И как говорила она тогда: «Я подожду тебя, Бондо». Нет, не дождалась она его, отдала свое сердце другому. Не надо было сюда приезжать, не надо было снова встречаться с Цией....
В ожидании Бондо Гудуйа всю ночь не сомкнул глаз. Он ворочался с боку на бок, кряхтел и стонал. Куда мог деваться Бондо? Экскаватор сегодня не работал, кино давно закончилось, столовка и клуб закрыты, народ разошелся по домам. Где же до сих пор Бондо?
Едва только рассвело, как Гудуйа был уже на ногах. Барак спал. Гудуйа решил было пойти на канал, но вспомнил, что сегодня Бондо работает во вторую смену.
Собака с удивлением смотрела на хозяина. С тех пор как они покинули хижину, Гудуйа ни разу не поднимался в такую рань. И вообще хозяин не любил суетиться. Но сейчас он вдруг засуетился, не зная, что предпринять и куда идти. Невольно ноги понесли его к дверям комнаты Васо Брегвадзе. Даже не постучавшись, он открыл дверь и вошел в комнату.
Заслышав скрип двери, Брегвадзе тут же проснулся и сел в постели. Он явно не ждал гостя в такую пору. Нашарив на
тумбочке очки, он надел их и, щурясь, не узнаю уставился на раннего посетителя. Наконец он признал Гудуйа и сразу догадался, что тот чем-то не на шутку взволнован.
— Что стряслось, Гудуйа?
— Бондо не пришел... Уже утро, а Бондо все нет,— в голе се Гудуйа слышалась тревога, и Васо мигом пришел в себя.
— Который час?
— Уже утро, — повторил Гудуйа.— Уже с полчаса, как рассвело.
— Да, да... Наверное, он выпил и его кто-нибудь зазвал в гости...
— Но он не пил, даже к столу не пришел. Как только Чагу отнял у него свою невесту, Бондо выскочил из круга и бросился к лесу.
— Что ему было делать в лесу?
— Не знаю. Я его больше не видел.
— Он, наверное, на работу пошел.
— Он сегодня во вторую смену работает...
Неяркий утренний свет осветил задумчивые лица стариков...
Гудуйа частенько помогал Лонгинозу Ломджария. У снабженца дел было невпроворот, и только Гудуйа улучит, бывало, свободную минутку, тут же бежит на подмогу Лонгинозу: то в Поти отправится с поручением, то на завод, то в порт, то на железнодорожную станцию. Вот и сегодня Гудуйа с утра собирался на станцию справиться о прибытии состава с лесом. Попрощавшись с Брегвадзе в коратской конторе, Гудуйа поспешил на станцию, так ничего и не узнав о Бондо...
Только вошел Гудуйа в здание вокзала, как тут же увидел Бондо, стоявшего в очереди к билетной кассе. Лицо Бондо было серым от бессонницы, а одежда помята, — видно, ночь он провел на вокзале. «Куда это он собрался?» Гудуйа быстро направился к Бондо.
— Доброе утро, Бондо,— коснувшись рукой его плеча, сказал Гудуйа.
Бондо, вздрогнув, обернулся. Лицо его было настолько измученным, что Гудуйа с трудом признал в этом человеке прежнего Бондо. «И это за одну-то ночь?!»
Юноша на приветствие не ответил.
— Где ты пропадал всю ночь?
— Я был здесь.
Гудуйа понял, что встреча с ним и расспросы неприятны Бондо, но удержаться все же не смог:
— Зачем ты здесь?
— Я уезжаю домой.
— Куда?
— В деревню, куда же еще.
— Там что-то случилось?
— Нет. Я уезжаю насовсем.
— Почему?
Бондо не ответил. Каждый вопрос Гудуйа заставлял его досадливо морщиться. Гудуйа прекрасно видел это, но сделал вид, что ничего не замечает.
— Касса еще не открыта,— сказал Гудуйа.— Давай присядем,— направился он к длинной скамейке с высокой спинкой.
Бондо послушно последовал за ним. Он не мог отказать старику. Ему хорошо было известно, как долго Гудуйа жил в лесу в полном одиночестве. Причины такого отшельничества Бондо никогда не доискивался, но не станет же человек в самом деле хорониться от людей просто так.
Снаружи доносились короткие гудки маневрового паровоза. По залу то и дело торопливо сновали пассажиры и железнодорожники. Запах табачного дыма мешался с запахом мусора. Уборщица, намочив веник в ведре с водой, лениво водила им по деревянному некрашеному полу.
— Так ты насовсем уезжаешь? — после долгого молчания спросил Гудуйа.
— Надо было мне тогда уехать, дедушка Гудуйа, Уча был прав.
Гудуйа вспомнил первую встречу Бондо с Учей и не стал спрашивать, почему ему надо было тогда уехать.
— Так было бы лучше,— продолжал Бондо,— Уча был прав, но я не послушался.
— Может, тогда и было лучше, только... Но теперь, в такое время, негоже делу изменять.
— И ты прав, дедушка Гудуйа. Нехорошо убегать, но сердцу не прикажешь. Не удалось мне сладить с ним, болит и болит.
— Сердцу?..— с горечью переспросил Гудуйа, и тень легла на его лицо.— Вот и я не смог совладать с сердцем,— упавшим голосом сказал Гудуйа.— Мне было столько же лет, сколько тебе сейчас. Я ушел от людей, от всех ушел, в лесу похоронил свою молодость. Печаль и горе извели мою Душу.
— Вряд ли было у тебя такое горе, дедушка Гудуйа,— Бондо посмотрел в потухшие глаза старика.
— Такого горя, какое у меня было, и врагу своему не пожелаю...
Кассу открыли, но Гудуйа придержал Бондо за плечо.
— Посиди со мной. Я расскажу тебе, почему я ушел от людей,— глухо проговорил Гудуйа и коротко рассказал Бондо о своей жизни. — Тогда было другое время. Чужая беда никого не трогала.
— Да и сейчас никому до другого нет дела,— сказал Бон-
до.
— Не говори так, Бондо,— недовольно покачал головой Гудуйа.— Теперь человек иной пошел. Посуди сам: человек, пришедший из других краев, вывел меня из лесу. Женщина возвратила меня к людям.— Гудуйа помолчал, а потом попросил: — Не уезжай, Бондо.
Бондо отрешенно смотрел в окно. Его судьба чем-то была схожа с судьбой Гудуйа и в то же время совсем не похожа.
Раздался удар станционного колокола. Паровоз вздохнул и тяжело сдвинулся с места.
Гудуйа и Бондо по-прежнему сидели на скамейке. В окне медленно проплывали зеленые вагоны поезда.
— Все пути для меня были заказаны, Бондо,— продолжал Гудуйа.— Сейчас иное время, и человек иной... Вся жизнь перед тобой как на ладони... Любая девушка с радостью пойдет за тебя...
Промелькнул последний вагон. Прощальный гудок паровоза надорвался вдали.
— Пойдем, Бондо. Там должен быть состав с лесом,— сказал Гудуйа и встал.
Газеты из Тбилиси прибывали в Поти на следующий день. Поэтому все последние новости о военных действиях на европейских фронтах Тариэл Карда слушал по радио. Дома репродуктор он не включал, опасаясь, как бы сообщения об успехах фашистских орд не подорвали окончательно и без того слабое здоровье жены, страдающей пороком сердца.
Чуть свет Тариэл торопился в управление. Вот и сегодня, тяжело навалившись грудью на стол, он старался не упустить ни одного слова из утренней сводки последних известий. Лицо его было угрюмо и сосредоточенно. По радио как раз сообщалось, что югославская армия капитулировала.
Дверь открылась, и в кабинет вошел Важа. Он был без шапки, в распахнутой на груди сорочке. На бледном его лице
были явственно видны следы бессонницы. Тариэл даже не слышал его прихода. Он по-прежнему сидел, навалясь грудью на стол. Передача последних известий закончилась, и репродуктор замолк. В кабинете воцарилась глубокая тишина. Город еще спал. Лишь звуки шагов рабочих, торопившихся на завод и в порт, глухо доносились с улицы.
Начальник строительства, не изменив позы, сосредоточенно смотрел на репродуктор. Губы его были сжаты.
Важа смотрел на начальника строительства. Он знал, что Тариэл по утрам слушает радио в управлении, и пришел сюда, чтобы поговорить с ним, отвести душу, поделиться тревогой.
— Доброе утро, Тариэл,— громко поздоровался Важа и подошел к столу.
— Доброе утро, Важа. Присядь,— отозвался Карда и выдернул вилку репродуктора.— Невмоготу слушать, а все слушаю. И когда все это кончится?
— О чем только думает немецкий народ!
— Кто спрашивает народ? Гитлер всех поставил на колени.
— Но не может же народ молчать и бездействовать бесконечно.
— Немецкая армия поражена бациллой фашизма. У нее полностью атрофирована способность самостоятельно думать и действовать. Она превратилась в слепое орудие дьявольских замыслов фюрера. Но что происходит с немецким пролетариатом?! Вот этого я уж никак понять не могу! — Тариэл надолго замолчал.— Ты был вчера на строительстве моста через Хобисцкали?
— Нет, вчера не удалось. Может, вместе поедем сегодня, а? Кто знает, этот мост еще понадобится нам для войны. От этого маньяка Гитлера всего можно ждать,— сказал Важа и горько нахмурился.
Ция в первый раз пришла проведать Учу. Палил июньский зной. Вагончик прогрелся насквозь. Уча только что вернулся со смены и умывался, когда без стука распахнулась дверь и в проеме неожиданно возникла Ция. Уча был голым по пояс, и бисеринки пота блестели на его дочерна загорелой коже.
— Ция, откуда ты, какими судьбами! — не верил своим глазам Уча, быстро вытирая лицо и руки.— Как тебе нравится наша квартира? Недурно устроились, правда, совсем как в поезде!
Ция молчала, не сводя печальных глаз с искрящегося радостью лица Учи.
— Что случилось, Ция?! Может, неприятности какие? — накинув рубашку, встревоженно обратился к ней Уча. Потом взял ее за руку, подвел к столу и бережно усадил на стул.— Так что же стряслось, Ция?
— Уча, говорят, что скоро война начнется.
Уча каждый день только и слышал что об этом...
— У меня даже сон пропал...
— Не надо говорить о войне, Ция,— вот все, что сумел выдавить из себя Уча. Он и сам не знал, как можно избежать разговоров о войне. Он не желал говорить о войне, не желал видеть бледное от тревожных ночей лицо любимой, не желал, чтобы Ция не спала ночей из-за страха перед войной.
— Как тебе наш канал, Ция?
— Ой, какой он широкий и глубокий! — ответила Ция.— Туда, наверное, не меньше, чем в Риони, воды поместится.
— Вся вода из болот, каждый дождевой поток, любая росиночка вольются в канал. Вот так и осушится наша земля.
— Наша земля! — сказала Ция.— Дождемся ли мы ее, Уча?
И на этот вопрос не смог ответить Уча.
— Как поживает Цисана?
— Она со мной приехала, к Антону пошла. Вся извелась, бедняжка.
— Теперь у всех одна забота, Ция,— сказал Уча.
— Что с нами будет, Уча?
— Здесь жарко, Ция. Давай выйдем на воздух.
— Да и там не прохладней.
Некоторое время они посидели молча, стараясь не глядеть друг на друга. Тревога не покидала их. Наконец Ция встала.
— И вправду здесь очень жарко. Давай выйдем, Уча.— Ция быстро направилась к двери.
К дверям вагона была приставлена деревянная лесенка. Ция прямо с верхней ступеньки спрыгнула на землю. От засухи вся земля высохла и окаменела, листья на деревьях пожухли, горячий воздух был недвижим. В воздухе пахло болотными испарениями. Издали доносился грохот и лязг экскаватора.
— Это грохочет наш с Бондо экскаватор. Кстати, ты его видела?
— Нет.
— Но ты же пришла этой дорогой?
— Да, этой, но я его не видела.
— Пойдем, навестишь Бондо.
— Не хочу, Уча.
— Бондо хорошо работает.
— Бондо и в школе учился хорошо. Лучше всех нас.
— Со дня на день он ждет повестки в армию.
— А может, войны не будет, а, Уча? — с детской надеждой спросила Ция.— Бондо ведь танкист. Если бы война была неизбежной, его бы уже призвали. Может, нас минует война, Уча?
— Все может быть,— уклончиво ответил Уча.
— Ой, какой длинный ваш канал, Уча!
— Еще бы, как-никак тридцать четыре километра.
— Что за руки вырыли такой длинный и глубокий канал! — с восторженным изумлением произнесла Ция.
— Сколько лет роем, и все конца-краю не видно. Ждем не дождемся его окончания.
— Дали бы нам закончить его,— с мольбой в голосе сказала Ция.
— Еще одно усилие, и вот он, конец.
Они шли по дамбе вдоль канала. Солнце клонилось к морю, и косые его лучи светили им прямо в лицо, но они шли, ничего не замечая, шли, крепко держась за руки, шли долго-долго навстречу грохоту экскаватора.
Дамба, словно горная цепь, тянулась берегом по всей длине канала.
— Боже мой, какие руки перерыли столько земли! — не переставала изумляться Ция.
— Человеческие руки, Ция.
— Что только не делают человеческие руки, Уча.
— Да, Ция, когда знают, во имя чего они трудятся.
— Где дадут нам приусадебный участок? — спросила Ция, выжидательно глядя на Учу.
— Где только пожелаем.
— Дожить бы до этого дня, Уча.
— Доживем, Ция. Недолго уже ждать осталось.
Солнце неуклонно приближалось к морю, и его лучи уже
касались их лиц.
— Ция!
Ция встрепенулась и взглянула на Учу.
— Ты знаешь, Бондо ждет нашей свадьбы.
— Откуда ты знаешь об этом?
— Да он сам сказал.
— Доброе сердце у Бондо.
— Он было уезжать собрался, но все же остался, не смог дело на полпути бросить.
— У него доброе сердце. Другой бы на его месте давно уже уехал.
— Еще бы.
— Нет ничего лучше на свете доброго сердца.
— Ты права, Ция.
Вдали послышался приглушенный треск мотоцикла, а вскоре из-за деревьев показался и он сам. Переваливаясь, ныряя и выныривая вновь, несся к ним «конек» Лонгиноза. Длинный шлейф пыли лениво и причудливо стлался за ним.
На мотоцикле сидели Лонгиноз Ломджария и Васо Брегвадзе. Оба они были без головных уборов, и их лысые головы матово отливали в лучах заходящего солнца.
— На заднем сиденье Васо Брегвадзе. Он, наверное, ездил проведать Бондо. Беспокойный старик, не сидится ему на месте. Сдается мне, что мы гораздо меньше его ждем окончания канала.
— Ну это уж неправда. Никто больше меня не ждет этого дня,— сказала Ция.
— Знаю, Ция.
— Что с нами станется, если начнется война, Уча?
— Не знаю, Ция. Этого никто не знает.
Ция тут же пожалела, что вновь начала разговор о войне.
— Ты меня прости, Уча.
А Лонгиноз уже осадил мотоцикл в нескольких шагах от молодых и заглушил мотор.
— Приветствуем молодых! — в один голос поздоровались с ними Лонгиноз и Васо.
— Здравствуйте, — хором ответили Ция и Уча.
— Ты почему не спишь?! — с показным недовольством спросил Учу Васо и широко улыбнулся Ции.
— Как же, заснет он, глядя на этого ангела! — пошутил Лонгиноз.
— Верно сказано, Лонгиноз, молодым не до сна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51