Только здесь осознали они, что сказал им Чичико: ведь они были босиком и насквозь мокры. И чувство стыда и неуверенности захлестнуло их. «Как же мы зайдем к директору в таком виде?»— глазами спросили они друг друга.
В это время дверь отворилась, и из лаборатории вышел сам Гванджи Букиа, с усталым лицом и портфелем под мышкой. Он с нескрываемым изумлением уставился на парочку, понурясь стоявшую у его дверей.
— Это мы, товарищ Гванджи... Я и Ция.
— Ах да, Ция. Конечно, конечно... Но что с вами случилось?—оглядывая их жалкие фигуры, спросил он.
— Ничего такого... Просто намокли... Знаете, дождь.
— Дождь? — выглянул в окно Гванджи.
— Ну, не то чтобы дождь...- Мы в море купались...
А нашу обувь унесла волна... И мы остались босиком.
— Как бы вы не простыли.
— Мы не Простудимся, товарищ Гванджи... Напротив, нам так жарко.
— Жарко? Ничего не понимаю.
— Да, знаете, немножко жарко,— не смея от стыда поднять голову, пробормотала Ция.
Гванджи распахнул дверь в лабораторию.
— Пожалуйте!
— В таком виде?— спросила Ция.
— Ничего страшного, Ция.
И все-таки Ция не осмелилась переступить порог лаборатории. Гванджи взял ее под руку и чуть ли не силой заставил ее войти. Положив портфель, Гванджи сел за стол и зажег настольную лампу. Перепуганная и растерянная, Ция, смущаясь, стояла у стола.
— Ну, здравствуйте, Ция. Вот вы, оказывается, какая.
— Да, да, босая, мокрая, смешная, во всем виноват Уча.
— Босая, мокрая — согласен, но вовсе не смешная,— серьезно сказал Гванджи. Ция ему понравилась сразу.
— А какая же?— подняла наконец голову Ция и посмотрела на Гванджи.
— Ну, знаете, такая... В общем, отказавшая Уче, пока он на земле не поселится.
— А вы откуда знаете?— удивилась Ция.
— Я все знаю.
— Я Уче не отказывала... Я иду за него. Вы просто не знаете, хоть сегодня за него иду,— затараторила Ция.— Я здесь остаюсь, если вы меня на работу возьмете. Я с Учей остаюсь.
— Да. Ция останется со мной, если вы ее на работу возьмете,— сказал Уча.— Она — цитрусовод, сможет саженцы выращивать.
— Я знаю. Ты мне уже говорил. Взять-то я ее возьму, только вот где она жить будет? С жильем у нас туго! Общежитие — это все, чем мы располагаем.
— В общежитии я и буду жить... если вы позволите,— быстро ответила Ция, боясь, что директор вдруг передумает.
— В общежитии? Как же вы будете в общежитии жить вдвоем? — улыбнулся нетерпению Ции Гванджи.
— Мы еще не муж и жена, товарищ Гванджи,— сказал Уча.— Мы пока врозь поживем. Я — в Кулеви, она — здесь.
— Врозь?
— Да, да, врозь. Вот когда главный закончим, тогда и станем жить вместе.
— Ну что ж, главное — любить друг друга, а немного потерпеть можно.
— Мы любим друг друга,— выпалила Ция и покраснела.— Мы потерпим.
— Вот и прекрасно. Ради любви человек все на свете вытерпеть может.— Гванджи что-то написал на листке блокнота, вырвал его и, сложив вдвое, протянул Уче:— Отнеси это Лонгинозу Ломджария. Пусть он ее во второй барак поселит. Это здесь, во дворе.
«Здесь я буду жить»,— повторила про себя Ция, переминаясь с ноги на ногу. Она боялась, что Эстате уже проснулся и вот-вот зайдет сюда. Поэтому она с испугом, не отрываясь смотрела на дверь.
— Ну что ж, до свидания, друзья.
— Большое спасибо, товарищ Гванджи,— направляясь к двери, сказала Ция.
Выйдя в коридор, Ция взяла записку у Учи и быстро пошла к выходу. Эстате по-прежнему храпел в машине
— Ну, как дела? — спросил их Чичико.
— Все в порядке. И на работу взяли, и жилье дали,- сказала Ция.— У тебя нет карандаша, Чичи?
— Есть,— Чичико протянул ей карандаш. .
Ция осторожно оторвала кусочек чистой бумаги от записки Гванджи, положила ее на крыло машины и написала мелким почерком: «Дядя Эстате! Я вышла замуж. Отцу с матерью передайте, что я вышла за того парня. Не обижайтесь, дядя Эстате, что я не пишу имени и фамилии того парня. Ция на мгновение задумалась. Я очень счастлива дядя Эстате. Люблю, люблю, люблю. Ваша сумасбродная Ция». Записку она отдала Чичико.
— Эту записку ты отдашь дядя Эстате в Хораги, хорошо? А теперь поезжай. Счастливо ехать.— Ция приподнялась на цыпочки и поцеловала Чичико в щеку.— Если бы ты знал, Чичи, какая я счастливая.
— Не растравляй мне рану, девочка.
— Ты не знаешь, что такое любовь, Чичи.
— Знаю, знаю. Не заставляй меня плакать, девочка...— расчувствовался Чичико. Потом он медленно забрался в машину и тихонечко захлопнул дверцу.— Не забывай о своем обещании, девочка.
— Где же я найду лучшего посаженого отца, Чичи?
— Пока.
...До самого Хораги Чичико вел машину осторожно. Председатель спал все в той же позе, привалясь к дверце машины. Во сне он сердился на Цию, грозил ей, ругал. В промежутках так храпел и сопел, что Чичико со страхом смотрел на него.
— Улетела, дядюшка Эстате, наша сумасбродная девочка. Фьюить! Улетела,— бормотал Чичико, сожалея в душе, что она действительно улетела.
Уже светало, когда они добрались до Хораги. Эстате зашевелился. Он обычно всегда просыпался в это время, вместе с птицами. Поэтому и просила Ция передать ему записку в Хораги — она знала, что раньше председателя не добудишься. И правда, стоило только машине въехать в Хораги, как Эстате проснулся и стал протирать глаза.
— Где мы, Чичико?— удивился он, заметив, что машина уже не у ворот опытной станции.
— Мы в Хораги!
— Что-о-о?
— В Хораги, говорю, приехали.
Эстате высунулся в окно и заглянул в кузов.
— Где Ция?
— Ции нет, Эстате Филиппович.
— Что значит «Ции нет»?
— А то, что Ции и впрямь нет. Вот ее послание,— Чичико протянул записку председателю.
— Что это такое? Записка?— взвился Эстате.— Откуда записка? Зачем записка? Если Ция не пришла, какого черта ты ехал?! Сейчас же останови машину, олух! — взревел председатель.
Чичико послушно затормозил. Председатель снова высунулся в окно и долго смотрел в кузов. Увидев, что Ции нет, он резко распахнул дверцу, выскочил из машины и несколько раз обошел ее, становясь на цыпочки и в который уже раз заглядывая в кузов. Он не верил собственным глазам. Ции не было. Эстате быстро вскочил в машину и с такой силой хлопнул дверцей, что машина вся задрожала.
— Поворачивай обратно! — сурово приказал он Чичико.
— Какой смысл поворачивать, дядя Эстате? — смиренно произнес Чичико, подавленный взрывом председательского гнева.— Улетела наша сумасбродная девочка, фьюить, и улетела...— Произнеся эти слова, Чичико снова расчувствовался.
— Улетела?— с дрожью в голосе спросил председатель и побледнел.
— Прочитай лучше записку, дядя Эстате. Мне самому охота послушать,— подал записку Чичико.
Председатель неторопливо водрузил очки на нос. Вытащив из кармана фонарик, он разгладил записку и осветил ее.
— Что-о-о? Вышла замуж?— рявкнул он.— Неужели здесь так и написано?
— Так и написано, дядя Эстате: «Вышла замуж».
— За кого она вышла замуж? За кого, я тебя спрашиваю?
— Там все написано.
— «Отцу с матерью передайте, что я вышла за того парня»,— продолжал читать Эстате.-- Что значит «за того парня»?— посмотрел он на Чичико.
— Читай дальше, дядя Эстате, наверное, там все сказано.
Эстате поднес записку к самым глазам.
— «Не обижайся, дядя Эстате, что я не пишу имени и фамилии того парня».
— Здорово,— с одобрением воскликнул Чичико,— «не обижайся», а, вот здорово! Ха-ха-ха! — загоготал он.— Без ножа зарезала и — не обижайся. Вот это да! Это она, наверное, чтобы вы ее не нашли. Здорово, а?
— Чему ты радуешься, бесстыдник? Здорово! Что. здорово, я тебя спрашиваю, что? Убежала из колхоза, предала, оставила нас, и это, по-твоему, здорово, да?
— Что поделаешь, дядя Эстате, девочка судьбу свою нашла. Что же это, скажи на милость, не здорово, а?
Председатель безнадежно махнул рукой. Потом вновь приблизил записку к глазам.
— «Я очень счастлива»,— прочитал он.
— А я что говорил?
— Говорил, говорил, но я любил ее как свою дочь. Она лучшей работницей в колхозе была. И вот теперь: прощай, до свиданья! Я и сам понимаю, что рано или поздно это должно было случиться, но... «Люблю, люблю, люблю»,— продолжал читать записку Эстате.— Совсем, видно, обезумела моя сумасбродная девочка,— неожиданно прослезился он.— Где это видано, чтобы вот так любить? «Люблю, люблю, люблю»,— повторил он.
— Ведь говорится, в любви меры не бывает, дядя Эстате... Это не то что здорово, это...— не смог найти слов Чичико.— Для такой любви даже слов и то не найдешь.
— Зачем слова искать? — смягчился председатель.— За
чем настоящей любви слова, дурачок? — мечтательно произнес председатель и потрепал по плечу шофера.
— Нужны, как же не нужны! Разве поэты не пишут стихи про любовь? Еще как пишут и сколько хороших слов находят. Что может быть на свете прекраснее любви? А для прекрасного и слова прекрасные нужны. Так ведь?
Но председатель уже не слушал его и продолжал читать записку.
— «Ваша сумасбродная Ция»,— засмеялся вдруг он.
— Не напрасно ты ее сумасбродной назвал,— сказал Чичико,— ох не напрасно. Разве тогда она была сумасбродная? Это она сейчас ошалела от любви. Любовь, видно, еще не такое может. А вот я еще никого не свел с ума, несчастный я человек,— грустно вздохнул шофер.
— Почему же?
— Не знаю... Вот бы полюбила меня такая девушка! Я бы тоже свихнулся.
— Не печалься, дружок. Успеешь еще свихнуться, придет и твое время,— подбодрил его председатель.— Дай бог, чтобы побольше таких, как Ция, сумасбродок было на свете,— печально добавил он и вдруг как грохнет: — Давай, Чичико, полный вперед.
— Есть полный вперед, товарищ председатель!
— Вот так. А ты не печалься, дурачок. Любовь никого стороной не обходит.
Как только машина отъехала, Ция посмотрела себе на ноги.
— Как мы покажемся на глаза Лонгинозу Ломджария в таком виде? Что он подумает, на смех нас поднимет.
— Ума не приложу, как нам быть? — забеспокоился Уча.— Лонгиноз Ломджария — человек порядка. Он нас даже на порог не пустит.
— Что значит не пустит?— возразила Ция.— Вот записка директора. Не пустит в дверь — я в окно влезу. Лишь бы рядом с тобой быть, Уча.
— Ничего себе — рядом. Да отсюда до Кулеви километров двадцать, не меньше.
— Подумаешь! Каждое воскресенье мы будем вместе. Опытная станция в воскресенье, наверное, не работает.
— Не работает.
— Вот видишь... Давай отойдем под платаны и выжмем одежду, не ходить же нам мокрыми.
Уча снял с себя рубаху, выжал ее, дряхнул и вновь надел.
Ция выжимала подол платья и разглаживала его руками. Все это она делала быстро, словно боялась, что, не приди они к Лонгинозу Ломджария сию минуту, не видеть ей обещанной комнаты.
Потом они посмотрели друг на друга и весело рассмеялись.
— Не будь мы босиком, никто бы ничего не заметил,— сказала Ция.— Пойдем, Уча,— взяла она парня под руку, и они направились к бараку.
Барак стоял в эвкалиптовой аллее, в двух шагах от опытной станции. В огороженном проволочной сеткой небольшом дворике цвели розы. Они призрачно мерцали в лунном свете. Воздух весь был пропитан нежным розовым ароматом.
Перед бараком стоял мотоцикл Лонгиноза Ломджария.
— Лонгинозов конек,— сказал Уча.
Но Ция любовалась цветами и не обращала внимания на мотоцикл.
— Ты чувствуешь, какой здесь нежный запах, Уча?
— Да, здесь жить неплохо. Вдыхай себе на здоровье этот райский аромат и живи припеваючи. А мы там гнилым болотным духом дышим.— Уча был очень доволен, что Ция будет жить именно здесь, среди такой красоты.
— Мне очень жаль, Уча, что я буду жить в райском саду, а ты должен задыхаться среди ядовитых болот.
— Я уже привык... А знаешь, сделаем так: в одно воскресенье ты будешь ко мне приезжать, а в другое — я к тебе. Ну что, здорово я придумал?
— Здорово, Уча!
— Вот и отлично, Ция.
— Время пролетит так быстро, мы даже оглянуться не
успеем.
— Я тогда тоже так говорила, а потом каждый день мне годом казался.
— Да и мне тоже,— сказал Уча и тут же перевел разговор на другое: — Знаешь, Ция, мне новый экскаватор дают.
— Этот такая машина, да?— остановилась у ступенек Ция.
— Машина. Ее ковш сразу вынимает двести лопат грунта из канала и сбрасывает на дамбу.
— Не машина, а чудовище какое-то этот твой экскаватор!— воскликнула Ция.
— До сих пор у нас иностранные экскаваторы работали. А теперь и наши заводы стали их выпускать. Вот как раз теперь такой экскаватор на «Колхидстрое» и дают мне.
— Чем же ты заслужил это?
— Понятия не имею.
— А кто же знает?
— Начальство, наверное.
— А что начальники твои говорят? За что тебе такая честь?
— Не знаю, чем я заслужил за такой короткий срок! Я ведь на старом английском экскаваторе работаю, на «Пристмане». Мне за другое новый экскаватор дают.
— За что же все-таки?
— За то, что родители за меня дочь свою не отдали, вот за что.
— Это почему же?
— А потому, что больше всех я тороплюсь эти самые болота осушить.
— Это все правильно, Уча, но неужели ты так и сказал начальству, что невесту за тебя не отдают?
— А что я еще мог сказать?
— Неужели так и сказал?
— Так и сказал.
— И ты вправду торопился осушать? Ни за что не поверю,— лукаво улыбнулась Ция.
Луна светила ей прямо в лицо, и Уча отчетливо видел ее глаза, такие родные, такие чистые, открытые глаза, непохожие на другие и... любимые.
— Я не только тогда торопился, я и сейчас еще тороплюсь. И даже больше, чем раньше,— поправил ее Уча.
— Это правда, Уча?— Ция быстро склонилась к Уче и поцеловала его.
Уча не отпустил ее. Так же как и на берегу моря, он крепко обхватил руками ее плечи и крепко прижал к себе. Ция сама подставила губы.
Спустя некоторое время, когда они оторвались друг от друга, Ция со страхом сказала:
— Что ты наделал, Уча. Лонгиноз Ломджария, наверное, заметит.
— Ну и пусть замечает,— сказал Уча.— Ты лучше волосы поправь.
— Да волосы не беда. Что мне с губами делать? Они у меня очень красные, да?
— Очень.
— Ты чуть не задушил меня.
— Может, ты не хотела?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51