https://wodolei.ru/catalog/dushevie_dveri/
Нет, я никогда не дойду с вами до списка кораблей из Илиады! Все корабли отплывут без нас, ибо мы погрязнем в глагольных спряжениях! Только мрак и запустение будут нашим уделом!.. О, отчего не прислали к вам вместо меня Аристида! Пусть бы в Британии дальней он мерз в этих снежных сугробах! Сетует он на болезни? Он вмиг позабыл бы о хворях! Утром – пробежка по снегу, а вечером в Аске купанье!..
Когда Дион проговорил таким образом минут пять, воздевая руки к небу, к доске спокойно вышел Клиддно, сын Морврана, быстро проспрягал глагол филео во всех временах, картинно сполоснул выпачканные мелом руки в огромной каменной чаше и сел на место. Ученики и не думали нарочно изводить Диона: они просто заслушивались звучанием его речей.
Дион спустил ноги с лавки, ощупью нашарил сандалии, обулся и, позевывая, пошел по рядам проверять, у кого что написано на табличках, говоря:
– Вы, конечно, можете пачкать мелом эту стену, как вам угодно, – вероятно, для этого вам ее и поставили, – но главное – индивидуальная работа в тетрадях, главное – научиться писать на папирусе… и чаще поворачивать стиль.
Школьную доску Дион не признавал напрочь. Он полагал, что поставлена она исключительно для развлечения и оттого, что ученики что-то там на ней рисуют, знаний у них не прибавляется.
* * *
…Мак Кархи всегда являлся ровно к началу урока, поглядывая на левую руку, где у него на тыльной стороне кисти черным фломастером были записаны названия башен и аудиторий, где ему еще предстояло сегодня преподавать. Надо сказать, что Мак Кархи любил одну женщину – тихо и верно, и как раз ей-то он избегал показываться с волшебной родинкой на щеке, неизменно заклеивая ее пластырем и объясняя это порезами, нарывами и укусами различных насекомых, потому что было очень важно, чтобы эта женщина полюбила его так, без родинки. Но когда он случайно выходил в город, забыв «загримироваться», как он это называл, первая же встречная девица кидалась ему на шею и из этого вырастала любовная история, длившаяся до трех дней в ритме урагана и, подобно промчавшейся буре, оставлявшая Мак Кархи на мели совершенно разбитого, как обломок после кораблекрушения. Мак Кархи никак не связывал эти случаи с изменами своей возлюбленной, а рассматривал их просто как несчастья. Та же, к кому лежало его сердце, пока никакого расположения не выказывала, – и наконец Мак Кархи оставил ее и родной город Дублин, чтобы дать ей возможность решить, что лучше – Мак Кархи рядом с ней или Мак Кархи как можно дальше от нее.
Преподавание валлийским студентам имело свои забавные стороны: впервые перед ним на лекциях вместо нескольких рядов рыжих ирландских голов оказалось несколько рядов голов на удивление темных – не в смысле знаний, но в смысле цвета волос. Бервин, сын Эйлонви, удручал его, но он не спешил с выводами. Мало ли студентов без больших способностей к предмету.
* * *
Бервин, сын Эйлонви, седьмой сын мельника из-под Кардиффа, сидел, подперев голову руками и уставившись в окно, выходившее во внутренний дворик, и смотрел на отдаленные черные точки в небе. С тех пор, как он познакомился с Мак Кархи, любой летящий вдали ворон вызывал у него смутный пиэтет.
Под окном доктор Блодвидд, преподаватель ботаники на старших курсах, засучив один рукав, поливала настурции, а дальше, на камнях двора, небольшая толпа народу спорила, сыграть ли в три эпохи или в метаморфозы барда Талиесина.
– Множество форм я сменил, пока не обрел свободу, – Ллевелис кинул традиционную формулу начала игры в метаморфозы, после которой присоединиться было уже нельзя. Бервин вздохнул. – Я был острием меча, поистине это было…
– Я был кусочком слюды в окне под крышей часовни, был флейтой из тростника и флюгером был скрипучим…
Бервин переменил позу: он поджал под себя другую ногу. Ему исключительно не давалась поэзия Туата Де Дананн. Поэзия Туата Де Дананн отличалась тем, что при декламировании ее наизусть все произнесенное появлялось, и все неправильно произнесенное – тоже. Поэтому когда Бервин начинал про «луговые травы Керны и утренние росы Махи», появлялись ужаснейшие взъерошенные росомахи. Доктор Мак Кархи тяжело вздыхал, загонял росомах туда, откуда они явились, и говорил сам себе: «Iesu, когда же я привью им любовь к поэзии!..»
В конце урока доктор Мак Кархи обычно, весело напевая, смазывал йодом царапины и ссадины, оставленные различными порождениями ада, вызванными нерадивыми учениками.
Бервин, завидев Мак Кархи, ронял все из рук, утрачивал дар речи и выглядел полным дураком. Мак Кархи привлекал его как личность.
Вернее всего, Бервин не обратил бы никакого особого внимания на доктора Мак Кархи, если бы не странный сон. После первого же урока по приметам времени ему приснился Мак Кархи в средневековой одежде, который сидел у большого, составленного из кусочков зеленоватой слюды окна, писал письмо и не видел, что по лестнице к нему подбираются какие-то люди. Люди эти напали на него со спины, убили его и подожгли замок. И хотя во сне у Бервина мелькнула мысль, что это не может быть Оуэн Мак Кархи и что, вернее всего, он видит какого-то его далекого предка с большим внешним сходством, все равно было очень страшно за Мак Кархи и хотелось его предупредить, чтобы он оглянулся.
С тех пор у Бервина появилось острое ощущение конечности бытия, особенно почему-то – конечности бытия Мак Кархи. На каждом его уроке он не мог отделаться от чувства, что этот урок вот-вот окажется последним. Что до Мак Кархи, то он дымил ужасными сигаретами, сыпал крепкими анекдотами, перекусывал бутербродами и был как огурец.
На самом первом уроке поэзии Туата Де Дананн Мак Кархи, напомнив в двух словах о том, кто такие Туата Де Дананн, прочел вслух несколько фрагментов поэм. Возникали и рушились замки, облетал жасмин, проносились стада оленей, садилось солнце, засыпали дрозды в тисовых рощах. Бервин разинул рот так, что туда мог бы залететь жаворонок. В Кармартене в тот день было пасмурно, но Мак Кархи закончил поэмой Финна о приходе лета и вызвал солнечный луч. Бервин не в состоянии был сдвинуться с места, не в состоянии оторвать глаз от Мак Кархи, даже когда исчезло все остальное. «Длинные волосы вереска стелются по земле», – повторял он одними губами.
– Бервин, если вы хотите еще здесь посидеть, я вам оставлю ключ, – весело сказал Мак Кархи, приготовляясь кинуть ему ключ от башни через весь кабинет. В классе не было ни души.
Ночью Бервин, старательно шевеля губами, но избегая произносить что-либо вслух, перечитывал умопомрачительные тексты Туата Де Дананн, шел на урок, замирал, завидев Мак Кархи, открывал рот, и в озере Лох-Лейн вместо лилий зацветала прямо сама вода.
– Сосредоточьтесь, пожалуйста, Бервин, в этом слове два слога, первый долгий, второй ударный, – безмятежно говорил Мак Кархи.
Бервина неизменно поражало то, что Мак Кархи ведет приметы времени. Это казалось ему чистейшим недоразумением. Когда учитель появлялся перед ними в субботу, с веселым недоумением держа на отлете бутылку кока-колы, принесенной на урок с тем, чтобы обсудить свойства этого странного вещества, сердце у Бервина так и сжималось. Он не понимал, отчего столь глубокий ученый вынужден тратить свое время и силы на столь странные вещи.
* * *
Снежно-седой, горбоносый профессор Финтан, у которого из-под прочного плаща виднелся ворот толстого аранского свитера грубой вязки, щурясь под северным ветром, сидел посреди двора и вязал рыбацкую сеть. Он вязал, рассказывая о погодных приметах, мелькание его пальцев завораживало, грубый деревянный амулет с вправленным в него куском янтаря на шее профессора покачивался в такт. Вокруг сидел первый курс.
– И если с утра горы на юге стоят в шапках, значит, вечером нельзя выходить в океан. А если Мананнан, сына Лера, на закате протянет из-за облаков свои пальцы к отмелям Финнтра, значит, наутро от мыса Срон Брин до Ив Ратах можно собирать темно-красные водоросли и жемчужный мох. Но если с вечера черепицы постукивают друг об друга на крыше, как будто их кто-то перебирает пальцами, значит, четыре дня не прекратится шторм – такой, что селедка будет десять миль по воздуху лететь.
Финтан, сын Фингена, не проводил академической границы между мудростью фоморов и современными представлениями о чем бы то ни было. Он садился в кругу учеников и, как ирландский шаннахи, набивал трубку и начинал излагать материал:
– Говорят, янтарь в старину с небес падал…
Или:
– Камни и теперь растут три дня в году. Но только те растут, которые никто не трогал, а если камень хоть пальцем тронешь, так он уж больше и не растет.
Все быстро привыкли к тому, что понимать все это следует буквально и, сдавая теорию, нужно без всяких предисловий, ничуть не стесняясь, прямо в глаза профессору говорить:
– А в северных горах есть такие люди – у каждого по одной ноге и по одной руке. Так они сойдутся, бывало, парами и примутся так бегать, так бегать, что их никак невозможно догнать, можно только подстрелить.
– Отчего зима на земле бывает? А с моря приходит такая овца – сама белая, уши длинные. Ходит эта овца по долинам, и где она пройдет, все замерзает. Так и зовется она – морозная овца, а где она ушами похлопает, там озеро до дна промерзнет.
Финтан удовлетворенно кивал.
К текущему зачету по материальному быту фоморов он поделил класс на пары, – не спрашивая, у кого какие пожелания, – и мальчики должны были выстругать детскую колыбель, а девочки – выстелить ее пухом и заучить единственную дошедшую от фоморов колыбельную песню, которая звучала странно и зловеще:
Этой ночью в горы, в скалы Кьюнн-на-Барра,
Прилетит крапивник строить гнездо…
Этой ночью в скалы, к мысу Карриг-Лейте,
Прилетит неясыть строить гнездо.
Этой ночью в горы, на вершину Крохан,
Прилетит стервятник строить гнездо…
Песня была довольно длинная, события в ней развивались несколько однообразно, а заканчивалась она тем, что гнездо прилетал строить дракон. Впрочем, Керидвен, дочь Пеблига, поставленная в пару с Гвидионом, выучила ее мгновенно и пела со злобным выражением лица, изображая из себя настоящую фоморку и даже прищуривая левый глаз, поскольку у фоморов, как известно, глаз был только один.
Книг по предмету профессора Финтана не было, и чувствовалось, что сам вопрос о том, почему их нет, неуместен.
…Финтан, сын Фингена, находился в Уэльсе в изгнании. Некогда ему пришлось покинуть Ирландию, но опала миновала, и с тех пор он каждую осень порывался вернуться в родную страну. Из раза в раз у них с Мерлином происходил по этому поводу разговор.
– Да вы что, коллега? – говорил Мерлин. – Ну куда вы вернетесь? Вы не представляете себе, что сейчас творится в Ирландии. Особенно там, куда вы рветесь, – на севере. Вы почитайте газеты. Оуэн, – обращался он кстати к проходящему мимо Мак Кархи. – У вас есть газета?
Слово «газета» Мерлин произносил с явным удовольствием: чувствовалось, что ему случается произносить его не особенно часто. Мак Кархи извлекал из внутреннего кармана какой-то не очень свежий номер «Таймс», пяти-шестилетней давности.
– Это газета? – быстро уточнял Мерлин, чтобы не ошибиться, выхватывал ее у Мак Кархи из рук и снова поворачивался к Финтану. – Вот, коллега. Вот вам газета. Почитайте, прошу вас. Вы видите, что здесь пишут?.. Резня! Кровавая резня.
– Можно подумать, что на севере Ирландии когда-нибудь было что-нибудь другое, – ворчливо говорил Финтан. – Сколько себя помню, там всегда гойделы резали пиктов. И даже если теперь они называют себя какими-то другими именами, ничего нового в самом конфликте я не вижу.
– Да в конце концов, я вам просто запрещаю! – говорил Мерлин. – Как вы можете бросить учеников посреди семестра? Это и нарушение учебной дисциплины, и… и… в конечном счете, я нездоров, со мной может что-нибудь случиться… в любой момент.
И Финтан каждый раз оставался. Этот разговор повторялся между ними каждую осень в течение двух тысяч лет.
* * *
На уроках по языку зверей и птиц, которые вела доктор Рианнон, тишина нарушалась только щелканьем черных дроздов, залетавших в окна, и вздохами восхищенных студентов, которые не могли сосредоточиться. Ллевелис, будучи существом общественным, входил одновременно в клуб поклонников Рианнон, в общество любителей изучения наследия (самая таинственная из студенческих организаций), в беспорядочную толпу учеников и последователей Диона Хризостома и вообще в любую беспорядочную толпу, которая формировалась в коридорах, на лестницах и на галереях, будь то вечером или во время перемен. Одним словом, на уроках по языку зверей и птиц он запускал обе руки в волосы и, широко раскрыв рот, следил взглядом за мельчайшими переменами в тонких и изумительных чертах преподавателя. Гвидион был одним из немногих представителей сильного пола, более или менее сохранявших трезвую голову.
Доктор Рианнон, в зелено-голубых одеждах, с темными волосами, отчасти заколотыми сзади, а отчасти ниспадающими водопадом, говорила:
– Если мы обратимся к сравнительной типологии лисьего языка и языка оленей, то первое, что бросится нам в глаза, – это изменчивость первого и архаичность второго. Язык лис чутко реагирует на малейшие изменения в условиях обитания и мгновенно вырабатывает слова для разнообразных новейших понятий, в то время как язык оленей практически не менялся в течение нескольких десятков тысяч лет и сохраняет предельно архаическую структуру. У лис есть литературный язык, в основу которого положен перевод Библии, сделанный святым Рейнаром, в то время как олений язык, по сути, представляет собой совокупность говоров. Говоря о диалектных зонах…
Гвидион толкал приятеля в бок:
– Ллеу, про лисьи диалекты!
– Да-да-да, – говорил Ллевелис.
– Будет ли степная лиса-корсак понимать тобольскую лису? Будет – в основных чертах, исключая термины для обозначения элементов местного рельефа, местной растительности и тому подобного. Будет ли городская помоечная лиса понимать лесную, Гвидион, сын Кледдифа?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Когда Дион проговорил таким образом минут пять, воздевая руки к небу, к доске спокойно вышел Клиддно, сын Морврана, быстро проспрягал глагол филео во всех временах, картинно сполоснул выпачканные мелом руки в огромной каменной чаше и сел на место. Ученики и не думали нарочно изводить Диона: они просто заслушивались звучанием его речей.
Дион спустил ноги с лавки, ощупью нашарил сандалии, обулся и, позевывая, пошел по рядам проверять, у кого что написано на табличках, говоря:
– Вы, конечно, можете пачкать мелом эту стену, как вам угодно, – вероятно, для этого вам ее и поставили, – но главное – индивидуальная работа в тетрадях, главное – научиться писать на папирусе… и чаще поворачивать стиль.
Школьную доску Дион не признавал напрочь. Он полагал, что поставлена она исключительно для развлечения и оттого, что ученики что-то там на ней рисуют, знаний у них не прибавляется.
* * *
…Мак Кархи всегда являлся ровно к началу урока, поглядывая на левую руку, где у него на тыльной стороне кисти черным фломастером были записаны названия башен и аудиторий, где ему еще предстояло сегодня преподавать. Надо сказать, что Мак Кархи любил одну женщину – тихо и верно, и как раз ей-то он избегал показываться с волшебной родинкой на щеке, неизменно заклеивая ее пластырем и объясняя это порезами, нарывами и укусами различных насекомых, потому что было очень важно, чтобы эта женщина полюбила его так, без родинки. Но когда он случайно выходил в город, забыв «загримироваться», как он это называл, первая же встречная девица кидалась ему на шею и из этого вырастала любовная история, длившаяся до трех дней в ритме урагана и, подобно промчавшейся буре, оставлявшая Мак Кархи на мели совершенно разбитого, как обломок после кораблекрушения. Мак Кархи никак не связывал эти случаи с изменами своей возлюбленной, а рассматривал их просто как несчастья. Та же, к кому лежало его сердце, пока никакого расположения не выказывала, – и наконец Мак Кархи оставил ее и родной город Дублин, чтобы дать ей возможность решить, что лучше – Мак Кархи рядом с ней или Мак Кархи как можно дальше от нее.
Преподавание валлийским студентам имело свои забавные стороны: впервые перед ним на лекциях вместо нескольких рядов рыжих ирландских голов оказалось несколько рядов голов на удивление темных – не в смысле знаний, но в смысле цвета волос. Бервин, сын Эйлонви, удручал его, но он не спешил с выводами. Мало ли студентов без больших способностей к предмету.
* * *
Бервин, сын Эйлонви, седьмой сын мельника из-под Кардиффа, сидел, подперев голову руками и уставившись в окно, выходившее во внутренний дворик, и смотрел на отдаленные черные точки в небе. С тех пор, как он познакомился с Мак Кархи, любой летящий вдали ворон вызывал у него смутный пиэтет.
Под окном доктор Блодвидд, преподаватель ботаники на старших курсах, засучив один рукав, поливала настурции, а дальше, на камнях двора, небольшая толпа народу спорила, сыграть ли в три эпохи или в метаморфозы барда Талиесина.
– Множество форм я сменил, пока не обрел свободу, – Ллевелис кинул традиционную формулу начала игры в метаморфозы, после которой присоединиться было уже нельзя. Бервин вздохнул. – Я был острием меча, поистине это было…
– Я был кусочком слюды в окне под крышей часовни, был флейтой из тростника и флюгером был скрипучим…
Бервин переменил позу: он поджал под себя другую ногу. Ему исключительно не давалась поэзия Туата Де Дананн. Поэзия Туата Де Дананн отличалась тем, что при декламировании ее наизусть все произнесенное появлялось, и все неправильно произнесенное – тоже. Поэтому когда Бервин начинал про «луговые травы Керны и утренние росы Махи», появлялись ужаснейшие взъерошенные росомахи. Доктор Мак Кархи тяжело вздыхал, загонял росомах туда, откуда они явились, и говорил сам себе: «Iesu, когда же я привью им любовь к поэзии!..»
В конце урока доктор Мак Кархи обычно, весело напевая, смазывал йодом царапины и ссадины, оставленные различными порождениями ада, вызванными нерадивыми учениками.
Бервин, завидев Мак Кархи, ронял все из рук, утрачивал дар речи и выглядел полным дураком. Мак Кархи привлекал его как личность.
Вернее всего, Бервин не обратил бы никакого особого внимания на доктора Мак Кархи, если бы не странный сон. После первого же урока по приметам времени ему приснился Мак Кархи в средневековой одежде, который сидел у большого, составленного из кусочков зеленоватой слюды окна, писал письмо и не видел, что по лестнице к нему подбираются какие-то люди. Люди эти напали на него со спины, убили его и подожгли замок. И хотя во сне у Бервина мелькнула мысль, что это не может быть Оуэн Мак Кархи и что, вернее всего, он видит какого-то его далекого предка с большим внешним сходством, все равно было очень страшно за Мак Кархи и хотелось его предупредить, чтобы он оглянулся.
С тех пор у Бервина появилось острое ощущение конечности бытия, особенно почему-то – конечности бытия Мак Кархи. На каждом его уроке он не мог отделаться от чувства, что этот урок вот-вот окажется последним. Что до Мак Кархи, то он дымил ужасными сигаретами, сыпал крепкими анекдотами, перекусывал бутербродами и был как огурец.
На самом первом уроке поэзии Туата Де Дананн Мак Кархи, напомнив в двух словах о том, кто такие Туата Де Дананн, прочел вслух несколько фрагментов поэм. Возникали и рушились замки, облетал жасмин, проносились стада оленей, садилось солнце, засыпали дрозды в тисовых рощах. Бервин разинул рот так, что туда мог бы залететь жаворонок. В Кармартене в тот день было пасмурно, но Мак Кархи закончил поэмой Финна о приходе лета и вызвал солнечный луч. Бервин не в состоянии был сдвинуться с места, не в состоянии оторвать глаз от Мак Кархи, даже когда исчезло все остальное. «Длинные волосы вереска стелются по земле», – повторял он одними губами.
– Бервин, если вы хотите еще здесь посидеть, я вам оставлю ключ, – весело сказал Мак Кархи, приготовляясь кинуть ему ключ от башни через весь кабинет. В классе не было ни души.
Ночью Бервин, старательно шевеля губами, но избегая произносить что-либо вслух, перечитывал умопомрачительные тексты Туата Де Дананн, шел на урок, замирал, завидев Мак Кархи, открывал рот, и в озере Лох-Лейн вместо лилий зацветала прямо сама вода.
– Сосредоточьтесь, пожалуйста, Бервин, в этом слове два слога, первый долгий, второй ударный, – безмятежно говорил Мак Кархи.
Бервина неизменно поражало то, что Мак Кархи ведет приметы времени. Это казалось ему чистейшим недоразумением. Когда учитель появлялся перед ними в субботу, с веселым недоумением держа на отлете бутылку кока-колы, принесенной на урок с тем, чтобы обсудить свойства этого странного вещества, сердце у Бервина так и сжималось. Он не понимал, отчего столь глубокий ученый вынужден тратить свое время и силы на столь странные вещи.
* * *
Снежно-седой, горбоносый профессор Финтан, у которого из-под прочного плаща виднелся ворот толстого аранского свитера грубой вязки, щурясь под северным ветром, сидел посреди двора и вязал рыбацкую сеть. Он вязал, рассказывая о погодных приметах, мелькание его пальцев завораживало, грубый деревянный амулет с вправленным в него куском янтаря на шее профессора покачивался в такт. Вокруг сидел первый курс.
– И если с утра горы на юге стоят в шапках, значит, вечером нельзя выходить в океан. А если Мананнан, сына Лера, на закате протянет из-за облаков свои пальцы к отмелям Финнтра, значит, наутро от мыса Срон Брин до Ив Ратах можно собирать темно-красные водоросли и жемчужный мох. Но если с вечера черепицы постукивают друг об друга на крыше, как будто их кто-то перебирает пальцами, значит, четыре дня не прекратится шторм – такой, что селедка будет десять миль по воздуху лететь.
Финтан, сын Фингена, не проводил академической границы между мудростью фоморов и современными представлениями о чем бы то ни было. Он садился в кругу учеников и, как ирландский шаннахи, набивал трубку и начинал излагать материал:
– Говорят, янтарь в старину с небес падал…
Или:
– Камни и теперь растут три дня в году. Но только те растут, которые никто не трогал, а если камень хоть пальцем тронешь, так он уж больше и не растет.
Все быстро привыкли к тому, что понимать все это следует буквально и, сдавая теорию, нужно без всяких предисловий, ничуть не стесняясь, прямо в глаза профессору говорить:
– А в северных горах есть такие люди – у каждого по одной ноге и по одной руке. Так они сойдутся, бывало, парами и примутся так бегать, так бегать, что их никак невозможно догнать, можно только подстрелить.
– Отчего зима на земле бывает? А с моря приходит такая овца – сама белая, уши длинные. Ходит эта овца по долинам, и где она пройдет, все замерзает. Так и зовется она – морозная овца, а где она ушами похлопает, там озеро до дна промерзнет.
Финтан удовлетворенно кивал.
К текущему зачету по материальному быту фоморов он поделил класс на пары, – не спрашивая, у кого какие пожелания, – и мальчики должны были выстругать детскую колыбель, а девочки – выстелить ее пухом и заучить единственную дошедшую от фоморов колыбельную песню, которая звучала странно и зловеще:
Этой ночью в горы, в скалы Кьюнн-на-Барра,
Прилетит крапивник строить гнездо…
Этой ночью в скалы, к мысу Карриг-Лейте,
Прилетит неясыть строить гнездо.
Этой ночью в горы, на вершину Крохан,
Прилетит стервятник строить гнездо…
Песня была довольно длинная, события в ней развивались несколько однообразно, а заканчивалась она тем, что гнездо прилетал строить дракон. Впрочем, Керидвен, дочь Пеблига, поставленная в пару с Гвидионом, выучила ее мгновенно и пела со злобным выражением лица, изображая из себя настоящую фоморку и даже прищуривая левый глаз, поскольку у фоморов, как известно, глаз был только один.
Книг по предмету профессора Финтана не было, и чувствовалось, что сам вопрос о том, почему их нет, неуместен.
…Финтан, сын Фингена, находился в Уэльсе в изгнании. Некогда ему пришлось покинуть Ирландию, но опала миновала, и с тех пор он каждую осень порывался вернуться в родную страну. Из раза в раз у них с Мерлином происходил по этому поводу разговор.
– Да вы что, коллега? – говорил Мерлин. – Ну куда вы вернетесь? Вы не представляете себе, что сейчас творится в Ирландии. Особенно там, куда вы рветесь, – на севере. Вы почитайте газеты. Оуэн, – обращался он кстати к проходящему мимо Мак Кархи. – У вас есть газета?
Слово «газета» Мерлин произносил с явным удовольствием: чувствовалось, что ему случается произносить его не особенно часто. Мак Кархи извлекал из внутреннего кармана какой-то не очень свежий номер «Таймс», пяти-шестилетней давности.
– Это газета? – быстро уточнял Мерлин, чтобы не ошибиться, выхватывал ее у Мак Кархи из рук и снова поворачивался к Финтану. – Вот, коллега. Вот вам газета. Почитайте, прошу вас. Вы видите, что здесь пишут?.. Резня! Кровавая резня.
– Можно подумать, что на севере Ирландии когда-нибудь было что-нибудь другое, – ворчливо говорил Финтан. – Сколько себя помню, там всегда гойделы резали пиктов. И даже если теперь они называют себя какими-то другими именами, ничего нового в самом конфликте я не вижу.
– Да в конце концов, я вам просто запрещаю! – говорил Мерлин. – Как вы можете бросить учеников посреди семестра? Это и нарушение учебной дисциплины, и… и… в конечном счете, я нездоров, со мной может что-нибудь случиться… в любой момент.
И Финтан каждый раз оставался. Этот разговор повторялся между ними каждую осень в течение двух тысяч лет.
* * *
На уроках по языку зверей и птиц, которые вела доктор Рианнон, тишина нарушалась только щелканьем черных дроздов, залетавших в окна, и вздохами восхищенных студентов, которые не могли сосредоточиться. Ллевелис, будучи существом общественным, входил одновременно в клуб поклонников Рианнон, в общество любителей изучения наследия (самая таинственная из студенческих организаций), в беспорядочную толпу учеников и последователей Диона Хризостома и вообще в любую беспорядочную толпу, которая формировалась в коридорах, на лестницах и на галереях, будь то вечером или во время перемен. Одним словом, на уроках по языку зверей и птиц он запускал обе руки в волосы и, широко раскрыв рот, следил взглядом за мельчайшими переменами в тонких и изумительных чертах преподавателя. Гвидион был одним из немногих представителей сильного пола, более или менее сохранявших трезвую голову.
Доктор Рианнон, в зелено-голубых одеждах, с темными волосами, отчасти заколотыми сзади, а отчасти ниспадающими водопадом, говорила:
– Если мы обратимся к сравнительной типологии лисьего языка и языка оленей, то первое, что бросится нам в глаза, – это изменчивость первого и архаичность второго. Язык лис чутко реагирует на малейшие изменения в условиях обитания и мгновенно вырабатывает слова для разнообразных новейших понятий, в то время как язык оленей практически не менялся в течение нескольких десятков тысяч лет и сохраняет предельно архаическую структуру. У лис есть литературный язык, в основу которого положен перевод Библии, сделанный святым Рейнаром, в то время как олений язык, по сути, представляет собой совокупность говоров. Говоря о диалектных зонах…
Гвидион толкал приятеля в бок:
– Ллеу, про лисьи диалекты!
– Да-да-да, – говорил Ллевелис.
– Будет ли степная лиса-корсак понимать тобольскую лису? Будет – в основных чертах, исключая термины для обозначения элементов местного рельефа, местной растительности и тому подобного. Будет ли городская помоечная лиса понимать лесную, Гвидион, сын Кледдифа?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56