— Так они на курорте живут, а меня комары да мошка заели в этих чертовых болотах. Как я до сих пор дотянул, и сам ума не приложу.
— Эти чертовы болота мы в сады превратим, Афрасион. Вот тогда и до двухсот дотянешь,— сказал Афрасиону его подручный Расул Мамедов.
Челидзе рассмеялся.
— Двести лет не то что человек, даже вороны не живут. Твоими устами да мед пить, спасибо на добром слове.
Уча привез из Натанеби Цисану тайком от Бачило. Ночевать она осталась у Ции. Девушки быстро нашли общий язык и полночи провели за разговорами. Ция поведала своей подруге, как очутилась она здесь, на опытной станции. Рассказала, как на другой же день нагрянули к ней родители, но, узнав, что живут они с Учей врозь, тут же успокоились и даже одобрили ее поступок.
— Оставайся и ты, Цисана,— сказала Ция.— И тебя родители бранить не станут, ведь и они когда-то любили друг друга. Вот тебе комната и вот кровать. Будем жить и работать вместе. Найдется и для тебя работа на нашей станции. Антон так тебя любит, что даже во сне тобой бредит.
— А ты откуда знаешь?— удивилась Цисана.
— Мне Уча говорил. Они ведь в одной комнате живут и работают тоже вместе. Они как братья родные. И мы с тобой будем как сестры. Оставайся, а то жаль Антона, извелся он без тебя.
— Жаль? Что это ты выдумала — жаль!
— Ведь ты же любишь его!
— Конечно, люблю. Он мне дороже всех на свете.
— Вот видишь! За чем же дело стало!
— Оно-то так, но, знаешь, родители... Не останусь же я без их согласия,— сказала Цисана.
— Но ведь я осталась с Учей без ведома родителей?
Цисана ничего ей не ответила, но было ясно, что Циины
слова заставили ее призадуматься. Цисана и сама была не прочь остаться, но решиться ей было трудно.
— Нет, нет, ты, наверное, не любишь Антона, не то.
— Что ты говоришь, Ция! Да я ради Антона на все готова, но ты же знаешь наши обычаи...
— Обычаи любви не помеха. Мне они, во всяком случае, помешать не смогли.
— Просто ты смелая, а я...
— При чем тут смелость? Я люблю, люблю, потому и смелой стала.
— Любить и я люблю, но все же... Я подумаю, ладно. А завтра...
И вот теперь Ция напомнила Цисане ночной разговор. Они медленно шли по дамбе.
— Ну, что ты надумала, Цисана? — спросила Ция.
— Знаешь, я думала, думала...
— Ну и как?
— Останусь я, но пусть сам Антон попросит меня остаться. Не могу же я сама... Тебя ведь Уча просил?
— Он попросит. Он обязательно попросит, вот увидишь, Цисана. И еще как попросит,— обняла подругу Ция.— Какая же ты молодчина, Цисана, ну просто душка,— радовалась Ция.— И работа у тебя будет. Ведь ты чаевод. Наш директор днем с огнем чаеводов ищет. Здесь на опытной станции выращивают саженцы японского чая. Говорят, это очень ценный сорт, а у нас в Грузии его почти не разводят. Боятся, что с него толку не будет.
— Не умеют за ним ухаживать, потому и боятся,— сказала Цисана.— У нас в колхозе есть одна плантация японского чая. И урожай мы на ней богатый собираем, и вкус у этого чая замечательный. Ни в какое сравнение не идет он ни с индийским, ни с цейлонским, ни с китайским чаем...
Ция и Цисана вставали рано утром и вместе шли на работу: Ция в парники с цитрусовыми саженцами, а Цисана — с чайными. Возвратившись с работы, они вместе прибирали комнату, вместе стряпали, стирали и гладили. Прошло совсем немного времени С той поры, как Цисана осталась работать на опытной станции, а подруг уже водой не разольешь: привыкли они друг к другу и даже представить себе не могли, как это раньше они жили врозь.
Так же, как недавно Циины родители, родители Цисаны тоже приехали на другой же день после ^е решения остаться. Были они не на шутку сердиты и возмущены. Но, убедившись, что дочь вовсе не собирается выходить замуж без их согласия, смирились.
Родители часто наведывались в гости к своим дочерям. Приезжали они, разумеется, не с пустыми руками. Антон и Уча в каждый их приезд приходили на ужин к своим невестам, и те щедро угощали их мингрельскими и гурийскими яствами. Антон давно уже привык к острым и вкусным грузинским блюдам и с удовольствием расправлялся с ними вместе со своими друзьями.
Каждое воскресенье Уча и Антон проводили в Поти со своими невестами.
Три дня дождь лил не переставая.
Гудуйа Эсванджиа, лежа в постели, смотрел в окно, за которым колыхалась плотная черная завеса дождя.
Потоки воды с огромной силой обрушивались с крыши. Земля была сплошь залита водой, она уже не могла впитать, принять в себя такое количество влаги. Вода со всех сторон подступала к хижине и покрывала уже земляной пол балкона.
Гудуйа лег навзничь, положив под голову руки, и старался не смотреть на завесу дождя. А за ней ничего было не видно — сплошная мгла. Слышался только шум дождя и рокот экскаватора.
Это был голос Учиного «Комсомольца». Этот голос Гудуйа услышал впервые месяц назад. Тогда и «Комсомолец» был еще далеко от хижины, и его лязг и грохот едва слышались. Но Гудуйа услышал: он был по-звериному чуток.
Теперь машина вплотную подошла к хижине и ее отчетливо было слышно даже сквозь шум ливня. Главный канал должен был пройти через хижину Гудуйа. Но это мало волновало его. Он примирился с этим еще тогда, когда впервые услышал от Серовой, что новая трасса пройдет именно здесь. И сейчас еще не мог взять в толк Гудуйа, почему легко смирился он с такой новостью. Ведь это значит, что он навсегда должен распрощаться со своей хижиной? И почему он поверил той, чужой женщине, что это необходимо? И какое ему было дело до их нужд, до их канала? Непонятно.
В этот проливной дождь на всем массиве работало лишь два экскаватора: Учи и Антона. Даже сваны, которым дождь всегда был нипочем, и те не высовывали носа из бараков.
Скрежетал, лязгал экскаватор Учи. У него не было сменщика, и он один работал две смены. Работал, чтобы побыстрее получить землю. Это напоминало Гудуйа его молодость: «Уча
добудет счастье своим трудом и умением. я не щадил живота своего, но путь к счастью был закрыт мне. Вот и привела меня моя дорога в эту глухомань, привела и заживо похоронила». Двести шестьдесят дней в году, а то и больше поливали хижину Гудуйа нескончаемые дожди. Иногда по месяцам не выходил он из своей берлоги, видя лишь черную завесу дождя за окном.
Двенадцати лет остался сиротой Гудуйа. Не было у него ни родных, ни близких, не было ни скота, ни земли. Одна лишь полуобвалившаяся землянка. Никто не пригрел, не приютил сироту.
Мальчонку взял в батраки князь Дмитрий Чичуа. Три его сына учились в Кутаисской классической гимназии. Дома оставалась лишь дочка Дмитрия — Джуна. Родители решили не отдавать Джуну в школу и дать ей домашнее образование.
Родители души не чаяли в девочке. Была она красивой, капризной и избалованной всеобщим вниманием и почитанием. С соседскими детьми она не водилась, впрочем, ей этого и не дозволяли. Из всех своих сверстников она признавала лишь Гудуйа.
Джуна была не по годам рослой, поэтому на первых порах Гудуйа сторонился и даже побаивался господской дочери, но постепенно, покоренный ее зрелой красотой, привязался к ней. Все ее капризы он исполнял беспрекословно: учил ее кататься верхом, водил с собой на рыбалку и охоту. У Джуны был прекрасный голос, и застенчивый, скрытный Гудуйа, вдруг осмелев, стал подпевать ей.
Ни дня не могли они прожить друг без друга.
Мать Джуны Ивлита была недовольна дружбой дочери с Гудуйа. Пока они еще дети, говорила она, но кто знает, во что перерастет их чистая, детская дружба годов эдак через пять-шесть. И поэтому она прилагала немало усилий, чтобы помешать им быть вместе. Ивлита взваливала на плечи четырнадцатилетнего подростка столько работы, что ему даже издохнуть было некогда.
Но Джуна словно тень ходила по пятам за Гудуйа. Рано созревшую девочку неодолимо тянуло к сильному, литому телу подростка, каждое его движение вызывало в ней сладостное томление, а его сверкающие черные глаза сеяли тревогу и ее душе.
Шли годы. Шестнадцатилетняя Джуна налилась и округлилась под стать девятнадцатилетней. Она уже не ходила купаться вместе с Гудуйа. Нельзя сказать, чтобы она не желала этого, но боялась и себя и конечно же Гудуйа. Да если
бы даже и не боялась, все едино мать ни за что не отпустила бы ее. И Гудуйа не пошел бы с ней. И Гудуйа боялся. Боялся Джуниной крутой груди, гибкого, тонкого стана и широких бедер. При одном ее виде сердце Гудуйа бешено колотилось, норовя выскочить из груди.
Джуна прекрасно видела это. И Гудуйа не раз замечал, что девушка, едва завидев его, заливалась румянцем и глаза ее блестели.
Они понимали, что неминуемо наступит день, когда они, не в силах сдержаться, признаются друг другу в своих чувствах. И, поняв это, стали старательно избегать друг друга, усугубляя тем самым неодолимую тягу к близости.
В один из жарких осенних дней князь с женой отправились на поминки, забрав с собой прислугу. Батраки работали кто в поле, кто в винограднике. Дома осталась одна Джуна. Гудуйа собирал «изабеллу» в винограднике.
Джуна лежала на балконе. Пестрое ситцевое платье с глубоким вырезом плотно облегало ее голое тело. Мысли ее были заняты Гудуйа. Она знала, что он собирает «изабеллу», и всячески старалась отогнать от себя мысли о нем. Но Гудуйа упорно стоял перед ее глазами. Не в силах совладать с собой, она быстро вскочила, бегом одолела лестницу и, проскользнув в калитку, оказалась в саду.
Заслышав скрип калитки, Гудуйа затаил дыхание и укрылся за густой листвой.
Джуна, запрокинув голову, бегала по саду, пытаясь разглядеть Гудуйа за ветками, тяжелеющими от гроздьев «изабеллы». Нежный, пьянящий аромат спелого винограда пропитал воздух.
Джуна перебегала от дерева к дереву. Наконец, не обнаружив Гудуйа, она позвала его тихим голосом:
- Гуду!
Гудуйа не откликнулся.
— Гуду! — снова позвала она. Джуна встревожилась, решив, что Гудуйа куда-нибудь ушел.— Гуду?
Гудуйа не шевелился и, стараясь сдержать дыхание, замер. Джуна обежала вокруг дерева, на ветке которого стоял Гудуйа.
Пока Джуна бегала среди деревьев, Гудуйа подвесил корзину на ветку и, боясь свалиться с дерева, вцепился в ствол обеими руками. Сердце его сильно билось. Сквозь густую листву он видел стоявшую внизу Джуну. Он видел ее голые руки, плечи, тугие груди, похожие на спелый гранат. В глазах у него зарябило.
— Гуду!
— А-а-а!— выдавил из себя Гудуйа.
Джуна наконец увидела его.
— Я тебя так долго звала. Почему ты не откликался?
— Не знаю,— пробормотал Гудуйа.
— Как это не знаешь?
— Я не хотел,— как можно холодней ответил Гудуйа.
— Что с тобой случилось, Гуду?
— Не знаю.
— Гуду...— страстно позвала его Джуна.
От ее голоса все смешалось в голове Гудуйа. Он не мог отвести глаз от рук, плеч, груди Джуны. Силы оставили его, ноги подогнулись, и он полетел вниз. Раздался треск веток, и Гудуйа рухнул на землю.
Джуна закричала. Потом, подбежав к Гудуйа, стала перед ним на колени.
— Что с тобой, Гуду?!
— Ничего особенного.
— Ты ушибся?
— Нет.
— Встань, пожалуйста,— взмолилась она и, поддержав голову руками, чуть приподняла его.
Гудуйа сел.
— Как же тебя угораздило? Ты что, впервые на дерево влез?
— И сам не знаю,— пробормотал Гудуйа.— На тебя засмотрелся, вот что.
— Нашел на что смотреть. Впервые меня увидел, что ли?
— Такой я никогда тебя не видел, Джуна,— сказал Гудуйа и отвернулся. Грудь Джуны касалась его лица, руки Джуны покоились на его плечах, шею щекотали ее длинные волосы, а ее дыхание обжигало его.
— Какой такой, Гуду?
Гудуйа не ответил.
— Гуду...— на мгновенье приникла к нему Джуна.— Посмотри на меня, Гуду.
Гудуйа поднял глаза.
— Долго мы будем бегать друг от друга, Гуду?!
— Не знаю.
— Наших нет дома, Гуду. И Пачи с ними ушла, слышишь? Мы совершенно одни, Гуду, совершенно одни!
— Знаю.
— Совершенно, совершенно одни, Гуду,— шепотом повторила Джуна.
— Отпусти меня.
— Чего ты боишься, Гуду?!
— Я батрак, Джуна.
Но Джуна уже не слышала его. Она всем телом прильнула к мощной груди Гудуйа, и ее руки нежно обвили его сильную шею. Закрыв глаза, она губами искала его губы, но Гудуйа упорно отводил от нее лицо.
— Пойми, я батрак, батрак...
— Никого нет дома, Гуду, никого...— Она крепко сжала руками его голову, стремясь повернуть к себе лицо Гудуйа.— Дома никого нет, Гуду,— словно в забытьи шептала она.
Гудуйа старался вырваться из ее цепких объятий, но Джунины губы прильнули к его губам.
— Я ничего не боюсь, Гуду.
— Джуна...
— Поцелуй меня, Гуду, поцелуй...
С этого дня они потеряли покой. Улучив свободную минуту, они тут же находили друг друга и, не сговариваясь, бежали в укромное местечко, где никто не смог бы их найти. Здесь они давали волю своим чувствам, но все кончалось лишь страстными объятиями, поцелуями и клятвами в любви... Однажды Джуна попросила Гудуйа прийти ночью к ней в комнату. Гудуйа долго отнекивался, но Джуна была настойчива.
В полночь, когда весь дом крепко спал, Гудуйа тайком пробрался в Джунину комнату. Девушка, распустив волосы, в одной ночной сорочке сидела на кровати. Тело ее била дрожь. Едва совладав с собой, она встала и на цыпочках направилась к двери. Осторожно закрыв дверь на задвижку, она широко распахнула окно. В случае, если бы кто-нибудь вдруг вздумал постучать в дверь, Гудуйа без помех смог бы выскочить в окно. Проделав все это с величайшей предосторожностью, Джуна легла в постель.
— Иди ко мне, Гуду, слышишь? Чего же ты ждешь, Гуду? — едва слышно спросила она Гудуйа, неподвижно застывшего посреди комнаты.— Иди ко мне, Гуду.— Одеяло сползло с нее, обнажив ее прекрасное тело, млечно сверкавшее на лунном свету.— Иди же ко мне, Гуду!
— Нет, Джуна,— сдавленным голосом сказал Гудуйа.
Я не смогу притронуться к тебе, пока ты не станешь моей женой. От нервного напряжения Гудуйа весь взмок.
Джуна, оскорбленная и униженная, повернулась на кровати ничком, словно ей дали пощечину. Потом с неожиданной резвостью она вдруг села, натянув рубашку на колени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51