Ну что, понравился вам канал, вырытый вашим женихом?
— Очень понравился. Даже у Риони нет такого русла.
— Вот закончим канал, и поселитесь вы здесь с Учей. Сыграем свадьбу, а там, бог даст, и детки пойдут... Я был на вашем участке, Уча, твой напарник идет вперед, что танкист. Впрочем, ведь это так и есть.
— Теперь все так работают, товарищ Васо.
— Да, дочка, правильно ты заметила: я по всей трассе про
ехал: драгеры повсюду от души работают]— поддержал Ции» Васо.
— И на нашей опытной станции все так работают, товарищ Васо.
— Молодцы, теперь и вправду нельзя работать иначе.
— Вот мы и стараемся, товарищ Васо,— сказал Уча.
— Все только так должны поступать и думать. Хорошо вы трудитесь, спору нет, но можно ведь и лучше работать? Ну, в путь, Лонгиноз, больше нам задерживаться нельзя. Прощайте, друзья. Я должен к Антону Бачило наведаться. Что-то давненько не покидает твоей, переходящее Красное знамя, не слишком ли оно у тебя загостилось? И что это с Бачило произошло?
— А наша бригада и не собирается уступать знамя, товарищ Васо,— сказал Уча.
— Вот и отлично. Замечательно,— заблестела глаза у старого инженера.
Затрещал мотор, и мотоцикл, резво сорвавшись с места, понесся прочь. Он летел без дороги, оставляя за собой шлейф пыли и гари.
— Откуда только силы берутся у старика?! — с изумлением спросила Ция. Ее волосы и ресницы покрылись густым слоем пыли.
— Дело ему силы придает, вот откуда! — сказал Уча.
И, взявшись за руки, они продолжали свой путь по дамбе.
Цисана Цинцадзе стояла в кабине «Пристмана». Антон работал и одновременно ухитрялся разговаривать со своей невестой, которую не видел вот уже две недели.
— Надо бы забрать знамя,— говорил Антон.— Пора уже вроде. А то Уча так к нему привыкнет — не отобрать.
— Какое это теперь имеет значение, где будет находиться знамя? Люди только о войне и говорят, а ты все за знамя борешься,— с упреком выговаривала жениху Цисана.— Может, поженимся, а то, не ровен час, и вправду война начнется?
Антон от неожиданности выпустил из рук рычаг и повернулся к Цисане. Он явно не был готов к такому повороту разговора..
— Ты шутишь, наверное, да?
— Какие же тут шутки! — От обиды у Цисаны слезы навернулись на глаза. — Значит, наш брак ты воспринимаешь как шутку?
— Но мы же решили пожениться в день открытия канала. И Уча с Цией сыграют свадьбу тогда же.
— А если до того начнется война?
— Вот потому мы и работаем не покладая рук.
— Кому теперь нужна эта земля? — сказала Цисана и тут же увидела мотоцикл Лонгиноза, вынырнувший из-за поворота.— Васо Брегвадзе к нам едет. Принесла нелегкая старика. И чего он мечется в такую жару? Я выйду. Нехорошо, если он меня в кабине увидит.
— Что это ты еще выдумала — нехорошо! Брегвадзе знает, что ты моя невеста. Останься здесь.
Васо Брегвадзе увидел Цисану.
— Видишь, Лонгиноз, и к этому тоже невеста пожаловала.
На всем протяжении трассы канала кипела работа. Ни у
кого не было даже тени сомнения, что к Октябрьским праздникам прокладка канала будет полностью завершена. Однако на коллекторах и дренажных каналах дела обстояли похуже, да и с корчевкой леса не все ладилось — корчевщики явно не поспевали за драгерами.
Этими работами руководил Спиридон Гуния. Все его старания к заметным успехам не приводили, и вообще Спиридон не разделял энтузиазма Васо Брегвадзе...
Серовой подоспела пора уйти в декретный отпуск, но она всячески оттягивала его. Врачи строго-настрого запретили ей ездить в Корати. Немудрено, ибо тряска в машине по бездорожью могла дорого ей обойтись. Но расстаться со стройкой у нее не хватало духу.
Целыми днями просиживала Серова в управлении. Чувствовала она себя неважно, но старалась не показать виду. Ко всему еще добавлялся страх перед скорым призывом Важи в армию. Всегда веселая и неунывающая, она замкнулась в себе, стала неразговорчивой и грустной. Беременности она стыдилась и всячески избегала показываться на люди. «Куда мне с таким животом на стройку соваться, засмеют»,— думала Серова, но и усидеть дома была не в силах.
Галина Аркадьевна как могла скрывала от Важи, Русудан и Петре свое состояние. Только придет, бывало, с работы, тут же уединится в спальне, чтобы ее озабоченность и угнетенность не бросились в глаза близким. Уже с юности привыкшая к самостоятельной жизни, она тем не менее даже представить себе не могла, как будет жить, чем станет заниматься после отъезда Важи и, что самое страшное, как она переживет долгую разлуку с любимым человеком. Тетя Русудан и дядя Петре конечно же постараются скрасить ее жизнь без мужа, но
ведь Галину Аркадьевну заботила вовсе не собственная судьба, а то, что будет с Важей, начнись война.
Русудан и Петре все прекрасно видели и замечали, и еще больше привязало их к невестке. Что и говорить, несладко приходилось старикам, тревога не покидала их ни днем ночью, но боязнь обнаружить свои чувства перед племянником и невесткой заставляла их крепиться.
Если подумать, Галина Аркадьевна жила с ними без год> неделю, но даже этого небольшого срока вполне хватило им чтобы полюбить ее как родную дочь. Старики нашли много общего с собой, и их существование наполнилось новым содержанием. И вот теперь Важа, который сблизил I связал их с этой еще вчера чужой женщиной, собирался по кинуть дом, и кто знает, возвратится ли он когда-нибудь еще.
Эти тягостные думы вконец извели стариков, и они мест; себе не находили. Привыкшие во всем и всегда делиться друг с другом, они старались побороть свои страхи в одиночку, не удавалось им это плохо. Ведь Важа был их единственной надеждой и опорой, и, случись с ним что, вся их дальнейшая жизнь навсегда утратила бы основу и смысл.
Их переживания усугублялись мыслью о том, что такая л.< судьба ждет миллионы людей по всей стране. Война была об щей бедой для всех, а общая беда, как известно, сближал даже незнакомых людей...
Жара не убывала.
Дверь вагончика была распахнута настежь, настежь распахнуты и все окна. Перед сном Уча оставил их открытыми, чтобы сквозняк принес с собой прохладу.
Земля полыхала, и вместо прохлады в комнату налетели комары.
Уча в одних трусах лежал на кровати. Комары безжалостно кусали его, но он не слышал их писка, не ощущал и укусов. Уча видел сон и счастливо улыбался. Засыпая, он не выключил репродуктор, висевший на стене вагона, чтобы не нароком не пропустить последние известия.
Спал он долго. Утром вместе со своим напарником Буху Хурция он должен был заступить в смену.
Буху храпел на своей кровати у противоположной степы вагона. Простыня сползла с его мощного обнаженного торса. Он храпел, когда лежал навзничь, но стоило ему перевернуться на бок, и храп прекращался.
Уча обычно спал очень чутко, и, как только Буху начинал храпеть, он вставал и тормошил товарища за плечо. Тот послушно переворачивался на бок и снова засыпал.
Но теперь Уча был настолько погружен в приятные сновидения, что даже храп Буху не смог разбудить его... Ему снилось, что главный канал уже открыли. Лениво текла по нему мутная тяжелая вода. Дамбы вдоль канала были запружены праздничной толпой. Слышались веселый гомон, выкрики, песни. Оглушающе играл духовой оркестр. А канал нес к морю зловонную болотную воду.
Уча и Ция в свадебных нарядах стояли на дамбе. Вокруг них бурлила толпа, но они не замечали никого, не слышали ни криков, ни песен, ни звуков оркестра. Они были так счастливы, что позабыли обо всем на свете. Так стояли они, взявшись за руки, молчаливые и счастливые, не умея выразить обуревавшего их чувства, и только крепче сжимали руки. А под ними с шумом неслась вода, навсегда унося с собой гибельный болотный дух. Отныне земля станет здоровой и они смогут поставить на ней свой дом.
— Ция!
— Да, Уча!
— Помнишь солнечную дорожку на море?
— Как же я могу забыть об этом?
— Ты помнишь, что я сказал тебе тогда?
— Помню, Уча.
— Видишь полосу на воде?
— Вижу, Уча.
— Это след Андро Гангия.
— Уча,— сказала Ция, но Уча уже не слышал ее.
«...Сегодня, в четыре часа утра, без объявления каких-
либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие...»
— Ция...— задохнулся Уча.— Война...
И вновь стояли, взявшись за руки, Ция с Учей, но теперь уже не на дамбе, а на перроне Потийского железнодорожного вокзала. Вокруг них все так же бурлила толпа, но они не замечали никого, не слышали ни криков, ни песен, ни .звуков оркестра. Они были так угнетены, что не помнили ничего на свете. Так стояли они, молчаливые и несчастные, желая
сказать друг другу слова утешения, но не умея этого сделать.
На путях стоял длинный товарный состав, ожидавши 11 отъезжающих на фронт.
И сегодня была невыносимая жара. Но между днем, когда Уча видел сон, и днем сегодняшним разверзлась непроходимая пропасть. Ция и Уча остались на разных сторонах этой пропасти. Но за руки они держались крепче прежнего. Кто знает, когда встретятся друг с другом опять их руки и встретятся ли вообще? И, потрясенные этой мыслью, они судорожно сжимали похолодевшие пальцы.
Еще мгновение — и поезд увезет в своих теплушках их надежду и счастье.
— Ты подождешь меня, Ция? — вдруг спросил Уча.
— Как ты смеешь в этом сомневаться, Уча? — побледнела Ция.
— Ну вот и ляпнул глупость, прости меня, Ция...
— Береги себя, Уча...
Уча криво улыбнулся.
— Почему ты улыбаешься, Уча?
— Непременно буду беречь себя, Ция...
— Я глупая, да, Уча?
— Что ты, Ция. Я действительно буду беречь себя, чтобы вернуться к тебе.
— Ты должен вернуться, слышишь, ты должен вернуться, Уча! Я очень буду ждать тебя, Уча...
— Я вернусь, Ция...
Антон Бачило и Цисана стояли чуть поодаль.
— Зачем мы осушали болота, Антон? — глотала слезы Цисана.— Почему мы не поженились, Антон, почему мы не были вместе все время, почему?
— Нам всегда не хватало времени, Цисана,— горячо ответил Антон.— Но ты все равно была вместе со мной.
— И ты был все время со мной, Антон,—постаралась сквозь слезы улыбнуться Цисана, но улыбки не получилось, и она прижалась лицом к груди Антона.— Как я буду здесь без тебя, Антон?!
За их спинами захлебывался духовой оркестр, и в его бравурных звуках они едва слышали друг друга.
«Боже мой, зачем здесь эта музыка!» — в отчаянии подумала Цисана.
На перроне яблоку негде было упасть. Отъезжающие на фронт уже набились в теплушки, и толпа хлынула к вагонам. Послышались крики, стоны, плач. Закусив губу, чтобы не дать
волю слезам, стояли пожилые мужчины, а рядом с ними двигалась, мельтешила, плакала толпа матерей, сестер, детей, родственников, соседей. Войну все ждали, но, видно, в каждом все же теплилась искорка надежды: авось обойдется, авось минет страну лихая година. Но не обошлось, не минула их война...
Русудан и Петре отошли в сторону, стремясь не помешать , прощанию Важи с Галиной Аркадьевной.
Всю ночь напролет Русудан и Галина Аркадьевна собирали Важу в дорогу и даже не успели толком перекинуться с ним словом.
Серова стояла перед Важей в свободном платье, отяжелевшая и округлившаяся. Она старалась придать своему лицу выражение безмятежности и покоя, но ей это плохо удавалось: ведь на фронт уезжал не только любимый мужчина, но и отец ее будущего ребенка. Важа чувствовал, как напряжена и взволнована жена, но в свою очередь делал вид, что верит ее показной безмятежности.
— Как мы назовем мальчика, Важа?
— А ты уверена, что у нас будет мальчик, Галя? — улыбнулся Важа.
— Непременно мальчик, вот увидишь!
— Ну, тогда назовем его Андро, идет?
— Замечательно, Важа! — обрадовалась Галина.— Представь себе, и я подумала то же.
— Вот и прекрасно, что и ты так думала,— сказал Важа.— Береги его, Галя.
— Знаешь, Важа, о чем я еще подумала?
— О чем, Галя?
— Я уверена, что маленький Андро будет вылитый отец.
— Я вижу, ты уже все наперед рассчитала,— опять улыбнулся Важа.
— Не знаю, как насчет внешности, но то, что характером он пойдет в тебя, я действительно уверена.
— Так это же здорово, Галя!
— Конечно, здорово, Важа...
Васо Брегвадзе, обняв за плечи Спиридона Гуния, взад- вперед ходил с ним по перрону, то и дело наталкиваясь на провожающих. В руке он держал вещмешок Спиридона.
— Вот и кончилось наше социалистическое соревнование, Васо,— грустно проговорил Спиридон.
— Это почему же кончилось? — остановился старый инженер.— Вот победим и опять будем соревноваться.— Слова эти показались Васо неестественными, ибо он хорошо знал,
что такое война. И он, сконфузившись, осекся на полу слове.
Спиридон Гуния улыбнулся:
— Дай мне мешок, Васо, устал, наверное.
— Не дам. Еще натаскаешься за войну,— горько пошутил Васо. Гримаса боли исказила его лицо.— Как же я завидую тебе, Спиридон!
— В чем мне завидовать-то, Васо?
— А в том, что ты идешь на фронт, а я вынужден отсиживаться в тылу. Ничего не поделаешь, старость не радость.
Тариэл Карда, сопровождаемый Кочойа Коршиа и Лонгинозом Ломджария, подходил по очереди ко всем отъезжающим, и для каждого у него было несколько теплых слов.
Кочойа Коршиа уезжал вместе с мобилизованными.
Технический персонал и рабочие стройки стояли вместе. Кроме родных и близких их провожало все управление.
Бондо Нодия стоял в полном одиночестве. Его никто не провожал, так как он не успел сообщить о своем отъезде в деревню родителям.
Ция заметила его. Немного замявшись, она спросила Учу:
— Можно я попрощаюсь с Бондо, Уча?
— Конечно, Ция,— обрадовался Уча. Он только сейчас увидел Бондо и, взяв Цию под руку, быстро направился к нему.
Ция первая протянула Бондо руку и долго не отнимала ее. С мягкой улыбкой смотрела Ция в посветлевшее лицо Бондо.
— Отец с матерью не знают о твоем отъезде, Бондо?
— Я не успел к ним съездить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51