Морвидд сидела на коленях статуи Демокрита и мерно постукивала об него ногой.
– Ты по-прежнему считаешь Змейка воплощением любви и нравственности? – безжизненным голосом спросил Ллевелис после того, как детальный рассказ о том, что делает Змейк в школе, слетел в беспорядке с их уст.
– Я учусь у него, Ллеу, я вижу, как он любит все неживое! Я не представляю себе, чтобы он мог делать все это! – упрямо сказал Гвидион.
– Любит все неживое, – повторила Морвидд с выражением, менявшим смысл на противоположный.
– Хорошо, – скрипнул зубами Ллевелис. – Тогда скажи: что такого должно случиться, чтобы ты ушел от Змейка?
– Нужно, чтобы Змейк меня выгнал. И запретил возвращаться, – бесхитростно ответил Гвидион.
– Тогда пошли. Пошли найдем хоть Мерлина, хоть кого, и спросим! Что с того, что имя этого Риддерха не должно упоминаться в школе! Я его упомяну!.. Я не хочу, чтобы ты стал таким же изуверским и кровавым фанатиком, – решительно сказал Ллевелис.
– Ну что вот вы орете, что орете, – ворчливо сказал Мерлин, появляясь из-за колонны. – Что здесь за страсти? Вы все давно должны сидеть обедать. Сегодня вареники с картошкой. Исключительная редкость. Эту картошку, представьте себе, Мэлдун привез из Северной Америки. У нас она не растет. Вы, небось, и не знаете, что это такое!..
Тут Ллевелис выпрямился и с горящими глазами сказал:
– У меня есть к вам вопрос, профессор. Кто такой Риддерх-ап-Мивир? Где он? Чем он занимается?
– Риддерх-ап-Мивир – это Кервин Квирт, – сказал Мерлин. – Где он? Да вон он пошел. Чем он занимается? Спросите-ка у него самого. По-моему, ничем, у него сейчас окно.
* * *
– Ваше имя, – кисло сказал Зануцки. – Полное и желательно… э-э… подлинное.
– Луций Тарквиний Серпенс, – ответил Змейк, закидывая ногу на ногу и сплетая пальцы на колене с видом человека, приготовившегося к долгому разговору.
Психологи переглянулись.
– А что такое… в таком случае… э-э… Змейк?
– Калька, – кратко сказал Змейк.
– И вы откликаетесь на эту… м-м… кальку?
– Разумеется, – отвечал Змейк с легким нетерпением.
– Откуда вы происходите?
– Мой род происходит из Этрурии, из области теперешней Тосканы, но мои родители впоследствии переехали в Британию, на окраины империи, и я родился уже в Уэльсе.
– Ваш родной язык?
– В семье говорили по-латыни.
– Профессия вашего отца?
– Ауспиций.
– Это какая-то должность?
– Нет, это специальность. Предсказание будущего по птичьему полету.
– Довольно необычная специальность, а? Можно сказать, редкая, – заметил Зануцки, вновь переглядываясь с коллегами.
– В жреческих кругах не такая уж редкая, – сказал Змейк.
– Когда родился ваш отец?
– В самом конце третьего века.
– Я не ослышался? – переспросил Зануцки. – В конце третьего века? В трехсотом году от Рождества Христова?
– В конце третьего века до Рождества Христова, то есть около двухсотого года по причине обратного отсчета времени.
– Год вашего рождения? – с нескрываемым интересом спросил великий методист.
– Тысяча пятьсот семьдесят девятый.
– Очень странно, – сказал методист, вызвав сдавленные смешки со стороны своих коллег. – Ваши родители, если я правильно понял, родились до нашей эры, вы же – только в конце XVI века?
– Да, я поздний ребенок, – спокойно отвечал Змейк.
– Где вы получили образование?
– В течение семи лет я учился и прислуживал при храме Немезиды, затем продолжил свое образование в Элевсине.
– При храме Немезиды?
– Да, при храме Немезиды в Афинах, в аттическом пригороде Рамнунт.
– Прислуживали?
– Принимал дары от посетителей и поддерживал огонь перед статуей Немезиды с уздой, мечом и бичом.
– Вы хотите сказать, что в шестнадцатом веке в Афинах функционировал храм Немезиды с уздой, мечом и бичом? – внезапно сказал кто-то из наиболее трезво мыслящих членов комиссии.
– Не только в шестнадцатом веке, но и по сей день. Учебные и научные центры такого масштаба неуничтожимы.
– А вот такой вопрос, – вкрадчиво сказал психолог. – Что вы станете делать, если у вас ученик станет вдруг во время урока вставать, ходить по классу, делать что ему вздумается?
– Попрошу отставки, – сказал Змейк.
* * *
Кервина Квирта осаждали любопытствующие первокурсники. Он привел их в свою комнату, рассадил повсюду, куда только можно было усадить, и вынужден был рассказать им много не самых увлекательных, с его точки зрения, вещей.
– Так вы ученик Змейка?
– А чей же еще?..
– А почему тогда профессор Курои сказал Змейку: «Что вы выращиваете из своих учеников?» – простодушно спросила Морвидд.
Глаза Кервина Квирта затуманились, и он с усмешкой опустил голову.
– С профессором Курои у нас чисто научные разногласия, – сказал он. – Он не принимает многих моих теорий, и потом… я занимаюсь в широком смысле биосферой, а при специальности профессора Курои как раз биосфера отчаянно мешает работе.
– А что у него за специальность? – спросил Ллевелис, ибо этого не знал даже он.
– Курои двигает горами, – пояснила Керидвен, знавшая это твердо.
– А, ну тогда конечно, – согласился Ллевелис.
– А все ваши страшные эксперименты? – забираясь с ногами на кровать, спросила Морвидд. – В школьных хрониках написано о вас… бог весть что.
– Я был очень ярким студентом, – осторожно начал Кервин Квирт. – Очень тогда был увлечен биохимией… просто очень. Одним словом, я все опыты обычно проводил на себе. Однажды профессор Мерлин пообещал вышвырнуть меня из школы, если еще хоть раз услышит, что я что-то там такое делал с собственной кровью. Змейк тогда выручил меня, но и… побеседовал со мной, – Кервин Квирт помрачнел, видимо, вспомнив ту беседу. – Подробности его тогдашней речи я вам пересказывать не буду, но суть ее сводилась к тому, что на себе можно проводить лишь демонстрацию, но никак не эксперимент… причем ему, а не мне. Что когда он пьет яд, он обычно знает скорость его действия и состав противоядия и что… Ну… словом, пробрал хорошенько.
– А с сывороткой?
– С какой сывороткой? – переспросил Кервин Квирт. – Ах, да, Господи! Я чуть не умер тогда от этой сыворотки, и Змейк долго напоминал мне об этом… в разных формах.
Морвидд на всякий случай покрепче прижалась к его плечу.
– А зачем вы изменили имя?
– А вы не понимаете? – Кервин Квирт рассмеялся. – Вы забыли, из какой я семьи? Я подошел к Змейку после церемонии выпуска и спросил, как мне дальше быть и как я смогу совмещать преподавание с той судьбой, которую прочат мне родители. Змейк пожал плечами и сказал: «Кто же преподает под своим собственным именем?» В то время я не знал, что ему эта проблема была знакома не понаслышке. Змейк сам из очень аристократической семьи. Нет никаких сомнений, что отца его хватит удар, если он услышит, что его сын – школьный учитель. Ведь настоящее имя Змейка – тоже не Змейк. Я же ухватился тогда за его слова, изменил имя радикально и попросил педсовет торжественно предать старое имя забвению, чтобы оно нигде уже не всплывало. Вот и вся история Риддерха-ап-Мивира. Страшно?
– Очень, очень страшно, – сказала, ликуя, Морвидд.
– Но самое страшное, – сказал Кервин Квирт, вдруг погрустнев, – самое страшное, что у меня завтра в три – партия в гольф с герцогом Нортумберлендским. Я не верю ни в какие предчувствия, но сейчас у меня очень яркое ощущение, что я больше не вернусь. Я люблю вас всех и… могу не увидеть вас больше.
Все взвыли очень громко. Все вдруг поняли очень отчетливо, что если Кервин Квирт не вернется, это будет большая, большая потеря.
– Дьявол разрази все это скопище кретинов, – пробормотал рафинированный аристократ Кервин Квирт, доставая из шкатулки с фамильным гербом антикварные запонки.
* * *
Чем ближе был конец января, тем шире среди мальчиков разворачивалась таинственная деятельность по вырезанию деревянных ложек. Двадцать пятое января, праздник святой Двинвен, было днем, когда всякий холостой валлиец мог подарить собственноручно сделанную ложку избранной девушке, что первоначально говорило о его желании обручиться с ней, но в последнее время, в связи с упадком нравов и общим разложением традиций, могло иногда уже означать и просто, что он ее любит.
Гвидион свободными вечерами, не привлекая к себе ничьего внимания, вырезал такую ложку, по традиции не пользуясь ничем, кроме перочинного ножика и стамески. Вот и сегодня он сидел, мурлыча что-то себе под нос, и усыпал пол стружками. Ллевелис поприставал к нему, пытаясь добиться, кому предназначается его ложка, но ничего не добился. Тогда Ллевелис порассуждал немного о том, кому бы теоретически он сам мог подарить свою ложку, – список этот длиной превосходил список наложниц ханьского императора Юань-ди, – хлопнул себя по лбу и кинулся искать Фингалла МакКольма, чтобы рассказать ему про обычай с ложками. Но оказалось, что шотландец уже и без Ллевелиса заметил, что все кругом вырезают ложки, спросил об их назначении и понял, что Гвенллиан без прекрасной ложки, вырезанной его руками, в день святой Двинвен – это абсурд. Мысль о том, что тихие, но по-своему упорные валлийцы, следуя своим народным обычаям, надарят ей ложек, а он окажется от этого в стороне, не очень-то ему улыбалась.
* * *
Во втором семестре должно было прибавиться два новых предмета. Одним из них было «Введение в сомнение», которое читал Мерлин. «Историю Британских островов» он, впрочем, тоже не прекратил читать. В одно прекрасное утро Ллевелис пришел к себе в комнату с добычей – святой Коллен выдавал учебники по «Введению в сомнение», и Ллевелис не преминул обзавестись этой книгой.
– Пойди скорее возьми тоже, – велел он Гвидиону, который еще лежал в постели и не подозревал, что где-то можно что-то взять. И Ллевелис с благоговением открыл книгу. На первой странице – там, где бывает титульный лист, – сказано было:
Некогда учитель с учениками прогуливался по мосту над рекой. Указывая на рыб в воде, он сказал: «Взгляните, как привольно резвятся в реке лососи! В этом их радость». «Откуда тебе знать, в чем их радость? – возразил один из учеников. – Ведь ты же не лосось!» «Откуда тебе знать, что я не лосось? – возразил учитель. – Ведь ты же не я!».
Перевернув страницу, Ллевелис увидел фрагмент трактата «О природе богов».
– «Как ты, друг мой, прекрасно знаешь, много еще есть в философии вещей, до сих пор не получивших объяснения. В особенности же трудным и темным является вопрос о природе богов, который не только для религии или там познания духа важен, но и вообще хотелось бы знать. Между тем по этому вопросу учеными мужами были высказаны такие мнения, что все это уже само по себе наводит на мысль, что причиной и началом философии должно быть незнание».
В этом месте на лице Ллевелиса отразились столь сильные и противоречивые чувства, что Гвидион даже приподнялся на локте и вынул воск, которым были залеплены его уши.
– «Большинство думает, что боги существуют, – это ведь и правдоподобнее, и сама природа нас к этому приводит. Хотя Протагор сомневался, а Диагор Мелосский и Феодор из Кирены считали, что и вовсе нет никаких богов. Карнеад же, возражавший им, выдвинул против них столь многое, что и по сей день невозможно просто так от него отмахнуться. Спроси же на улице трех-четырех человек из тех, что признают существование богов, – и они настолько разойдутся между собой в суждениях, что ты едва сумеешь их разнять. Многие повествуют и о внешнем виде богов, и о месте их пребывания, и об их образе жизни, и во всем этом между философами царит величайшее разногласие. Главное же в этом вопросе: взаправду ли боги с самого начала все сотворили, и установили, и всем правят, и все приводят в движение, или же они живут в полном бездействии, совсем не заботясь о мире и об управлении им и ни во что не вмешиваясь, – как будто можно не вмешиваться, когда возле тебя устраивают безобразную возню и обливают тебя компотом, или когда в кабинет к тебе забрели гуси и все там загадили, или когда учащиеся до сих пор не могут взять в библиотеке нужные учебники, хотя второй семестр на носу!».
C компотом – это было вчера, – сказал, не веря своим глазам, Ллевелис. – Я сам видел.
– А гуси вовсе ничего не успели загадить, – прибавил Гвидион. – Он сразу их выгнал.
– «Многие философы исследуют это, надеясь вызволить людей из заблуждений и невежества, – читал дальше Ллевелис. – Другие же возражают им: а нужно ли посвящать этому время при том, что существует кругом нас такое количество вещей наиважнейших: когда полно яблочной кожуры, которую некуда девать, или, к примеру, посреди двора лужа, через которую уже впору мост перекидывать?..»
– Да, насчет яблочной кожуры – это он точно, – согласился Гвидион. – Сколько еще мешков на кухне! Никак не разгрести.
– Но через лужу в Южной четверти я спокойно вчера перешел. Даже до колен нигде не дошла.
– Там хлебопечке знаешь покуда будет? – сказал Гвидион.
– А профессор Морган недавно шел задумавшись, вообще не понял, что это лужа, и прошел по воде как посуху, – сказал Ллевелис. – К тому же весной она все равно сама высохнет.
«Всеми этими спорами философы добились наконец того, – продолжил он чтение, – что во всяком человеке неленивого ума возбудили желание отыскать истину, ибо стало ясно, что это вопрос, по которому расходятся во мнениях не только неученые люди, но также и ученые. Мнения же эти столь различны и противоречивы, что хотя, возможно, и не все они ложны, верным из них, разумеется, не может быть ни одно».
– Я совсем запутался, – сказал Гвидион. – И зачем начинать сразу с такого сложного вопроса, как природа богов? Мы же еще пока ничего не знаем!
– Именно поэтому, – предположил Ллевелис. – В природе богов легко усомниться, а попробуй-ка усомнись в яблочной кожуре, когда она везде!
* * *
Вторым новым для первокурсников предметом была рунология. Посвежевшая, только что вернувшаяся с ФПК профессор Лютгарда, бодро засучив рукава, взялась за них. Вскоре все овладели руническим алфавитом, потому что он был не сложнее огамического, именами нужных богов, потому что они были не сложнее их собственных имен, и умением разбирать кеннинги, потому что им было некуда деваться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56