В глубине души, помимо даже его воли, таилась досада, что родители Ции так холодно обошлись с ним.
Он понимал, что родители Ции были правы.
«Не отпустим мы в болото свою дочь. Встань сначала на землю обеими ногами». Каждый родитель поступил бы точно так же. Тысячу раз были правы родители Ции. Если бы не они, никогда бы не видать ему стройки. Но сердце его нестерпимо ныло. «Вот уже больше года не видел я Ции. Как я живу без нее, ума не приложу? И что подумает обо мне Ция? Наверное, решит, что я не люблю ее. Может, я и впрямь люблю ее «не очень»? Тьфу, черт знает какие мысли в голову лезут. Ведь я засыпаю с именем
Ции на устах и просыпаюсь — тоже. Какой же я дурак набитый, слюнтяй! Как же я не повидал Цию до сих пор?!»
Не раз думал так Уча. И вот однажды вечером к его «Пристману» подошел Сиордиа с конвертом в руке.
— Я тебе письмо принес, слышишь!— визгливо заорал Сиордиа издали, стремясь перекричать оглушительный грохот экскаватора.
Уча тут же выключил мотор. От кого бы могло быть это письмо? От Ции? Вряд ли. Но кто бы еще мог ему написать? Может, все-таки от Ции? Но ведь она не знает его адреса? Нет, наверняка от Ции. Уча стремительно выпрыгнул из кабины экскаватора и бросился навстречу Сиордиа.
— От кого письмо, Исидоре? — нетерпеливо крикнул он еще издали.
— Похоже на девичью руку,— с нескрываемой завистью посмотрел на подбежавшего Учу Сиордиа.— Мне его в управлении дали, может, передашь, мол. Я и взял. Как же я мог тебе письмо от девушки не принести? Бери, бери, но знай, что девушка, что женщина — дьявольское отродье. Так и запомни.
Уча чуть ли не вырвал письмо у него из рук. На. конверте крупными буквами было выведено: «Город Поти «Колхидстрой». Уче Шамугия».
Ведь Ция не знала, не могла знать, что Уча пошел работать на стройку. «Как же она догадалась? И, видно, была уверена, что письмо дойдет».
— Ну что, угадал я? От девушки твоей письмо, а?
— От Ции.
— От кого, от кого?
— Ну от девушки моей, понял?— в тон ему ответил Уча.
— Ты ей не верь. Девушки и женщины — дьявольское отродье!—зло сказал Сиордиа. Если. бы не малые дети, жена давно бы ушла от Исидоре. — Так она тебе первая пишет, да?
— Да, первая.
— Хм,— язвительно усмехнулся Сиордиа. Потом взглянул на сияющее лицо Учи.— Красивая хотя бы?
— Еще какая!
— Красивые еще хуже, помяни мое слово...
— Сам ты дьявольское отродье,— рассердился Уча и повернулся к нему спиной. Он направился к своему
«Пристману», на ходу распечатывая конверт. Подойдя к машине, Уча легко впрыгнул в кабину и захлопнул за собой дверцу.
— И я думал, что жена моя солнцеликая, а она ведьмой оказалась. Все они поначалу хороши. — Сиордиа говорил громко, чтобы услышал Уча. Но где там! Уча сидел в закрытой кабине, и, хоть ори Сиордиа во всю глотку, все равно он не услышал бы его. Но Сиордиа по-прежнему драл горло, изливая, видно, свою застарелую злость на жену. Потом Исидоре вдруг вспомнил слова Учи и стал браниться пуще прежнего: — Хайт! Ты смотри, что позволяет себе этот сопляк! «Дьявольское отродье»! Я тебе покажу кузькину мать.
«Дорогой Уча! — писала Ция.— Получишь ли ты это мое письмо? Ведь я не знаю точно, где ты сейчас. Ты говорил мне, что пойдешь прямехонько в «Колхидстрой». Вот и пишу я тебе туда. Авось получишь. Ты, наверное, обижен на меня, иначе написал хотя бы словечко. А я, как и прежде, люблю тебя. Знаешь, Уча, я себя просто обманывала. Время тянется бесконечно долго. Каждый час мне кажется днем, а день годом. Хочется верить, что ты пошел все же в «Колхидстрой» и осушаешь болота на земле, у которой Язон похитил золотое руно.
Уча! Каждый вечер останавливаюсь я у нашей калитки. Стою и гляжу на море. Мы с тобой стоим на берегу моря, стоим долго, стоим до тех пор, пока море не покроется золотом. Потом мы сбрасываем с себя одежду и вступаем в море. Помнишь эти слова, Уча? Ты должен их помнить, Уча! А знаешь, что я вижу еще? Тех самых трех коз. Они каждый вечер, как и в тот раз, первыми выбираются из лощины на дорогу, и мне кажется, что ты очень-очень любишь меня. Можно не поверить одной козе, но как не верить трем сразу? Я верю им, верю. И мне невмоготу жить без тебя. Какая же я была глупая, что послушалась отца с матерью! Я должна была пойти с тобой, Уча, рыть землю и осушать болота. На следующей неделе председатель нашего колхоза Эстате Парцвания собирается в Поти на опытную станцию за саженцами лимона. Я уговорила его взять меня с собой, чтобы повидаться с тобой. Если ты получишь мое письмо, жди меня в среду пополудни возле управления «Колхидстрой». Но прошу тебя, встань так, чтобы Эстате тебя не заметил. Я сама подойду к тебе. Боже мой, когда же настанет среда!
Пишет тебе твоя Ция Цана».
Уча дважды перечитал письмо.
— Когда же наступит эта среда! — воскликнул он вслух. Потом распахнул дверцу кабины и заорал во все горло: — Когда же наступит эта среда!
— Что, что? — откликнулся Сиордиа. Он по-прежнему стоял рядышком.
Уча заметил, что Исидоре не ушел и ждет, когда он закончит читать письмо.
— Нет, Сиордиа, женщины и девушки не дьявольское отродье, а настоящие ангелы. Как. же ты посмел их так обзывать?! У тебя самого черт в душе сидит,— рассердился Уча. Он был готов задушить Сиордиа собственными руками. И чтобы пуще досадить Сиордиа, он стал нараспев читать отрывки из Цииного письма: — Послушай, что пишет мне моя девушка, моя Ция: «Мне невмоготу жить без тебя. Какая же я была глупая, Уча, что послушалась отца с матерью!» Слышал ты, оглохни твои уши? Слышал, собачья душонка? — Уча изо всех сил, словно перед носом Сиордиа, размахивал письмом.— Мог такое написать дьявол, а? Только ради этого письма стоит жить на свете. И работать тоже.— Уча захлопнул дверь и взялся за рычаги.
Огромный ковш «Пристмана» пополз вверх, потом коршуном кинулся на землю, жадно зачерпнул ее и, поднатужившись, поднял на высоту дамбы. Потом, развернувшись к дамбе и чуть наклонившись к ней, одним махом высыпал землю.
— Ах, ты, значит, так меня?!— Исидоре сорвался с места и помчался было к экскаватору.— Ну, погоди, я покажу тебе, у кого из нас собачья душонка! — Но на полпути Исидоре, парализованный страхом, застыл на месте.
А вдруг Шамугия изобьет его здесь, на безлюдье, с него медь станется. И никаких тебе свидетелей, поди потом доказывай. И Сиордиа, резко повернувшись, засеменил прочь, то и дело оглядываясь, не бежит ли за ним Уча.
Со дня получения письма Уча потерял покой: когда же наступит среда, когда приедет Ция? Все он мог себе представить, но то, что Ция сама приедет к нему, представить было невозможно.
«А я даже не удосужился съездить к Ции. Да что там съездить, даже письмо написать поленился,— сердился на тебя Уча.— Даже адреса и то не сообщил. Может, я и впрямь не люблю ее, а то как же я не повидал ее столько времени? Эта мысль страшила его.— Какое там люблю,
и жить без нее не могу. Потому я и не писал ей, потому
Но и не поехал повидать ее, потому я и обиделся на нее, что она не пошла за мной, послушалась отца с матерью... Что за глупости я горожу? Ция не последовала одному лишь зову сердца, она и к разуму еще прислушалась, поэтому и не поехала со мной. А вот у меня вообще нет разума. Но ведь сердцем не проживешь. Ция умнее меня. И любит она меня сильней. Ция вспомнила меня, вспомнила и приезжает ко мне, дураку».
Время тянулось для Учи нестерпимо медленно, никогда ему не казался день таким длинным, до нескончаемости длинным. Антона Бачило одолела малярия. Его лихорадило каждый день. Уча работал в две смены. До самой ночи он не видал Антона. Работа облегчала ему ожидание и тревогу за друга.
Уча и Антон по-прежнему жили в Кулеви в семье Якова и Эсмы.
Старики привязались к ним и ни в какую не отпускали их в бараки. Пока Уча был на работе, Эсма ни на шаг не отходила от больного. Она кормила его с ложечки, обстирывала и обхаживала его. Бачило так ослаб от лихорадки и высокой температуры, что от него остались лишь кожа да кости. Он весь пожелтел, глаза глубоко запали, не было аппетита. Порошки не помогали, и тогда врач назначил ему уколы хинина. Провизор чаладидской аптеки Карло Хвингиа на просьбу Учи ответил, что он даже в глаза не видел ампул хинина.
Уча поехал за лекарством в Поти. Но и здесь лекарства не оказалось.
А Антону день ото дня становилось все хуже и хуже. Уча пришел в отчаяние. Умирал его друг, а он ничего не мог поделать.
Однажды Уча поведал о своем горе Адилю Чегиани. Адиль сказал, что у Хвингиа есть хинин в ампулах.
— Я уже был у него.
— Ну и что?
. — Нету, говорит.
— Так бы он и дал тебе!
— Это почему же?
— Да он за эти ампулы три шкуры дерет.
— Где это видано, чтобы провизор от больного лекарство утаивал? — не поверил Уча.
— А прячет же. За деньги совесть свою продает.
— Что же, выходит, он из-за денег человека убивает,
да?
— Так и получается.
— Ну, а люди, ослепли, что ли?
— Так люди об этом не знают.
— А кто их покупает?
— Покупают, у кого выхода нет.
— Убью! — взревел вдруг Уча.— Убью на месте! Тут человек погибает, а он на этом наживается. Убью!
— Туда ему и дорога,— поддакнул Адиль Чегиани.— Даже жалобу на него и то никто не пишет. Больному или его близким не до жалоб. Последнее отдадут за лекарство да еще и спасибо скажут.
— А ты-то, ты ему переплачивал?
— Я малярией не болел. И лекарство мне ни к чему вроде. А вот другие переплачивали, и не раз.
Уча побледнел.
— Говорят, и отец этого Хвингиа, Джорджиа, был собака дай боже. Он в селении полеводом работал. Так вот все селение его люто ненавидело. Когда на свадьбе его кинжалом закололи, все селение вздохнуло с облегчением. Отец мой зимой ходил в Одиши на заработки и знал этого Джорджиа. Был в том селении еще Караман Хвингиа. Вот кто, говорят, наводил страх на людей. И по сей день его именем детей пугают. Силен был, подлец, но зол и жесток, одно слово — бандит и ворюга. Оставаться в селении ему уже было нельзя. Так что, ты думаешь, он сделал? Продал дом односельчанину, которого ненавидел. В ту же ночь он поджег дом, а заодно и своего дружка лавочника Коста Цулая, с которым он из селения решил податься, спалил живым. Потом подпустил петуха под общественные амбары — да и был таков. Но недалеко ушел. Все селение в погоню за ним пустилось. Пристрелили его как пса бешеного.
— Что ж, собаке — собачья смерть! — гневно сказал Уча.— Этот наш провизор почище того бандита будет. Тот хоть в открытую грабил, а этот исподтишка норовит. Пойду душу из него вытрясу!— грозно пообещал Уча, иставая.
На следующий день Уча рано утром пошел к Карло Хнингиа. В аптеке было несколько мужчин и женщин.
Провизор был молодым человеком в очках. Он украдкой приглядывался к посетителям и, лишь внимательно изучив их, давал ответ, есть ли у него то или иное лекарство.
Все это не ускользнуло от Учи. Ага, значит, правду сказал Адиль, этот шакал, знает, как с кем себя вести, кому дать лекарство, а кого поводить за нос. Разговаривал провизор
высокомерно, получая, видимо, удовольствие от просительного и подобострастного тона посетителей.
— Что это на вас мор нашел, от работы, наверное, увиливаете — все больны да немощны?! — бурчал он под нос.— Я тут с ног сбиваюсь, вас — вон сколько, а я один на всех...— Обнаглевший вконец от полной безнаказанности, он издевался над больными.— Сидели бы себе дома, а вы претесь в аптеку, словно у меня и дела больше нет, только с вами цацкаться.
— Как же мы, сынок, можем сложа руки дома сидеть, когда больному лекарство требуется?! — попыталась было урезонить наглеца старая женщина в черном платье.
Хвингиа тут же взял у нее рецепт, долго небрежно разглядывал его и, наконец насладившись тревожным нетерпением старушки, вернул его. сказав, что такого лекарства нет.
Уча все это прекрасно видел, и кулаки его сжимались от ярости, но он до поры до времени сдерживался. Наконец подошел его черед. Уча, подобострастно заглядывая в глаза провизору, протянул ему рецепт.
— Нет и не будет, не глядя, бросил ему Хвингиа.
— Врешь, есть, сказал Уча с едва сдерживаемой яростью.
— Что, что?
— Врешь, говорю. Есть у тебя лекарство.
Хвингиа поднял голову.
— Я тебе еще вчера сказал, что нет.
— Ты обманул меня вчера,— Уча бросил рецепт на прилавок.— А ну, выкладывай лекарство, тебе говорят.
— Ты что, оглох? Откуда я тебе возьму, если его нет? — встал Хвингиа.
Уча ухватил провизора за воротник, рванул к себе его тяжелое тело и резко оттолкнул. Провизор с размаху плюхнулся на стул.
— Выкладывай, ну!
— Люди, убивают! — благим матом заорал провизор. Он попытался было встать, чтобы юркнуть в соседнюю комнату, но Уча разгадал его намерение. Он легко перемахнул через прилавок, и воротник Хвингиа вновь оказался в его руках.
— Я тебя сейчас прикончу, понял? Где ампулы? Давай их сюда, ну!
— Как же я их дам, когда ты меня душишь? Спасите, люди!
Но люди с одобрением и любопытством смотрели на эту
сцену.
— Пусти, дам я тебе эти чертовы ампулы, отпусти только!— прохрипел Хвингиа, хотя Уча держал его за ворот, а не за горло.— Задыхаюсь...
Уча отпустил ворот.
Провизор попытался было еще раз разжалобить присутствующих, но, заметив лишь осуждающие взгляды, тут же достал из-под прилавка коробку, доверху наполненную ампулами, и протянул ее Уче.
— Положи на прилавок.
— Ой, сколько, оказывается, ампул у этого прохиндея...— приложила к щеке руку старушка в черном платке.
— А ты говорил — нету? — с издевкой спросил провизора Уча.— Небось покажи тебе сотню, мигом найдешь, а? Голову, голову подними, посмотри в глаза людям!
Но провизор стоял, опустив очи долу.
— Что, стыдно людям в глаза смотреть, да? А может, страшно?— Уча повернулся к присутствующим: — Что делать будем, люди, милицию позовем или сами с ним рассчитаемся?
— Не надо, сынок,— попросила старушка в черном,— простим его на первый раз. И пусть слово нам даст, что не станет он больше лекарство прятать.
— Вору на слово поверим, тетушка, так, что ли?
— На первый раз простим ему, родненький, посмотри, на кого он стал похож.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51