– Скоро шарахнет, – озабоченно говорил Мерлин за дверью. – У нас считанные дни, и потом – вечность. То есть мне-то уже давно пора. Я ничего не говорю. Других вот жалко. Когда там истекает этот мораторий… меморандум…?
– Ультиматум, – поправил Мак Кархи. – Через неделю. Нужно распускать студентов по домам.
– Безусловно. И объясните всем как следует, что происходит, а то я тут немножко подзапутался… в политическом раскладе. Впрочем, это не так уж важно. Вот эту часть, про параметры ядерных боеголовок, лучше выпустите. Нечего детишек раньше времени пугать. Вот когда предстанут перед Страшным Судом, тогда и испугаются… перспектив. Но не раньше.
– А почему бы профессору Курои не спрятать их в прошлом? Они бы там как-нибудь устроились: писцами, белошвейками, – встрепенулся Мак Кархи.
– Страшный Суд – это вам не цунами, Оуэн, – ворчливо сказал Мерлин. – Он прекращает сразу все времена. Идите давайте… к ученикам. Впрочем, нет, погодите: идите в город и разузнайте что-нибудь. Я пойду найду этого чинушу… Эванса.
Через пятнадцать минут Мерлин обнаружил на одной из узких улочек Кармартена встрепанного советника Эванса, который согласился с ним на бегу, что да, он всегда знал, что именно Ближний Восток послужит детонатором, что он с огромным удовольствием эвакуировался бы куда-нибудь сам и эвакуировал бы туда весь город, но некуда, и извинился, сославшись на то, что у него сумасшедшее количество дел в связи с последними событиями. Мак Кархи, вернувшись с автобусной станции, деловито сообщил, что там настоящее столпотворение, флаги Уэльса, люди взвинчены, и негде упасть не только яблоку, но и поддавшему Тэффи-ап-Шону, который уже наклюкался в честь дней былой славы Уэльса, по его собственным словам.
– Вот и собаки выли сегодня утром, и сорока стрекотала, – заключил Мерлин. – Переходим к действиям, Оуэн.
И через час Мерлин объявил с балкончика Бранвен студентам всех курсов следующее: в связи с внезапным началом Третьей Мировой войны среда объявляется днем дополнительных консультаций. Любой из студентов может обратиться к любому из преподавателей со всеми возникшими у него вопросами. Темой консультации может быть все, что непонятно. Начиная с четверга, все распускаются по домам. В том числе преподаватели.
– Мой дом, слава Богу, здесь, – пробурчал Финтан, похлопывая по боку свой круглый дом с семью входами.
– Господь еще ответит мне за это на Страшном Суде! – прогрохотал Курои.
* * *
Ллевелис быстро переоделся в камуфляж, а Гвидион – в траур. Точнее, Ллевелис, надев одну штанину, прыгал на одной ноге возле распахнутого сундука с одеждой, перерывая все в поисках подходящих аксессуаров, а Гвидион с угрюмым достоинством натянул на себя две необходимые вещи и застыл как камень, обхватив колени руками, в ожидании, пока Ллевелис затянет зубами камуфляжную бандану у себя на запястье. Потом они вместе спустились по лестнице с башни, осмотрели друг друга и разошлись, так как Ллевелис направлялся к Рианнон, куда Гвидиона было не затащить и на аркане, Гвидион же шел к Змейку, что, в общем, было Ллевелису не по пути.
…Гвидион ожидал увидеть Змейка укладывающим вещи, однако если тот и занимался этим, то во внутренней комнате, а не в самом кабинете. В кабинете все было по-прежнему, в том числе ровно горящий огонь.
– Входите, – сказал Змейк.
Гвидион не стал дожидаться приглашения садиться и высыпал на Змейка целый ворох отчаянных вопросов, равно далеких от химии, как и от фармакологии.
– Неужели это правда? – лихорадочно спросил он, как будто Змейк мог тут же, сейчас, на месте, разобраться с текущими событиями на Земле как с небольшим недоразумением.
– Судя по всему, да, – пожав плечами, отвечал Змейк.
– Но ведь люди должны одуматься!.. Не может быть… Учитель! В конце концов, самоубийство в массе людям несвойственно!..
– А что, по-вашему, свойственно людям? – поинтересовался Змейк. – В массе? – добавил он, изогнув бровь.
– Стремление к счастью, – совершенно искренне отвечал Гвидион, не подумав.
– Счастье – чрезвычайно позднее понятие, введенное просветителями в XVIII веке, одновременно с другими их идеями, которые вы, надеюсь, при всей своей растерянности в состоянии оценивать здраво, – спокойно сказал Змейк. – До эпохи Просвещения мысль о праве каждого человеческого существа на счастье не занимала умы европейцев. Чтобы расставить все точки над i: я получил свое воспитание и образование до начала эпохи Просвещения.
– Неужели мы уже исчерпали все ресурсы милосердия Божьего? Так быстро? – убито пробормотал Гвидион.
– Не забывайте, что далеко не все вокруг вас христиане. Я не принадлежу к этой конфессии, – оборвал его Змейк.
– Тогда что для вас соответствует понятию промысла Божьего?
– Боюсь, что бич Немезиды, – сказал Тарквиний и откинулся в кресле.
Гвидион твердо помнил, что Мерлин разрешил спрашивать обо всем, что непонятно; поэтому, вместо того, чтобы попридержать язык, он, пренебрегая опасностью, спросил:
– А зачем вы хранили все это время орден Кромвеля?
Змейка передернуло.
– Какой орден? – спросил он. По движению его губ заметно было, что он хотел сказать что-то другое.
– «Господь предал в наши руки врагов английской республики, и слава этой победы принадлежит лишь Ему», – процитировал по памяти Гвидион.
Змейк пожал плечами.
– Вы полагаете, его следует выбросить? – иронически спросил он.
– Ну да, я понимаю… это неделикатно по отношению к… к тому, кто выдал награду, – сказал Гвидион.
– Это неделикатно по отношению к сплаву цветного золота и белой бронзы. Металл не может отвечать за то, что на нем написано, – сухо сказал Змейк.
Тогда Гвидион потоптался еще немножко перед Змейком и сказал:
– Скоро мы все превратимся в пепел. Я рад бы относиться к этому спокойно, но что-то… никак.
– Сегодня меня всерьез беспокоит пятно соуса на моем манжете, завтра я, рассыпавшись на элементы, впитался куда-то под землю. Я не вижу принципиальной разницы между этими двумя состояниями. И заметьте, Мировая война не является необходимым условием для того, чтобы перейти из первого состояния во второе.
– Но отчего моя жизнь оказалась такой короткой, учитель? – вздохнул Гвидион. – Если бы только вы могли сказать мне что-нибудь утешительное!..
– Что ж, – ровно отозвался Змейк, – пожалуй. Был некий философ, который предлагал воспринимать нашу Солнечную систему в качестве атома в составе более крупного физического тела. Он шокировал противников на диспутах, говоря: «А что, если все мы, вместе с вращающейся Землей, с Солнцем и звездами, находимся где-нибудь в хвосте огромного льва?» При такой точке зрения Земля соответствует элементарной частице. Теоретически мы можем вообразить, что в этом, большем мире также живут и действуют люди. Наши размеры по сравнению с ними бесконечно ничтожны. Означает ли это, что так же ничтожны мы сами и все, что мы делаем?
– Нет, – сказал Гвидион. Он следил за мыслью Змейка, и сердце его начинало биться ровнее. – Если бы мне сказали, что поэт, написавший «Письма с Понта», был такого размера, что мне не разглядеть его и в микроскоп, а весь Понт был шириной с волосок, это не изменило бы моего отношения к Овидию.
– Разумеется, – согласился Змейк. – А если бы вам сказали, что некий государственный деятель, действуя в своих масштабах, навел порядок на десятой части поверхности нейтрона?
– Это не уменьшает моего уважения к нему. Что делать, если его народ такого размера! Неважно, в какую из этих концентрических Вселенных ты включен, лишь бы…
– …человек был приличный, – иронически заключил Змейк. – Вы уловили нить. Далее. То, что применимо к пространству, может быть применено и ко времени. Самая короткая жизнь сопоставима со сколь угодно долгой по одному, единственно существенному параметру.
– Добродетели, – догадался Гвидион.
– Если хотите, – сказал Змейк. – Вам полегчало?
– Нет, дорогой учитель, – сказал Гвидион, – но происходящее со мной не стоит вашего драгоценного внимания.
Тут он сел на пол.
– Вы, вероятно, возвращаетесь завтра домой? – спросил Змейк, никак не проинтонировав свое высказывание.
– Да, я… к родителям. Они, наверное, там волнуются. А уж бабушка – та вообще.
– Я также намереваюсь вернуться домой, – бесстрастно заметил Змейк.
– У вас… есть семья? – спросил Гвидион.
– Да, и относительно большая. Я в ней младший. У меня двенадцать старших братьев и сестер, – сказал Змейк. – Родители не видели меня, если я не ошибаюсь, в течение последних ста тридцати лет.
– Они будут счастливы, – предположил Гвидион.
– Несомненно. Полагаю, что мой благословенный отец даст мне десятиминутную аудиенцию. Кроме того, я смогу наконец навестить фамильный склеп, – боюсь, до сих пор я проводил там слишком мало времени, – заметил Змейк естественно и без малейшей горечи, и это заставило Гвидиона думать, что крепкая семья Змейка хранит какие-то чрезвычайно суровые патриархальные традиции.
* * *
Преподаватели держались в целом все мужественно, но совершенно по-разному.
Доктор Мак Кехт подозревал, что в ближайшее время от него, возможно, потребуется прекратить несколько истерик, и был в секундной готовности. Все было тихо. Тогда, в ожидании каких бы то ни было происшествий, он отыскал и вымыл заварочный чайник.
«Что до моих дел, – подумал он мельком, – то, дела финансовые побоку, многие курсы терапии я не доведу до конца уже никогда… да… что же? Несколько выражений благодарности и одно признание в любви. Ну, это все терпит до вечера. Сейчас мой кабинет открыт для студентов, невозможно отлучиться».
– Боже, как это все некстати! – вздохнул Мак Кехт, имея в виду, конечно, войну. – Сейчас, когда жизнь стала мне дорога… конечно, входите, Финвен, я ждал вас, как узник луч света, я даже… приготовил чай.
…Тем временем Дион всем окружившим его ученикам прежде всего предложил выпить.
– Друзья мои и поклонники, ваш старый учитель всегда держал бочонок фалернского на этот самый случай! – вдохновенно объявил он, почесывая подмышки. – Сейчас следует достать музыкальные инструменты, пригласить какую-нибудь гетеру…
– Скорее, порну, – заметил шедший мимо Змейк. – На гетеру денег не хватит.
Это замечание почему-то совершенно отрезвило Диона, он опечалился и вообще как будто только сейчас понял, что, собственно, происходит.
* * *
Вернувшись к себе в кабинет, измученный событиями дня Мерлин побарабанил пальцами по столу и всмотрелся в газету, которая так там и лежала. Он увидел другие заголовки: «Инопланетяне высадились в Девоншире», «Прямой звонок Господу Богу – за 30 пенсов» и «Трехметровый аллигатор терроризирует побережье Атлантики». Директор что-то пробормотал сквозь зубы, вскочил, метнулся туда, сюда, выскочил за дверь и через минуту уже выбегал из школы через арку, ведущую в город.
На этот раз Мерлин решительно загородил советнику Эвансу дорогу и взялся скрюченным пальцем за пуговицу его пиджака.
– Какие именно последние события?
– О Господи! – воскликнул советник Эванс. – Вы что, не знаете? В город пригнали стадо свиней на ярмарку, йоркширских, самая сволочная порода, можете себе представить, и это совпало с днем открытия Летнего фестиваля бардов! Взгляните, я весь в дерьме!..
…Вернувшись из «Старого ворона», Мерлин в гневе пронесся по коридорам школы. Он клекотал от ярости и кипятился ужасно, но не произнес ни слова, пока не разыскал Мак Кархи и не затащил его в темный угол.
– Идиоты! Кретины!.. Старые маразматики!.. – закричал он. – Нас вообще нельзя допускать к работе с детьми! С людьми!!! При слабоумии в такой стадии нужно спешно накрыться крышкой гроба! А не расхаживать, вещая истины!..
Еще некоторое время он рвал и метал, прежде чем высказался членораздельно.
– Газетенка-то… того, – сказал он.
* * *
Мерлин снова собрал всех под балкончиком Бранвен и сказал:
– В связи с резким потеплением политического климата мы можем вернуться к повседневным занятиям. Слухи о нашей гибели оказались немного преждевременны. Если вы спросите меня, я скажу, что рано или поздно это с нами все-таки случится, но, похоже, не в этот раз. С четверга учебный процесс восстанавливается в обычном объеме, и давайте, в общем… хм-хм… считать, что мы замяли это недоразумение. Только не рассказывайте об этом никому в городе, не то подумают, что здесь не только я ку-ку, но и вы все.
Преподаватели понимающе кивнули.
– Что вы имеете в виду? – невинно спросил кто-то из толпы студентов.
– Много будете знать, молодой человек, – скоро состаритесь, – сурово сказал Мерлин, показывая тем самым, что время, когда можно было задавать любые вопросы, закончилось. И, смилостивившись, прибавил: – Я, собственно, о том, что люди могут вдруг подумать, будто мы здесь несколько аполитичны.
* * *
Шла репетиция. Взбалмошный король Ллейр выспрашивал у дочерей, как они его любят. С видимым удовольствием он выслушал про то, что старшие дочери любят его как свет очей, как солнце ясное, как Божий день, как множество прекраснейших вещей, и в нетерпении обратился к младшей, Крейдиладд, предвкушая продолжение праздника.
– Я вас, отец, люблю, как любят соль, – просто сказала Крейдиладд.
– Как что, как что? Я что-то недослышал, – обеспокоился Ллейр. – Как видно, становлюсь я глуховат.
– Вы все прекрасно слышали, отец, – люблю, как соль. Которая в солонке.
– Отцу родному плюнуть так в лицо! – возмутился старец. – А я еще ее лелеял с детства! И нос, и попу вытирал с усердьем! Пеленками обвешан был весь двор! А сколько раз подвязывал слюнявчик – ведь это ж не сочтешь! И вот теперь в награду мне за тьму ночей бессонных она задрала нос передо мной, своим отцом родным, единокровным! Прочь с глаз моих, долой, сейчас же вон! Не вздумай возвращаться за гребенкой! Навек тебе сюда заказан путь! А вы, зятья любезные, не ждите – приданого за нею будет пшик! Кто хочет, пусть берет ее босую, в рубахе из холщового мешка, а кто не хочет – скатертью дорога!..
– Отец, отец, ну что за безрассудство? – вступилась старшая, Гвинейра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56