторимую, понятную только морякам, атмосферу устойчивости и покоя.
...Когда Канчука подняли на борт «Дерзновенного», Светов начал расспрашивать, как все произошло. Канчук брал всю вину на себя. «Сплоховал, мол, в последнюю минуту». Да, лейтенанта обвинить как будто не в чем. С задачей своей он справился. Но до чего нелепый и обидный случай! Жаль было старшину. Нельзя было забыть и о том, что увечье Канчука будет рассматриваться в штабе как чрезвычайное происшествие, со всеми вытекающими последствиями. Все это тревожило и Порядова.
Через стекла иллюминаторов видны проплывающие мимо заснеженные горные кряжи, обледеневшие каменистые осыпи. Птицы машут крыльями, кружась в небе, словно желают кораблю счастливого плаванья. В каюту вошел матрос-вестовой, задраил иллюминаторы массивными крышками, завинтил на них медные барашки, включил электрический свет. Сделав свое дело, тихо вышел.
Порядов проводил его взглядом. Переход в бухту Казацкую не таит ничего необычного. Правда, Светов пообещал сотворить «чудо», развить скорость, не предусмотренную для кораблей типа и «возраста» «Дерзновенного», чтобы вовремя явиться с докладом к Панкратову... «Ох, этот Светов!» Донцов, даже не передохнувший после разведки в горах, спустился в машинное отделение. Но Донцов молод и неутомим. Он, кажется, ни разу и не прилег за время похода. И чего только ни делал: беседовал с комсомольцами на боевых постах, помогал выпускать листовки-молнии об отличившихся матросах, стал консультантом доброго десятка рационализаторов, участвующих в корабельном конкурсе... всего не перечтешь. А все так же бодр и свеж.
Порядов, как все люди, перешагнувшие за середину пятого десятка, начинал завидовать молодежи. И хотя сам он чувствовал себя ничуть не хуже, чем десять лет назад, а просто никогда и не отличался особой физической выносливостью, склонен уже был многие свои грехи валить на годы. Л в том, что грехи эти были, он не мог теперь не признаться себе.
Первым тревожным сигналом был тот разговор о положении в соединении, который Меркулов превратил в экзамен по военно-морскому делу. Конечно, Порядов считал, что по существу и в главном был прав, несмотря ни на что, он, а не начальник политотдела. Все же, как человек честный, Порядов не мог не осудить и себя... «Как же я не нашел времени, чтобы заполнить пробелы в своих знаниях?»
Никто из сослуживцев не мог бы упрекнуть Порядова в том, что он мало работает. Каждый час в сутках у него был расписан на неделю вперед. Сходить в сколько-нибудь длительный поход на одном из кораблей соединения и то не представлялось возможным до приезда Меркулова.
Пожалуй, ныне на «Дерзновенном» он впервые за много месяцев окунулся по-настоящему в корабельную жизнь. Пожалуй, впервые ему предстояло самостоятельно всесторонне оценивать боевую готовность корабля и качества его командира. «Может быть, не Све-това, а самого себя должен я сейчас судить?..»
«...Странное получилось дело! Политотдел эскадры ведь тоже размещен по каютам, а вот на тебе — перешел с одного корабля на другой, поменял одну каюту на другую, оторвался от своего письменного стола и увидел по-новому моряцкую жизнь. На поверку выходит: жил в лесу, а леса не видел».
«Значит, прав был Меркулов... Значит, напрасно я обиделся на предложенный перевод в Москву? — спросил себя Порядов.— Что ж, предложение заманчивое: спокойнейшая академическая обстановка, высокий оклад... наконец, может быть, там и женюсь, хоть на старости лет». — Он горько усмехнулся. Женщина, которую он любил, умерла в последний месяц войны (результат дистрофии после пережитой ленинградской блокады), а потом так и не появилось новой большой привязанности. «Москва, Москва»... проговорил вслух Порядов. Он представил себе, что уже стоит на перроне вокзала в Белых Скалах и прощается с товарищами. Кое-кто, наверное, завидует ему. Л на душе грустно. Ведь дружный круг политотдельцев был ему семьей, и больше уже не с кем делить свои радости и огорчения.
В каюте становилось душно. Порядов протянул руку и включил настольный вентилятор. Темные крылья пропеллера слились в светлый почти прозрачный круг. Кургузый вентилятор вдруг стал походить на рассерженного черного жука, собирающегося взлететь.
«Л что в Москве? — снова произнес вслух Порядов. — Ну да, там будут считать, что приобрели лектора-историка с практическим флотским опытом. Л на самом деле?.. Нет, и в Москве без морских знаний не обойтись. Там еще позорней обнаружить свою неподготовленность... Так не лучше ли на месте — книги в руки, да поучиться у таких людей вот, как Светов и Меркулов?»
...Порядов поднялся. Больше не хотелось оставаться в одиночестве. Он направился в ходовую рубку к Светову. ...В то время как Порядов размышлял, о своей судьбе в командирской каюте, Светов, решившись на несколько
минут покинуть рубку, сидел у койки Канчука. Старшина откинул голову на подушки и лежал молча, закрыв глаза и крепко прикусив губу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70