Повсюду слышались визги и хрипы умирающих животных, в небе было темно от дыма и копоти, что поднимался от поджариваемых туш. По площади было невозможно пройти, она становилась скользкой от крови... Наши предки... некогда они стояли здесь же, где стоим теперь мы. Они верили в своих богов, как мы теперь верим в наших. Мы с ними едины, мы такие же... — Голос его упал почти до шепота.
Хиггинс всем телом подался вперед. Он был совершенно потрясен этим описанием. Да и на Элизабет оно произвело сильнейшее впечатление.
Чуть позже они стояли в тени небольшого сада, откуда сквозь смог, висевший над городом, были видны развалины Форума. Хиггинс что-то тихо говорил Д'Амбрицци, Элизабет удалось уловить лишь отрывочные фразы.
— Это всегда завораживало меня... парадокс... сосуществование добра и зла... Вполне созвучно с вашей теорией язычества как предвестника христианства.
Санданато находился чуть впереди, нюхал цветы под жарким солнцем.
— Парадоксы, — откликнулся Д'Амбрицци. — Да, именно они и составляют, что называется, сердце Церкви. Две стороны, два конфликтующих подхода к жизни, они всегда взаимодействуют, чтоб Церковь могла выжить... Я попытался создать из этих разнообразных элементов некое подобие гармонии. Ведь в конечном счете мы же не отшельники, или я ошибаюсь? Нет, конечно, есть мужчины в монастырях, занятые исключительно молитвой, есть сестры, которые тоже не выходят за пределы монастырских стен. И все они делают важное дело, молятся за нас, вы согласны? Я же сам никогда не проводил за молитвой больше времени, чем требует распорядок дня. — От зажатой в пожелтевших от никотина пальцах сигареты поднимались завитки дыма. — Ну вот вы, сестра Элизабет, вы же не изнуряете себя молитвой?
— Боюсь, что нет. Не изнуряю, — с улыбкой ответила она.
— Так и знал, — удовлетворенно кивнув, заметил он. — Мы с вами вино с одного виноградника, сестра. Возьмем, к примеру, нашего дорогого монсеньера Санданато. Он большой специалист по монастырям, любит их. Монастыри, лежащие в руинах, монастыри, брошенные или сожженные дотла после эпидемии чумы. Он не всегда одобряет то особое пристрастие, с которым я отношусь к делам мирским, деньгам, всем этим играм во власть.
Они вышли из тени и на миг зажмурились от ослепительно ярких лучей солнца. Санданато терпеливо поджидал их, высокая стройная фигура в черном, эдакий римский кальвинист.
— Кому-то приходится играть в эти игры, — заметила Элизабет, вдыхая сладкий аромат сада. — Иначе этот мир поглотит всех нас. И тогда восторжествует зло, возникнет, раскрашенное в красный цвет и в пурпурной тоге...
Кардинал закивал в знак согласия.
— Есть люди, считающие, что этот мир уже поглотил нас. В любом случае сражение идет не по нашим, а по мирским правилам. Потому я и играю в эти свои игры и позволяю другим, таким, как преданный наш Пьетро, взять на себя заботы о душе. Церковь велика, в ней всем хватит места. — Глаза Д'Амбрицци оживленно блестели.
Чуть позже сестра Элизабет, запыхавшись, поднималась по крутому склону другой древней улицы, Кливус Аргентариус, что начиналась от базилики Аргентариа. В древности это место считалось торговым центром Рима. Солнце начало клониться к закату, тени было больше. Они вышли на Виа дель Туллиано, и Элизабет подумала: неужели кардинал затеял эту экскурсию с целью испытания, подразнить и припугнуть американского банкира, а заодно и ее? Или же решил прочитать лекцию о многочисленных нитях, навеки связавших языческий и христианский миры? Возможно и третье: прогулка служила отражением его идентификации с этим вечным и таким противоречивым городом. Но каковы бы ни были истинные намерения, образы переполняли его.
— Вот здесь, на углу, — сказал он и остановился перевести дух, — стоит церковь Сан Джузеппе дей Фалегнами. С виду ничего необычного, но прямо под ней находятся совершенно поразительные катакомбы. И в них, под землей, часовня Сан Пьетро Карсере... превращенная в темницу, где Нерон держал самого святого Петра. Идемте, я покажу вам это место. — Он пересек улицу, следом за ним тащился Хиггинс, который, судя по виду, уже начал изнемогать от этой прогулки, а уже за ним — Элизабет и Санданато. — Расскажи им эту историю, Пьетро. — Кардинал явно устал. Огромный нос нависал над пухлыми губами, всегда готовыми расплыться в улыбке, обнажая пожелтевшие зубы. Черная сигарета с золотым ободком, казалось, навечно прилипла к нижней губе, глаза щурятся от дыма, их почти не видно из-под тяжелых век.
— Его преосвященство испытывает слабость к самым мрачным уголкам Рима, — заметил монсеньер Санданато, — но не теряйте надежды, испытание подходит к концу. В свое время Тиллианум был не чем иным, как цистерной для воды, и соорудили ее, по всей вероятности, вскоре после того, как галлы отдали Рим на разграбление. Однако позже ее превратили в темницу, где, как вы помните из древнеримской истории, нашли свой последний приют побежденные враги, в том числе Симон Бар Джиора, Джугурта и Верцингеторикс. Кормили их скудно, они буквально умирали с голоду. Ну и еще такие враги государства, как заговорщики римского претора Катилины, которых, кажется, передушили по одному. Мертвец, он мертвец и есть, и здесь умерло очень много людей.
Они спустились по современной лестнице ко входу в часовню, вошли в верхнее помещение. Элизабет почувствовала, как тревожно забилось у нее сердце, а на лбу и верхней губе выступила испарина. Перед глазами затанцевали мелкие черные точки. Опасаясь, что вот-вот потеряет сознание, она ухватилась за перила. Ее бросило в жар, потом вдруг пробрал ледяной озноб, к горлу подкатила тошнота. Очевидно, на самочувствии сказались слишком жаркий день, начало менструации, долгая прогулка, все эти разговоры и ужасы, которые описывал кардинал. В этот момент ей хотелось лишь одного: прилечь где-нибудь передохнуть и не опозориться. Перед глазами плыли очертания троих ее спутников, она вдруг поняла, что изображает внимание, согласно кивает что-то в ответ на слова монсеньера, не вдумываясь в их содержание. В часовне стоял полумрак. И она, ненавидя себя за слабость, принялась молиться: «Господи, дай мне силы пройти через это до конца, и я никогда больше не буду плохой...»
Сестра Элизабет закрыла глаза, пыталась успокоиться, с ужасом представляла, что вот-вот потеряет сознание.
— Из темницы был всего один выход. Именно здесь мы сейчас и находимся, и в ту пору эта была канализационная труба, откуда нечистоты сливались в Большую Клоаку. Говорят, что она периодически была забита телами умерших. Гниющими трупами. Ну а теперь взгляните сюда. Здесь, над алтарем, мы видим барельеф с изображением святого Петра, он крестит своего тюремщика...
Казалось, прошли долгие часы, прежде чем они вновь оказались у лимузина. Ветер с Тибра приятно холодил лицо, кардинал с грустью смотрел в окно, банкир вышел у отеля, экскурсия закончилась. Элизабет чувствовала себя вконец вымотанной, и только когда они направились к Виа Венето, поняла, что душевное равновесие вновь возвращается к ней.
Она даже улыбнулась при мысли о том, как будет рассказывать Вэл об этой прогулке и лекции кардинала. Святой Джек. Возможно, он и будет следующим Папой...
И тут вдруг Святой Джек взял ее руку в свою мясистую лапу и, держа нежно, но твердо, не давая возможности вырваться, сообщил, что сестра Валентина была убита.
3
Дрискил
Я сидел в кафетерии при больнице и пытался разобраться в том, что происходит.
В углу стоял телевизор, и сообщение о двух громких убийствах, Кёртиса Локхарта и монсеньера Хеффернана, стало новостью номер один, однако никаких подробностей не передавалось. Я достаточно хорошо знал, как работает служба информации при архиепископе, и понимал, что именно там приказали закрыть люк и заколотить его молотком. Нью-йоркский департамент полиции выдал сообщение из четырех предложений. Так что репортерам и ведущим пришлось отыгрываться на некрологе Локхарта и достаточно кратком описании карьеры Хеффернана.
А вот об убийстве сестры Валентины в новостях не было ни слова. Нет, такое сообщение непременно скоро появится, и я уже представлял, как будут разыгрывать его комментаторы, пытаясь связать с более ранним сообщением и вычислить, сколько будет дважды два. Чтобы получить четыре, не требовалось интеллекта и знаний физика-ядерщика.
Я сидел в кафетерии и смотрел в окно, за которым вовсю разворачивалось празднование Хэллоуина. В нем принимали участие даже малолетние пациенты больницы, они украсили помещение ведьмами на метлах в черно-оранжевых костюмах, ухмыляющимися тыквами. Чем больше я размышлял над этим, тем более зловещей и удручающе мрачной выглядела ситуация. Казалось, я видел зло воочию, целую армию вандалов или готов, наступающих со всех сторон. Но на улице не было ничего, кроме раскачивающихся под ветром деревьев с голыми ветками, слабым щитом служили лишь они да автостоянка перед больницей. Однако в воображении моем страшный и безымянный враг уже пробрался сюда, армады его сгрудились позади этих печальных деревьев. Моя сестра угодила в безжалостные жернова церковных интриг, пала их жертвой. Церковь снова принялась калечить мне жизнь. В очередной раз.
И вот наконец в кафетерий, глубокомысленно потирая подбородки, вошли два врача, знавшие моего отца чуть ли не всю жизнь. Отец перенес классический обширный инфаркт, о котором столько говорят и пишут. Состояние тяжелое. Но могло быть и хуже. Надо подождать, чтоб прояснилась картина. В данный момент их больше беспокоит другое, предполагаемая массированная атака со стороны репортеров. Они набегут со всех сторон, возьмут больницу в осаду, чтобы убедиться, действительно ли сюда привезли Хью Дрискила. Врачи не знали, что моя сестра убита, и я не собирался сообщать им об этом. Рано или поздно узнают, как и все остальные. Примерно в полдень я вышел из «докториного места», так называла больницу Вэл, когда была малышкой, и поехал домой.
Там меня ждала пара по фамилии Гэрритис, они вели у отца хозяйство. Я позвонил им еще из больницы, сообщил печальную весть, и они приехали и занялись уборкой и готовкой на тот случай, если вдруг в доме появятся гости. Чего они только не наготовили: и ветчину, и индейку, и еще бог знает что. И вот наконец они ушли, и я остался один. Сделал все необходимые звонки, позвонил себе на работу и разным друзьям и знакомым отца. А потом, отойдя от телефона, почувствовал себя еще более одиноким.
* * *
Дело шло к вечеру, смеркалось рано, за окнами посерело. Я сидел в Длинной зале и не имел ни малейшего намерения ни включать свет, ни разжигать аккуратно сложенные в камине дрова. Сидел и перебирал в уме события последних суток, тщательно и неспешно, точно старатель, тщетно надеющийся разглядеть в лотке приветливо подмигивающую ему золотую искорку. И вдруг меня осенило.
Я поднялся наверх. Стоял в коридоре, где царил полумрак, и смотрел на дверь в спальню Вэл. Она была открыта. Из больницы я позвонил Сэму Тернеру, сообщить об отце. Сэм подтвердил, что утром к нам должны приехать ребята из криминалистического отдела. Супруги Гэрритис сказали, что люди приезжали, долго возились в часовне и возле нее, потом прошли в дом и вскоре уехали, но никаких следов их деятельности я не обнаружил. Дверь в комнату Вэл была распахнута настежь. Возможно, они просматривали какие-то ее вещи?
Я пытался зацепиться хотя бы за что-то. Золотую искорку, блеснувшую в породе, знак, что где-то рядом может таиться драгоценный слиток.
Длинный коридор, темный и тихий, напоминал безлюдную галерею музея, экспонатами которого были толком не идентифицированные, полузабытые образы. Воспоминания о матери, вопросы, на которые не было получено ответов: почему она умерла, что пыталась сказать мне, протягивая навстречу руки с дрожащими пальцами, на которых блестели тяжелые кольца?... Это был музей разочарований, заданных шепотом безответных вопросов. Словно ты видел лишь фрагменты картин в рамах и по ним должен был догадаться, что представляет собой все полотно целиком. Наш дом всегда был музеем таких головоломок, дворцом, где тебя постоянно пытались сбить с пути, где любой предмет оказывался вовсе не тем, что ты думал. Я жил в этом доме и никогда по-настоящему не понимал, что и почему в нем происходит. И вот теперь Вэл мертва и отец умирает. И я остался совсем один и понимаю не больше, чем раньше.
Час спустя я стоял в комнате Вэл, на постель было выложено содержимое двух ее чемоданов. Пара юбок, свитеры, блузки, шерстяное платье, белье, косметика и туалетные принадлежности, чулки, гольфы, пара домашних тапочек, пара туфель на высоких каблуках, джинсы, шерстяные слаксы, два романа Эрика Эмблера в бумажных обложках, маленькая кожаная шкатулка с драгоценностями...
Я обыскал все ящики, перерыл все вещи в шкафу, заглядывал под матрас. Весь взмок и стоял посреди комнаты. Нет, здесь явно что-то не так...
Не было ее портфеля. Записных книжек. Ни блокнота, ни листка бумаги, даже ручки не было. Ни одного клочка с какими-либо записями. Ни дневника, ни ежедневника. Ни адресной книги. Но самое главное — не было портфеля! Несколько лет тому назад я подарил Вэл тяжелый кожаный портфель от «Виттон» с медным замочком. И она с ним практически не расставалась. Говорила, что это не портфель, а само совершенство, как часы «Ролекс», авторучка «Уотермен» или компьютер фирмы «Ай-би-эм Селектрик». Он практически вечен, этот портфель «Виттон». Он всегда был при ней и практически всегда набит под завязку. И мне не верилось, что она приехала домой без этого портфеля. Она писала книгу. Она никуда не ходила без этого портфеля. Она могла оставить коробки с материалами по этой книге в своем офисе в Риме... Но портфель должен был быть с ней.
И вот теперь он исчез. Кто-то его забрал...
* * *
Было уже начало седьмого, и на улице совсем стемнело, когда я перенес телефон в Длинную залу и разжег в камине поленья. Состояние отца не изменилось. В сознание он так и не пришел. Врач по-прежнему не говорил ничего определенного, лишь принес мне соболезнования в связи с гибелью Вэл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96