.. Тогда иди, Уча,— сказала Ция.
Луна, до того светившая словно днем, скрылась за горой. Мост был далеко, и, чтобы сократить путь, Уча решил перейти реку вброд. Надо было торопиться, чтобы отыскать брод, прежде чем скроется луна. И Уча прибавил шагу. Впрочем, кто его знает, может, он просто хотел убежать от тревожных мыслей. «С чего бы глазел на нас этот солдат? И почему отстранилась от меня Ция? А парень ничего себе... И ода у него что надо, а двор-то какой! Может, потому и дали мне от ворот поворот Циины родители? Может, они задумали отдать Цию за того парня? И немудрено: он сосед, видать, с достатком, не чета мне... Может, и Ция не прочь за него пойти... А почему бы и нет? И комплекцией он вышел, да и лицом не
плох. С какой стати она за мной побежит в трясину да в глухомань? И годы еще ждать меня надо... Как бы не так. Будь он ей не по душе, не стала бы она от меня отстраняться!» —- ревность мутила ему рассудок. Он резко остановился и решил было вернуться назад, но тут же застыдился: «Черт, какие только глупости не лезут в голову, тьфу!»
В тишине ночи шум реки стал явственней. Река бросалась на скалы и дробилась, отступая вспять.
Уче казалось, что этот шум, эта ярость и буйство реки подтверждают его подозрения. Он вновь заколебался: возвращаться или нет? Сквозь шум реки до него донесся новый звук, и Уча прислушался к нему. Это был скрип мельничного колеса. Вдали завиднелись очертания мельницы. Уча обрадовался, словно с души у него свалился тяжелый камень. И туг же решил зайти на мельницу, чтобы успокоиться.
У самой мельницы, раскинув ветви, рос кряжистый, приземистый дуб. Под ним лежали выпряженные из телег волы. Телеги, уткнувшись дышлами в землю, стояли чуть поодаль. За приоткрытой дверью Уча увидел мужчин, примостившихся возле огня. Отсветы пламени освещали их лица. Размахивая руками, они громко разговаривали.
Миновав подворье, Уча вошел в мельницу. Его сразу оглушили скрип мельничного колеса и грохот трех жерновов.
— Здравствуйте! — громко поздоровался Уча.
Никто не обернулся на его шаги. И приветствие осталось без ответа: за грохотом ничего не было слышно. Жернова и вода яростно сотрясали стены и крышу, каким-то чудом все еще державшиеся вместе.
У очага места не оказалось, и Уча, оглядевшись, пристроился на мешке с мукой. Стянув с головы шапку, он стал рассматривать крестьян.
Были они стары, но все еще крепки и ладны. Сидели на бревнах. Разговор у них явно не клеился. Было заметно, что они чем-то сильно встревожены и обеспокоены.
Прямо напротив Учи на низком табурете сидел плюгавый мельник с козлиной бородкой. Его волосы, борода, брови и даже ресницы обильно обсыпаны мучной пылью. Пыль набилась в уши, в нос. А об одежде и говорить нечего. Будь на дворе зима, мельника без труда можно было бы принять за деда- мороза.
Мучная пыль лежала повсюду: на стенах, бочках, корытах и жерновах. Даже паутина по углам комнаты была густо запорошена ею.
Пламя подсвечивало снизу густую сеть паутины, и она казалась такой же толстой, как ветви деревьев, покрытые густым
инеем.
— Нет, я никогда не поверю, что наш Варден Букиа совершил дурное,— с горечью проговорил приземистый рябой мужчина с длинными усами, которые он то и дело теребил желтыми пальцами.
«Что, что? — не веря своим ушам, тревожно смотрел Уча на длинноусого.— Варден Букиа — и дурное?! Любимец всего района... народный заступник, сама доброта. Да что же он болтает? Варден отдал меня в школу, привел на лимонадный завод, да и в МТС я попал по его же направлению...»
— Кто, как не Варден Букиа, привез нам из России ленинский Декрет о земле? Да ты же помнишь, Дзики, что он сделал с Евгением Жваниа, с тем болтуном из учредиловки, помнишь? Тот самый декрет и глаза нам открыл на большевиков,— обратился к рябому Дзики Дзигва сухой старик Бека Бечвая. Вытащив изо рта трубку, он сплюнул в огонь и продолжал: — Такого человека, как Варден, замарать не просто. Тут что-то не так, неувязка какая-то вышла. Ничего, разберутся и выпустят, наверняка выпустят.
— Держи карман шире, Бека, выпустят, как же,— возразил Дзики Дзигва.
— Неувязка, говорю, вышла,— упорствовал Бека Бечвая.— В ясный день не наведешь тень на плетень, рано или поздно все выяснится, правду с дороги не сбить.
«Неувязка, да еще какая неувязка,— мысленно соглашался Уча с Бека.— Ведь даже слепому видно, что Варден... Нет, нет, об этом и думать грешно...»
— Чистую правду говорит Бека,— вмешался в разговор оторопевший от страха мельник. Он единственный заметил Учу и то и дело поглядывал на него из-под припорошенных мукой ресниц.
— Дай-то бог, чтобы он оказался прав,— сказал Дзики Дзигва. — Такими заслугами перед народом, как у Вардена Букиа, не каждый может похвастаться.
— Кто теперь заслуги в расчет берет? — начал было мельник, но, спохватившись, что сболтнул лишнее, прикусил язык.
— Еще как берут! — горячился Бека Бечвая.— Как же так! Человек, можно сказать, живота ради людей не щадил, и на тебе! Нет, братцы, ни за что я в это не поверю.
«Да и кто в это поверит? Напраслину возвели на хорошего человека!» Пот прошиб Учу, и он вытер лоб рукавом.
Уча незаметно пересел поближе к старикам, чтобы не упустить ни одного слова из беседы. Судьба Вардена Букиа глубоко волновала Учу, но вмешаться в разговор он стеснялся.
— Вместо Вардена Букиа секретарем райкома избрали Северьяна Начкебия,— вступил в беседу колхозный бухгалтер, пожилой мужчина в черном костюме.
— Что говорить, Северьян — человек, каких поискать. Ведь это он провел коллективизацию в нашем районе. Помните, иные боялись колхоза, как коза волка. Есть у меня родственник, из жениной родни, Иване Эсебуа, знаете, наверное. Так в ту пору я у него гостил. Когда ему предложили вступить в колхоз, уперся что твой бык, ни в какую не сдвинешь с места,— сказал Дзики Дзигва.
— Чем же это ему колхоз не понравился?— спросил Бека Бечвая.
— Не то чтобы он был против колхоза, но землю свою, говорит, ни за что колхозу не отдам.
Все рассмеялись.
— Вот так и Северьян тогда рассмеялся,— сказал Дзики.
— А что же ему Северьян на это?— спросил Бека.
— «Чью же землю ты в колхозе-то пахать собираешься?» — задал ему вопрос Северьян. «Как,— отвечает Иване,— чью, колхозную, конечно».— «А что ты со своей землей будешь делать?» — опять спросил его Северьян. «А вот об этом вы уж не тревожьтесь, я с ней сам как-нибудь управлюсь»,— ответил ему Иване...
Мужики снова рассмеялись.
— А Северьян на это: нет уж, мол, дудки, если в колхоз надумал идти, вынь да положи свою землицу и волов в придачу. А Иване и слышать об этом не желает. «Я, говорит, всю свою жизнь за землю отдал. Сначала вы мне дали ее, а теперь отобрать норовите. Обман, значит, получается, да и только».
— В те годы многим казалось, что их обманули, да еще как, — продолжал Дзики.
— Нынче такого почтенного человека, как Иване Эсебуа, во всем колхозе поискать, а тогда он едва ли не собирался Северьяна застрелить. Да, изменились времена, теперь он в Северьяне души не чает.
— Да что там говорить, и я от Северьяна немало добра видел на своем веку,— поддержал беседу мельник Кици Цимурия.— Когда он провизором работал, сколько лекарств мне бесплатно давал. Кабы не он, не сидел бы я нынче тут с вами.
— Ничего себе, дорого же ты Северьяну обошелся,— по
шутил Бека.— Сколько я себя помню, тебе не покидают болячки да хвороба.
— А как он( людям помогал, когда в райисполкоме работал! — заговорил вдруг старик Куча Кучая.
Уча не пропускал ни одного слова из разговора стариков. Давно он не слышал такой искренней и взволнованной беседы. Постепенно он и сам позабыл о своих горестных думах.
— Правду от людей не скроешь, дорогой Бека,— согласился с ним Дзики Дзигва и повернулся к мельнику: — Отсыпь мне твоего табачку, Кици,— и потянулся к кисету мельника на его поясе.
— А вы помните, как Беглар Букиа повстречался с меньшевистской гвардией в поместье Чичуа? — спросил Дзики Дзигва.
— Я тогда юношей был, но слово в слово помню, как встретил меньшевистского офицера покойный Беглар,— сказал бухгалтер.
— Он бы его приветил еще не так... Беглар, бывало, за словом в карман не полезет,— одобрительно усмехнулся Бека и сплюнул в огонь.
— Вот бы взглянуть теперь на того офицера, а? И сын весь в отца пошел! Да меня сам господь бог не убедит, что Варден совершил дурное,— упрямо повторил Бека. Теперь он и увидел Учу.
Несмотря на то что мужики были увлечены разговором, несмотря на то что все вокруг них сотрясалось от грохота жерновов и скрипа колеса, они ни разу не упустили момента окончания помола. Мельник подходил к желобу как раз в то время, когда последняя горсть муки ссыпалась вниз. Хозяин этого помола поднимался одновременно с мельником и аккуратно засыпал в дробилку кукурузу из очередного мешка.
Дзики Дзигва решил перевести разговор на другое.
— Сынок, ты чей будешь? — обратился он к Уче и внимательно осмотрел его.— Что-то не похож ты на местного.
— Нездешний я,— ответил Уча.
— Зачем же тебе из других мест сюда кукурузу тащить?
— Да никакой кукурузы я не принес. Ночь меня в пути застала, вот и зашел на огонек.
— И правильно сделал, сынок,— сказал Мадан Сартания.
— Так откуда же ты, сынок? — вновь обратился Дзики к Уче.
— Диханцквильский я.
— Как же ты в такую даль-то забрел?
— Дело меня сюда привело,— обиделся Уча.
Ему почудилось, что старику не понравилось, что он диханцквильский.
— Какое такое дело, если не секрет?
— Тс-с-с. Чего тебе до него? — опять вступил Кици. Он все еще лебезил перед Учей.
— К слову пришлось, но я-то не любитель в чужие дела нос совать.
— Ну и как? Осушат наконец ваши болота, сынок?
— Осушат, обязательно осушат, дяденька. Там такой человек этим делом заправляет, конец приходит нашим болотам.
— Что же это за человек такой? Разве все ему по силам? На болото всем миром навалиться надо.
— Гангия его зовут. Андро Гангия.
— Гангия... Гангия... Погоди, погоди, это, случаем, не тот, что в прошлом году у нас в сельсовете был, а, Дзики?
— Наверное, тот,— отозвался Дзики. — Он говорил, помнится, что главным инженером работает в «Колхидстрое».
— Он самый и есть,— подтвердил Уча.
— Он еще людей агитировал на стройку записываться.
— Ну и что, многие записались? — спросил Уча.
— Где там... Какой дурак в такую глухомань пойдет? А вот из Мунчии, Цаиши и Читацкари, сказывают, некоторые записались. Нет, отсюда никто не записался.
Приближался рассвет, когда уставший Уча, прикорнув на мешке с мукой, уснул.
Еще долго стоял в ушах Учи скрежет и грохот жерновов, шум падающей воды и скрип колеса. И слышался далекий голос Дзики Дзигва: «Какой дурак отсюда в такую глухомань пойдет». Уча прибавил шаг, чтобы побыстрее уйти от нескончаемого грохота, скрежета и скрипа, от голоса Дзики.
Заря подожгла снизу белую вату облаков, разбросанных по небосводу. Красноватые лучи, пробив кипень облаков, причудливо позолотили и без того яркую кожуру лимонов, апельсинов и мандаринов. Лучи солнца, преломившись в капельках росы, повсюду высветили изумрудные чайные кусты, деревья, траву.
Петушиный крик, кудахтанье кур, гоготание гусей, блеяние коз, мычание коров и хрюканье свиней слышались отовсюду.
Селение проснулось...
Никогда так не встречало утро Диханцквили, родное селение Учи, никогда не всходило так солнце над ржавыми топями его родных мест.
Просыпался непроходимый лес, отравленный болотными миазмами, пропитанный влагой, просыпались тесно примыкающие друг к другу, покрытые ядовито-зелеными мхами, пятнистые, как змеиная кожа, болота, гнилые озерца с зеленовато-желтой водой, просыпались лягушки и жабы с выпученными глазами, громадные ужи, выползающие на дневной свет, просыпались деревья, удушенные лишайниками и лианами, уродливые, искривленные и задыхающиеся, шершавые камыши, болотные, смрадные цветы, покрытые слизью, с копошащимися под ними пресмыкающимися.
Но все еще стояла вокруг зловещая тишина, изредка нарушаемая воплями и приглушенным ревом диких зверей, хлопаньем крыльев больших и малых пернатых, свистом, клекотом, хрипом, тюканьем. Не слышно лишь птичьих голосов, не лежит, видно, здесь сердце у птиц к беззаботному пению.
Кабанами и медведями, волками и шакалами по болотам протоптаны узкие петляющие тропинки. Но даже это зверье ходит по ним с опаской, страшась бездонной, прожорливой утробы болота, которое нет-нет да и затянет рыкающих, вопящих, брыкающихся, но одинаково бессильных перед его устрашающей и зловещей силой зверей.
Все было знакомо и привычно здесь Уче. С закрытыми глазами он мог пройти вдоль и поперек по этому лесу, по этим робким тропинкам, мимо грозных болот. Он любил и одновременно люто ненавидел все вокруг. А ненавидел он все это потому, что ничего хорошего не принесло оно ни ему, ни его родным и близким, ни далеким предкам. Земля была больна, и она несла болезнь всем на ней живущим.
Уча не мог не зайти домой. В хурджин он положил белье, любимые книги, карточку Ции, харч. К поясу приторочил флягу с питьевой водой. Вот и все, что он взял с собой в дорогу. Уча осторожно прикрыл дверь и в последний раз оглядел свою хижину, сложенную из ясеневых бревен. В этой хижине он родился, здесь впервые встал на ноги, в этой хижине он вырос. Здесь умерли его отец и мать, дед и бабка, его братья и сестра. И никого теперь не было у него на всем белом свете. Даже соседи и те покинули деревню, навсегда уйдя из родных мест.
Уча заколотил дверь, изъеденную шашелем, полегчавшую, подвешенную на кожаных петлях, так заботливо выструганную отцовскими руками. Сколько раз открывал эту дверь отец, сколько раз касались ее, прокопченной изнутри и обесцвечен
ной снаружи, руки матери, братьев и сестры. Отныне никто больше не притронется к ней.
Уча с горечью отводил взгляд от хижины. Он чувствовал, как тяжело ему будет расставаться с тем, к чему привык со дня рождения, как невыносимо трудно покинуть то, что было частицей жизни его родных, брата и сестры, частицей его жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51