– Знания – страшная ответственность, тяжкий крест, жернов на шее, цепи на ногах… гм… на руках тоже цепи, и петля-удавка на горле. И еще нож у горла, – быстро проговорил Мерлин. – Я понятно выражаюсь?
– О да, – выдохнул Ллевелис.
– Хорошо еще, что вы со своими честолюбивыми размышлениями попались мне, Ллеу. Курои отправил бы вас взглянуть на нескольких исторических лиц, полагавших, что знания ведут к власти, причем вы увидели бы их не в лучшие минуты их жизни. Мак Кехт, вероятно, предложил бы хирургическое вмешательство. Змейк просто макнул бы вас в кровь и подержал некоторое время. Доктор Вёльсунг… ну да не будем об этом.
– Послушайте, учитель, – робко спросил Ллевелис, понимая уже, что был неправ, – и все это оттого, что я вчера на базарной площади показал пару магических фокусов толпе?
– Профанации строгого знания, Ллеу, дитя мое, и восприятия людей как толпы, – мягко заметил Мерлин, – вполне достаточно для того, чтобы вызвать интерес к себе у педагогического коллектива.
– Я понял, – сказал Ллевелис. – Я зря сделал вчера то, что я сделал. Но учитель! Чем охмурить девушку, если не магическими фокусами?
– Колготками, – решительно сказал Мерлин. – Колготками, дитя мое. Это то, что нужно девушкам. Именно колготками Тристан завоевал Изольду; вовремя подаренная пара колготок, и только она, сблизила Диармайда и Грайне; и Лейли и Меджнун также познакомились на почве колготок. Уверяю вас.
Ллевелис смотрел на него широко раскрытыми глазами, пока не понял, что мысли Мерлина давно уже где-то далеко и последнюю его реплику можно с полным правом назвать необдуманной.
* * *
Гвидион перемыл гору лабораторной посуды в подсобной комнате у доктора Мак Кехта и теперь вытирал ее насухо простынкой, которую он повязал вокруг пояса вместо передника, когда в кабинете открылась и закрылась дверь, Мак Кехт обрадованно сказал: «Croeso!» – и затем заговорил женский голос – достаточно тихо для того, чтобы нельзя было различить слов.
Гвидиону несколько раз случайно приходилось наблюдать, как Мак Кехт разбирался с приходящими признаться ему в любви студентками: он сразу становился невероятно заботливым, в ход шли шестнадцать средств Авиценны, и через двадцать минут девушка уходила свежеумытая, с утертым носом, в твердом убеждении, что доктору Мак Кехту она очень нравится, просто доктор Мак Кехт ей совершенно не подходит. После этого она обычно проникалась к доктору уважением за то, что он, несмотря на то, что она так ему нравится, сумел взять себя в руки и не позволил себе перейти известных границ. Уважение это перерастало в дружбу и в таком виде сохранялось до конца обучения.
– Драгоценная Рианнон, – начал Мак Кехт. – Я старый замшелый пень, у меня дочь старше вас…
На этот раз Гвидион чувствовал, что Мак Кехт растерян.
– Видите ли, я… э… жизнь со мной мало кому понравится. Вам хочется держать мне волосы во время операций, часами видя перед собой кровавое месиво из кишок оперируемого? Вам хочется вот этими пальцами застирывать кровавые пятна на… э… буквально всей моей одежде?
Такого Гвидион еще не слышал. Мак Кехт явно был в растерянности.
– Диан, – сказалa доктор Рианнон. – Is dian an c?s t?, – и, неожиданно явив таким образом знание родного языка Мак Кехта и способность к игре слов, она вышла, и дверь за ней закрылась.
– Dian an c?s, – повторил Мак Кехт. – Is dian ? mo ch?s.
И он сел у стола, в задумчивости снимая с волос одну за другой разноцветные аптечные резинки.
* * *
Отправляясь в очередной раз на битву при Гастингсе, Ллевелис шел по коридору в костюме эпохи, волоча за собой щит и, театрально размахивая свободной рукой, вопрошал:
– Ну почему, почему я каждый день должен сражаться в этой битве? Ведь я еще так молод! Я мог бы запускать воздушных змеев, провожать корабли, играть в веревочку, звонить к обедне у святого Давида, кидаться каштанами, рисовать на асфальте и дразнить прохожих солнечными зайчиками! Но вместо всего этого я почему-то целыми днями сражаюсь при Гастингсе! О, как несправедлива ко мне судьба!..
Из битвы при Гастингсе Ллевелис выносил в основном грубоватые анекдоты, которые рассказывали у костра лучники из Уэссекса, и любил в последнее время развеивать серьезность Гвидиона чем-нибудь вроде: «Выходит как-то утром монах из злачного заведения, поднимает глаза к небу и говорит: „О Господи! Если ты повсюду, то почему я, черт возьми, все время оказываюсь в каком-то другом месте?“ Гвидион, сдавший Курои зачет с первого раза, подозревал, что Ллевелис таскается по семь раз на пересдачу потому, что любит ощущать себя в гуще событий. Как-то плохо верилось, что Ллевелис, с его хорошо подвешенным языком, не может сдать этот пустяковый зачет.
– Ллеу, ну хочешь, я тебе помогу? Там же надо просто описать диспозицию, назвать исторических лиц, перечислить как можно больше бытовых деталей и правильно интерпретировать виденный тобой эпизод сражения! И все!
– Я знаю, знаю, знаю, – говорил Ллевелис. – Где мои башмаки – те, что получше?
Мерлин же не только понял, в чем тут дело, но и явился в очередной четверг перед Курои и Ллевелисом и отчетливо сказал:
– А этот молодой человек сегодня вместо Гастингса для разнообразия отправится под Стэмфорд-Бридж, в стан Харальда Сурового. Немедленно.
– Прямо в одежде сакса? – уточнил Курои.
– Что? Да, сакса. Пусть узнает, почем фунт лиха.
…Харальд Суровый действительно оказался человеком довольно суровым, и Ллевелис был немало благодарен профессору Курои, когда тот вернул его обратно. Со слабой улыбкой он оперся о стол Курои, зажимая царапину на боку, в том месте, где ему чиркнули ножом по ребрам.
«К Мерлину», – только и сказал Курои.
Когда Ллевелис, держась за бок, проходил через галерею, где стояла Двинвен, дочь Кинлана, и льстила витражам, та проговорила:
– Мешок камней тебе с собой в дорогу, – это было заклинание, которое обычно не помогало. – Мерлин рвет и мечет.
…В покоях Мерлина был легкий полумрак. Вся мебель была сдвинута на середину комнаты и завешена полупрозрачной тканью, как будто шел ремонт. Мерлин ходил по комнате в ожидании.
– У вас такое лицо, милейший, как будто вы жестоко страдаете, – сказал он Ллевелису, едва тот появился в дверях.
Сочтя, что неэстетичное кровавое пятно на его рубашке не стоит того, чтобы привлекать к нему внимание профессора, Ллевелис кратко отвечал:
– Зуб режется. Мудрости.
Мерлин указал ему на скамью и, когда Ллевелис сел, брезгливо протер ее полой и уселся рядом.
– Завести интрижку в настоящем – это еще куда ни шло, но завести ее в прошлом – это ветреность и легкомыслие.
– Но ведь это ничего не изменило! – воскликнул Ллевелис.
– Вы имеете в виду – в настоящем? – ворчливо переспросил Мерлин. – Да, как же! Ничего! Если бы ничего… Вот где мой карандаш? Здесь он лежал.
– Может быть, закатился под стол? – предположил Ллевелис.
– Может быть, под стол, – охотно согласился Мерлин. – А может быть, пока вы любезничали с вашей Кэтрин, она забыла присматривать за свиньей, и свинья сожрала тот самый желудь, из которого вырос потом тот дуб, из которого был сделан впоследствии мой карандаш! А? Что скажете?
Ллевелис испугался, пошарил под столом, нашел карандаш и подал Мерлину.
– Ладно, хватит об этом, – смягчился Мерлин. – Теперь о вас. Вы, я надеюсь, не рассчитываете на снисхождение? – он побарабанил пальцами по спинке скамьи. – И прекрасно. Идемте за мной.
Ллевелис молча последовал за Мерлином вниз, в библиотеку, где святой Коллен вышел им навстречу из-за библиотечной стойки и отечески положил руку Ллевелису на плечо.
– Я готов наконец обсудить вопрос о реконструкции библиотечного зала, – сказал Мерлин. – Полагаю, что средства для этого у школы теперь есть, – и Мерлин решительно зашагал к дальней, южной стене зала.
Святой Коллен за спиной у Мерлина сочувственно подмигнул Ллевелису, пожал плечами, как бы говоря: «Что поделаешь!», и походя исцелил его рану. Когда Мерлин обернулся, святой сделал вид, будто знать ничего не знает. Затем отец библиотекарь деловито провел их между высокими шкафами в дальнем конце читального зала к темному проходу, до которого Ллевелису никогда раньше не случалось добираться.
– Здесь начинается путь в депозитарий, – пояснил святой Коллен. – Книги, хранящиеся в этом отделе, заказывают очень редко.
– Да-да. И в этой связи, если я не ошибаюсь, вход в депозитарий обыкновенно бывает затянут паутиной, – утвердительно сказал Мерлин.
Святой Коллен улыбнулся.
– Что правда, то правда. Ходить туда мне приходится редко, и паутина заплетает этот проход.
– То есть, я полагаю, наиболее естественно будет восстановить на этом месте традиционную паутину в рамках реконструкции первоначального облика старинного зала. У вас есть материал?
– О да, – святой Коллен порылся в карманах и достал деревянную катушку с мотком паутины. – Он давно хранится у меня, но до сих пор как-то не было человека, который бы этим занялся.
– Теперь такой человек есть, – торжественно сказал Мерлин. – Ллеу, дитя мое. Вы соткете на этом месте паутину. Отсюда и-и… досюда. По всем правилам, – и он сунул ему моток тончайшей нити.
Ллевелис стоял, утратив дар речи.
– Это кропотливый, но творческий труд, – растерянно улыбнулся святой Коллен. – Правда, создатель паутины всегда остается в тени, – это не тот вид искусства, которым можно блеснуть, однако… не огорчайтесь, Ллеу.
– Да. Это вам не языком плести, – назидательно сказал Мерлин и ушел.
* * *
С того дня все свободное время Ллевелиса было посвящено паутине. Паутина от него требовалась огромная, от пола до потолка, а он поначалу даже не знал, как приняться за дело: нити липли к рукам, уже натянутые нити колебал сквозняк, и они запутывались у самого же Ллевелиса в волосах… Но тут ему помог Гвидион, который, в отличие от него, прочитал раздел по языку арахнидов из какого-то старого учебника и побеседовал с почтенным пауком-крестоносцем – владельцем прекрасной сети над портиком одного из входов на южную галерею, – расспрашивая его о тонкостях ремесла и технологии плетения. Почтительность Гвидиона и его неподдельный интерес к предмету польстили старому мастеру, и он без возражений потратил несколько послеобеденных часов, разъясняя Гвидиону все сложности, связанные с традиционным ткачеством. Потирая передние лапы, он объяснял, как крепятся нити основы, как защитить изделие от дождя, какие виды паутины вышли из моды еще во времена его прадедушки, а какие выдают полное отсутствие вкуса, и открыл Гвидиону столько секретов, что тому стало неловко, что он не прихватил с собой какого-нибудь угощения для старика. Ночью Гвидион занялся образованием Ллевелиса.
– Я в бешенстве, а ты объясняешь мне, как натягивать нити основы, – говорил сквозь зубы Ллевелис.
– Постой, постой, послушай, Ллеу, – убеждал его Гвидион, чертя схематичную паутину на подручном листке. – Вот тут тебе только придется немножко повиснуть вниз головой, а дальше смотри…
– Если даже я все это сделаю, этим не похвастаешь, – простонал Ллевелис. – Сам подумай: ну, висит паутина. Ну и что? Кого этим поразишь?
– Но это же непростая – это очень большая паутина, Ллеу! – серьезно возразил Гвидион. – Послушай, Ллеу, за что все-таки тебя отрядили плести паутину? – спросил он по некотором молчании и деликатно прибавил: – Не хочешь – не отвечай.
– Да нет, что уж теперь. Я отвечу, – сказал Ллевелис. – Все равно моя жизнь кончена.
И тут Ллевелис рассказал самую красивую историю любви, которая когда-либо случалась на земле.
– Помнишь, Курои посылал нас туда за три дня до битвы – осмотреться? Я там осмотрелся и увидел Кэтрин. Вот в той деревеньке за холмом, от которой с поворота дороги видно только крыши, она стояла во дворе и кормила свиней. У нее были кружевные рукавчики, она засучила их и говорила: «Милые мои свинки, вы тоже ведь твари Божии, что ж вы так пихаетесь, знатному молодому человеку вон и не пройти между вами». Ты бы видел ее глаза, когда я все-таки пропихался и к ней подошел! Я… мне… у меня… в общем, вылетели из головы все теоретические выкладки. Помнишь, как мы плевались, натягивая на себя эти тряпки, которые сунул нам Курои? Короче, это оказалась одежда очень знатного человека. Ну, может, не очень знатного, но приличного. Самому-то мне казалось, что я черт знает в чем. Но ты знаешь? Это произвело впечатление на бедняжку Кэтрин. Мне пришлось сочинить, что я из окружения герцога Эдвина, королевского шурина, с севера Англии, иначе у меня очень подозрительный был акцент. Я попросил напиться, потом спросил дорогу, потом – как срезать дорогу, потом – нельзя ли вообще никуда не ходить, и, словом, я понял, что по доброй воле сдам этот зачет не раньше апреля.
Когда Курои посылал меня туда в одежде норманна, приходилось, конечно, переодеваться. Я припрятал там по дороге в деревню, в дупле, плащ, пояс, нож, браслеты, брошь, потом… эту штуку… которую на шее носят…
– Энколпион.
– Вот-вот, энколпион. И ты знаешь, если я забывал какую-то деталь, она этого не замечала, – задумчиво прибавил Ллевелис. – Боже мой, какая бесчеловечность – разлучить меня с моей доброй Кэтрин!
Гвидион утешал его как мог, но Ллевелис печально говорил:
– Нет, нет… Я не нравлюсь Мерлину.
Однако на другое утро Ллевелис уже висел под аркой в читальном зале, стиснув зубы и решительно мечтая поразить Мерлина тем, что он в конечном счете изготовит. Изощренность наказания даже навевала на него некоторое спокойствие. Все воскресенье он провел, снуя туда-сюда между полом и потолком, и вечернее солнце позолотило первые нити основы, протянутые, как струны, от лепного потолка до порога, откуда начинался коридор, ведущий в депозитарий.
* * *
В понедельник Змейк, как обычно, читал Гвидиону лекцию в рамках спецкурса. Он сидел в кресле у камина, его ровный голос струился, как дождь, Гвидион записывал. В какой-то момент Змейк умолк. Гвидион подождал еще немного, не поднимая глаз, полагая, что тот просто задумался. Но молчание длилось так долго, что он взглянул Змейку в лицо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56