По состоянию дороги было ясно, что к нему никто не подъезжал вот уже несколько дней. И дом доказывал это: холодно, неуютно, пусто. Я бесцельно побродил по комнатам, удивляясь, что же происходит. Никаких записок. Отец оставил следы своего пребывания. Стало быть, после больницы он какое-то время жил дома. Я позвонил Маргарет Кордер в офис на Манхэттене, сказал ей, что нахожусь дома и не могу найти отца.
— Но, Бен, вы должны были нас предупредить! Он в охотничьем домике, в Адирондаксе. И если откровенно, — раздраженно добавила она, — с ним чертовски непросто, Бен. Порой просто невыносимо. Последние несколько дней там у него жила сиделка, а вчера звонит мне вся в слезах. Он просто вышвырнул ее из дома, и все. Самым грубым и бесцеремонным образом. Просто не знаю, что с ним делать.
— А как он туда добирался, Маргарет? И потом, можно ли его оставлять одного?
— Вы смеетесь? Он считает, что в полном порядке, но на самом деле это, конечно, не так. Однако попробуйте сказать ему, что делать и как себя вести. Тут же начинает бесноваться. Его отвез туда этот ваш друг, священник по прозвищу Персик. Отвез и оставался несколько дней, но ведь у него работа... — Она умолкла перевести дух.
— Думаю, что навещу нашего старика, Маргарет. Мне не нравится, что он там совсем один. Завтра же поеду.
— Хорошо, но только осторожней. Завтра обещали буран. Идет к нам из Чикаго, там уже выпало добрых два фута снега. А когда вы вернулись, Бен? И что там было?
— Ах, Маргарет, всего не расскажешь! В Нью-Йорк прилетел только вчера.
— Что ж, добро пожаловать домой. Надеюсь, все хорошо, все остались довольны?
— Скажите, Маргарет, когда это последний раз вы видели, чтобы все остались довольны? Этого никогда не бывает.
— Да, тем более еще такая беда, кончина кардинала Инделикато. Вы с ним встречались?
— Да, — ответил я. — Иначе как бедой действительно не назовешь.
И я подтвердил свое намерение ехать к отцу завтра же, а Маргарет еще раз предупредила о надвигающейся буре. Я повесил трубку. Сколько еще может понадобиться времени, чтобы привыкнуть к мысли о том, что я не имею права обсуждать случившееся с кем бы то ни было? Как же мне не хватало Вэл!
* * *
С той же проблемой я столкнулся за ленчем. Позвонил Персику, и мы встретились в «Нассау Инн», в пивном баре. Там же, где случайно столкнулись снежным и холодным вечером, когда Вэл уже лежала мертвой в часовне. Персик примчался из Нью-Пруденса, и его распирали вопросы о том, как «там было».
На что я ответил, что было нелегко, но в конце концов это сугубо внутреннее дело Церкви и в главных действиях и решениях обошлось без меня. Ну и так далее, в том же духе. Персик насмешливо взглянул на меня и даже подмигнул, как бы давая тем самым понять, что уж он он-то знает, как ведутся в Риме дела.
— Тогда скажи мне вот что, — сказал он. — Ты выяснил, кто убил Вэл? — Похоже, эта рана у него так никогда и не заживет. И он искренне считал, что я должен ответить ему на этот вопрос. — Тот самый тип, что напал тогда на тебя и монсеньера из Рима?
— Тот самый. Но это только предварительное заключение. Выживший из ума старый священник. Кто знает, что это на него нашло? Не думаю, что мы когда-либо найдем его или увидим снова. Послушай, Персик, мне изрядно все это поднадоело. Поговорим об этом позже, лады? А теперь... при одной мысли об этом у меня голова трещит.
— Понял тебя, приятель. — Он улыбнулся такой знакомой мальчишеской улыбкой, но лицо оставалось усталым и серьезным. Было три часа дня, и мы жевали бургеры и жареную картошку. Кроме нас, посетителей в баре не было. За окнами завывал ветер. — Тогда скажи, переменилось ли теперь твое отношение к нашей дорогой старой римской Церкви?
В вопросе чувствовалась насмешка.
— Знаешь, Персик, сколь ни покажется странным, но Церковь не стала казаться более человечной, чем тогда. Она настолько несовершенна, что даже начинаешь почти любить эту почтенную старушку.
Я спросил его, что там затеял отец, но вместо этого он принялся рассказывать о том, как нашел рукопись Д'Амбрицци и передал ее затем отцу Данну.
— Я там встречался с Данном, — заметил я. — Он рассказал мне о рукописи.
— Правда? Ты его видел? Бог ты мой, занятный он все же персонаж! Я принес эти бумаги, и мы с ним провели вместе целый день. Видел бы ты его квартиру! Он сказал, что вертолеты летают у него прямо под окном. А в ясный день из окон даже Принстон можно разглядеть!
— С содержанием он меня познакомил, в самых общих чертах, — сказал я. — Вообще, довольно загадочная история. Понимаю, рукопись была для Д'Амбрицци своего рода страховкой, но это все в прошлом. — Говорить более определенно не имело смысла. Мне не хотелось вовлекать Персика во все эти дела.
Глаза у него блестели, щеки порозовели.
— Все эти кодовые клички, все эти шпионские приключения... И знаешь, что здесь самое странное? Твой отец знал об этом все! Сказал, что это не его дело, что он вообще никогда не задумывался об этом, но он с самого начала знал, что Д'Амбрицци оставил мемуары этому старому болтуну-священнику. И вдруг теперь вспомнил об этом, десять дней тому назад. Странно все же устроена человеческая память, очень странно...
И Персик пересказал мне услышанную от отца историю о старом и завистливом пьянице-священнике, который хранил бумаги Д'Амбрицци и дразнил ими отца. Это было похоже на правду. Я помнил неопрятного полубезумного старика, от которого всегда несло джином.
— Получается, — сказал Персик и щедро полил кетчупом последний ломтик картофеля, — он знал об этом все. Чертовски занятно. Я даже подумал...
— А ты говорил ему, что показал бумаги Данну?
Он пожал плечами.
— Э-э, знаешь... вроде бы нет. Наверное, просто не хотелось вдаваться в подробности и объяснения. А потом он заставил меня отвезти его в охотничий домик. Сам знаешь, как он умеет настоять, не отвертеться. Любит командовать людьми.
— Ты это только теперь заметил?
— Я провел с ним там почти неделю, бросил службу, прихожан, все. Вообще там замечательно. Я бродил по горам... И дом очень красивый, с этим огромным чучелом медведя в углу...
— Чем еще занимался?
— Слепил снеговика, представляешь? Потом ездил за продуктами в Эверетт и набил припасами кладовую. Гулял, прочел два романа, готовил, подавал и прибирал, словом, ухаживал за твоим отцом.
— А сам отец что делал?
— Читал бумаги Д'Амбрицци, но почти не комментировал. Привез с собой целую кучу пластинок и альбомов для эскизов. Все время ставил пластинки и слушал музыку.
Мы не слишком много говорили... держался он дружелюбно, но предпочитал одиночество. Вообще, там было очень здорово. Мы говорили о тебе, о том, чем ты занимаешься. Знаешь, Бен, он поправляется, он молодцом. Вот только о тебе беспокоится. Говорит, ты сам напросился на неприятности, когда полез во внутренние дела Церкви. И еще сказал, что ты не понимаешь Церковь. Я только кивал, пусть себе говорит. Смерть Вэл сильно подкосила его, Бен. Однажды ночью услышал, как он плачет... Вошел в комнату, спросил, в порядке ли он. И знаешь, что он ответил? Что ему снилась Вэл. А потом он проснулся и вспомнил, что ее уже нет в живых. Мне страшно жаль старика, честно тебе говорю.
— Поеду к нему завтра, — сказал я. — После тебя у него жила сиделка, но он ее прогнал. Не хочу, чтобы он сидел там один.
— Хочешь, поедем вместе? На завтра обещали сильный буран.
— Ничего, Персик, все нормально, как-нибудь доберусь сам. Ты должен позаботиться о своей пастве.
— О своей пастве, — пробормотал он. — Бедняги. Не повезло им со мной.
* * *
Оставшись в доме один, я никак не мог уснуть. О смерти Инделикато сообщили в телевизионных новостях, но все в контексте ухудшения здоровья Папы, который не появлялся на публике вот уже месяца два. В самом позднем выпуске новостей о Церкви не сказали ничего нового, за исключением того, что архиепископ кардинал Клэммер принял решение остаться в Риме и присутствовать на похоронах Инделикато. Я сидел в Длинной зале, пил уже третий бокал «Лэфройга» со льдом, слушал, как завывает за окнами ветер, как сорванные им крупинки снега барабанят по стеклам.
Я пытался не думать о том, что произошло после убийства Вэл, но это было бесполезно. Я просто не мог думать о чем-то другом. И вот наконец я допил виски, влез в старую дубленку и высокие сапоги и вышел на улицу.
Холодный воздух ворвался в легкие. Прочистил мозги.
Я двинулся к яблоневому саду, где в ночь, подобную этой, кто-то повесил на дереве тело уже мертвого отца Говерно. Давно это было. Шел я той же тропинкой, что и тогда с Санданато, и вскоре оказался у пруда. Лед блестел в лунном свете. По нему бесшумно скользила пара конькобежцев, коньки резали лед, отсвечивая серебром.
Меня неудержимо тянуло к часовне. Нет, то вовсе не был приступ сентиментальности, я понял это, лишь оказавшись внутри. Дверь была не заперта, ступеньки обледенели.
Я включил свет. Что я здесь делаю? Что ожидаю увидеть? Привидений в часовне нет, ни звука, ни голоса не доносится из полутьмы.
Я сел на скамью, где сидела Вэл в тот момент, когда Хорстман приставил ствол пистолета ей к затылку.
А потом вдруг сделал то, чего не делал вот уже лет двадцать пять.
Встал на колени, опустил голову и начал молиться за упокой души моей маленькой сестренки. Я шептал слова молитвы с закрытыми глазами и, как и подобает доброму католику, признался во всех содеянных мной грехах и молил о прошении того, кто мог творить правосудие.
Позже той же ночью я лежал в постели, под портретом Ди Маджио, прислушивался к свисту ветра за окном, к шорохам за наличниками и под плинтусами, чувствовал, как тянет сквозняком. Я то погружался в сон, то выплывал из него, а потом вдруг увидел Вэл, как она сует в барабан предназначенный для меня снимок. А потом вдруг оказался в холле, на лестничной площадке, и увидел, как падает отец...
Я лежал и мечтал о том, чтоб хотя бы этой ночью мама избавила меня от посещения. Дошло до того, что я просто боялся уснуть. Ведь там, во сне, она ждала меня, чтобы снова напасть со своими обвинениями.
Я переворачивался с боку на бок, пытался пристроить подушку поудобнее, затихал, а потом вдруг вспомнил, как однажды ночью в эту комнату ко мне пришла Вэл. Совсем еще маленькая, в красной фланелевой рубашке, она терла кулачком заплаканные глаза. Выяснилось, что она вдруг захотела в туалет, вышла, а в коридоре стояла мама и набросилась на нее, стала ругаться. Сам не понимаю, почему вдруг вспомнился этот эпизод, но я видел Вэл так отчетливо, словно наяву, как она, сонная, испуганная и заплаканная, трет глаза. Я спросил ее, что случилось.
Она сказала, что мама вела себя с ней подло.
Я спросил, что это означает.
— Она говорит, я сделала это. — Тут уже Вэл зарыдала в полный голос. — А я спросила, что, а она ничего не ответила, просто продолжала говорить, что я это сделала...
— Ты можешь точно передать ее слова?
— Ты это сделала, ты, это сделала ты... там, в саду... ты забрала его, ты это сделала... — Слезы лились ручьем. Потом она сказала: — Но, Бен, я ничего такого не делала, точно тебе говорю, честное слово, не делала!...
И тут я обнял ее, стал гладить по голове и сказал, что она может остаться у меня на всю ночь.
А потом сказал, что маме наверняка приснился плохой сон, что она в этом не виновата, что не надо бояться и обижаться на нее, и все в таком роде. Больше мы об этом никогда не говорили. Возможно, потому, что это было связано со страшной историей, которая произошла в яблоневом саду, с тем, что там будто бы нашли висельника на дереве...
И вот теперь, десятки лет спустя, мамин кошмар вновь ожил.
Вэл погибла, а кошмар остался жить и стал из маминого моим.
2
Дрискил
Дорога до охотничьего домика оказалась долгой и трудной из-за густого тумана и снега, их гнали порывы ветра, от которых сотрясалась машина. Когда я доехал до Эверетта и увидел запрещающий знак, снега вокруг намело просто горы. Выяснилось, что мост не прошел специальной проверки дорожной инспекции и попасть в Эверетт сегодня можно было только объездным путем, через еще один маленький городок под названием Минандер. Я последовал туда, куда указывала стрелка, и вскоре увидел, что мне предстоит подняться на довольно крутой продолговатый холм, огибающий каменный мост слева. Я опасался, что сцепления из-за снега и льда будет недостаточно, уж очень крутым казался подъем. Кругом простирались густо поросшие лесом холмы, они казались черными из-за сплошных стволов и веток с облетевшей листвой, что безнадежно приникали друг к другу. На склоне между деревьями вилась тропка, по ней катались на санках ребятишки, наверное, из Минандера. Вершины холмов и гор тонули в тумане. Снег на дороге становился все глубже, а под ним был лед. Если б я выехал часом позже, то мог бы попасть в нешуточные неприятности.
Городок Минандер был разукрашен к Рождеству. На фонарных столбах развешаны гирлянды, через улицы протянуты полотнища с поздравлениями, у церкви выстроен целый макет. Крыша его была завалена снегом, а внутри, освещенные лампочками, виднелись ясли, Дева Мария с младенцем Иисусом и волхвы. Я притормозил у бакалейной лавки, некогда принадлежавшей брату и сестре по фамилии Поттервелд. Теперь на вывеске красовалось имя нового владельца или владельцев: «Рекселл». Я позвонил домой и услышал голос отца. Куда более бодрый, чем тогда, когда мы с ним говорили по междугородней. Я сказал, что скоро у него буду.
— Давно пора, — ответил он. — Мне бы следовало догадаться, что на Рождество ты будешь дома. Не захочешь остаться без подарков. Я тебя знаю, Бен! — Он хохотнул, давая понять, что это шутка, а не продолжение старой распри. — Советую поторопиться. Скоро стемнеет, да и снег все валит и валит.
— Буду через час, — ответил я.
Теперь я вел машину еще осторожней, уж очень опасный, извилистый и скользкий выдался участок дороги. И удивлялся тому, что на душе отчего-то потеплело, стоило только услышать голос отца. Почему-то вспомнилась сцена столетней давности: сияет солнце, Гари Купер сидит на веранде и беседует с отцом о кино. Для меня вновь ожили экранные похождения агентов УСС, я увидел отца великим и непобедимым героем, увидел, как он бежит по взлетной полосе, а вокруг свистят фашистские пули, вонзаются в землю прямо у его ног, вздымая фонтанчики пыли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96