Но рука в черной перчатке по-прежнему придерживала меня за плечо. И тут я услышал голос, убийца тихо пробормотал нечто вроде: минутку, мистер Дрискил, спокойно, спокойно... А потом я услышал, как лезвие со свистом рассекает воздух, услышал, как оно рвет ткань моей куртки, и тут я оказался на льду, пытался перевернуться на спину, но силы оставили меня...
Я очень больно ударился лицом о лед и, видно, разбил нос. Во рту появился солоноватый привкус крови. Щекой я прижимался ко льду, а у самого моего лица поблескивали острые и блестящие коньки. Я с трудом повернул голову и увидел лицо этого человека. Смотрел в плоские стекляшки его очков, от чего глаза казались пустыми и бездонными, потом вдруг почувствовал, как спина становится странно теплой и мокрой. И тут вдруг ветер сорвал с его головы черную шляпу, она медленно слетела на лед, и я увидел седые и вьющиеся, зачесанные назад волосы, такие сверкающие и серебристые в лунном свете.
Он наклонился, поднял шляпу и исчез из вида. Слышно было лишь шелковистое посвистывание его коньков, оно отдалялось. Все это заняло секунд десять, не больше, я лежал и никак не мог заставить себя двинуться с места. А потом ко мне подлетел бедный запыхавшийся Санданато, опустился рядом на колени. Я увидел у него на колене дырку, услышал его голос: Вы меня слышите, вы меня слышите? И что-то отвечал ему, вот только он, похоже, не слышал меня вовсе, и голос его становился все слабей и тише, а потом и вовсе куда-то исчез, и я чувствовал лишь, как замерзает щека, прижатая к гладкому льду...

Часть вторая
1
Хандра
Так называла это ее мама. Впрочем, Элизабет никогда не была для хандры легкой добычей, слишком уж активную вела жизнь, слишком уж была поглощена и захвачена внешним миром. Но порой хандра все же настигала и завладевала ею. Так случилось на борту «Боинга 747», когда она возвращалась в Рим.
Скорбь и горечь, вызванные смертью Вэл, были здесь ни при чем. С этим можно было как-то бороться. Призвать на помощь веру, в таких случаях она всегда помогала... Но хандра заползает тебе под кожу, впитывается в кровь, и никакой Церкви, вере и молитве ее не остановить, не избавить тебя от нее. Хандра овладевает человеком незаметно, а когда он спохватывается, бывает уже поздно. Приходит расплата.
Именно благодаря маленькой девочке, летевшей вместе с ней в самолете, Элизабет удалось обнаружить признаки хандры. Девочка сидела впереди, славная малышка лет шести-семи, и то и дело оборачивалась посмотреть на нее. В салоне стояла полутьма. Из всех пассажиров на борту не спали только она и Элизабет. У девочки были огромные карие глаза, курносый широкий носик, очень грустный рот, конский хвост на голове перехватывала сине-золотистая ленточка. Стояла ночь, они летели где-то над Атлантикой, и малышка то и дело поглядывала на Элизабет.
Вот над спинкой кресла вновь возникло хмурое и любопытное личико, и Элизабет улыбнулась девчушке. Та уперлась подбородком в подголовник.
— Меня зовут Дафна. Папа называет просто Даффи. Я говорю шепотом, чтобы не разбудить маму. А тебя как звать?
— Элизабет.
— Мама очень любит поспать. И я должна вести себя тихо, ходить на цыпочках и все такое. А ты почему не спишь?
— Думаю.
— Я тоже. — Она понимающе кивнула. — Я думала о своих друзьях. О том, что увижу их завтра. А ты о чем?
— Тоже о друзьях.
— Ты тоже увидишь их завтра?
— Нет, боюсь, что не всех.
— Ты живешь в Риме?
— Да. А ты?
— У нас есть дом в Чикаго, но папа работает в Риме, так что мы и там тоже живем. А где твой дом?
— На Виа Венето.
Маленькое личико посветлело.
— Я знаю это место! Виа Венето. А у тебя есть маленькая девочка? Мы могли бы поиграть...
— О, нет. К сожалению, нет... Я хотела бы...
— Что? Чего ты хотела бы, Элизабет? Такую, как я, маленькую девочку, да?
— Да, Дафна. Очень хотела бы маленькую девочку. Такую, как ты.
— Правда? — Девочка хихикнула и прикрыла ладошкой рот.
— Правда.
— Можешь называть меня Даффи, если, конечно, хочешь.
Хандра не преминула воспользоваться моментом. Элизабет предстояла долгая и трудная ночь.
* * *
Казалось, что в самолете в ту ночь в нее вселилась душа Вэл. Вэл пыталась что-то сказать ей, а вот что именно, уловить никак не удавалось. Элизабет надела наушники и принялась прослушивать через плеер одну мелодию за другой. Билли Холидей, Стэн Гец, Астрид Джильберто. «Блюзы настроения», «Аэроплан Джефферсона», симфония Моцарта «Юпитер», запись концерта Баха для клавесина в до— и фа-минор в исполнении Густава Леонарда, она доставала из сумки одну кассету за другой, одновременно просматривала материалы по ноутбуку, но мысли ее витали где-то далеко и были связаны с Вэл...
Вэл. Она пыталась уловить посылаемые ей сигналы, как некая отдаленная радиостанция, но не получалось. Вэл хотела, чтоб она вспомнила что-то. Я вспомню, я непременно должна вспомнить, твердила про себя Элизабет.
Затем она начала думать о Бене, и стало еще хуже. Простились они нехорошо, и это ее мучило. Она ненавидела себя за то, что наговорила в споре этому человеку. Если вдуматься, он прав, он абсолютно прав, она сама теперь не понимала, почему так отчаянно возражала ему. И ей действительно хотелось работать с ним заодно, чтобы выяснить, что произошло с Вэл. Мало того, она была бы просто счастлива заняться этим, поскольку только это могло смягчить горечь утраты. Тем более что и начало уже положено, ведь удалось же им найти отставного полицейского, живущего в полном уединении на побережье, и они услышали об убийстве священника и потом так долго и страстно обсуждали это с Беном и отцом Данном...
Тогда почему они расстались на такой враждебной ноте, почему она так рьяно бросилась защищать Церковь? Что за дух противоречия вселился в нее? Может, все это было продиктовано просто страхом? Ведь только в тот момент она со всей ясностью осознала, что Вэл мертва. Убита, и произошло это лишь потому, что она узнала нечто такое, с чем никак не могли смириться убийцы, навлекла их гнев на себя.
Страх. Ее терзал страх за себя, если она будет продолжать расследование, и за Бена, если он не отступится и продолжит искать убийцу. Ее самая близкая, самая любимая подруга погибла, а сама она лишилась от трусости разума и ненавидит себя за это. Да, она трусиха... И тут вдруг она на секунду поверила в то, что Вэл убила именно Церковь, с целью защитить себя. Нет, быть того не может. У старой, потрепанной в боях Церкви немало грехов, но чтобы она сейчас пошла на убийство... нет, вряд ли.
Элизабет никогда не принадлежала к числу прирученных Церковью представителей прессы, никогда не являлась ее апологетом. Не больше, чем Вэл. И это просто нечестно, что Бен думает про нее иначе... нечестно и несправедливо! Тут над изголовьем кресла вновь показалась головка Дафны, и они еще немного поболтали. И Элизабет вновь ощутила: хандра. Хандра прицепилась к ней, никак не желала отставать, и дело тут было не в Вэл и не в Церкви. Совсем в другом.
Просто Даффи заставила ее задуматься о маленьких девочках и любви. Глядя в эти огромные карие сияющие глаза, она вдруг увидела в них себя. Вспомнила полное надежд и ожиданий детство в Иллинойсе, свою жизнь до того, как вступила в этот замкнутый круг. Она смотрела в глаза этого ребенка и ощутила, как зачастило, затрепетало вдруг сердце. Оно жаждало любви. Того, о чем люди всегда слагали песни и легенды. Дафна. Маленькая ладошка прикрывает смеющийся рот. А ее мама любит поспать. Хочет ли Элизабет, чтоб у нее была такая же маленькая девочка?...
Любовь...
Любовь всегда была для Элизабет проблемой. И когда она теряла контроль над собой, желание любви терзало, переполняло сердце, вызывало слезы на глазах. Проблема в том, что любовь всегда приходила неожиданно и словно ниоткуда, и когда это начиналось (ради справедливости следует сказать, что не часто), она терялась, ссылалась на занятость, пыталась оттолкнуть поклонника, твердила себе, что это осложнение ей вовсе ни к чему. Когда начиналось, это походило на внезапную болезнь, лихорадку, сжирающую всю ее энергию и жизненные силы. И при этом жажда любви оставалась, и у нее были свои вполне очевидные признаки: тоскливо ныло сердце, внутри все словно скукоживалось, она отчаянно хотела тепла, прикосновения, ласки, хотела зависимости от другого человеческого существа... Что же это еще, как не жажда любви, в чем ей было отказано из-за выбора профессии?
Случались в ее жизни моменты, когда жажда эта захватывала ее всю, целиком. Она глядела в глаза Дафны и думала о том, что своей Дафны у нее никогда не будет. Никогда больше не будет этих ночных разговоров за кухонным столом, готовки на скорую руку, Бена Дрискила, сидящего рядом и не сводившего с нее глаз.
Никогда не увидит она Бена Дрискила, не увидит, как он смотрит на нее.
Тот зимний вечер с первым свежим снегом, веселая беготня по парку Грэмерси, а еще они пили пиво в таверне «У Питера». Да и последние несколько дней с Беном они провели очень неплохо, если забыть о печальных обстоятельствах, заставивших ее приехать в Принстон. Они находились в одном доме, под одной крышей, она слышала, как он расхаживает по комнатам где-то внизу. А потом они вместе говорили со старым полицейским, вместе сидели перед камином, вместе нашли старую фотографию в игрушечном барабане Вэл. Какое право имела она отговаривать его?... Ведь это его жизнь, он ступил на поле боя, он готов осознанно идти на любой риск...
Черт! Воображение завело ее слишком далеко, но...
Теперь она понимает Бена, разделяет его намерения, она хочет быть рядом с ним, стать частью его жизни, незаменимой помощницей и подругой, да и разве может быть иначе?...
Но этого не будет. Никогда. Надо смотреть правде в глаза.
И все равно он ей очень нравился. И еще она страшно рассердилась в ответ на его замечание, что монсеньер Санданато будто бы влюблен в нее. Она покраснела, как свекла, а все потому, что думала в тот момент исключительно о Бене. Уж не смеется ли он над ней? Нет, это просто безумие, говорить такие вещи!... Он точно смеялся над ней, черт бы его побрал! Монахиня и объект любви — понятия несовместимые, ха-ха-ха!
Монахине не положено даже думать о таких вещах, а Бен, наверное, догадался, что она временами думает, и смеялся над ней, над отсутствием у нее опыта, над самонадеянностью.
Может, поэтому она в конце вдруг восстала против него?
Может, именно поэтому вдруг с такой яростью бросилась на защиту Церкви, стала отговаривать его, высмеивать его намерения, и все это лишь потому, что ей показалось: он хочет ее унизить?
Или же просто потому, что боялась влюбиться в него?
Другая бы женщина на ее месте — не монахиня — могла подумать, что эти несколько дней, проведенных вместе, и скорбь утраты сближают, способствуют любви. Но у другой женщины и отношения с мужчинами были бы совсем другие. Монахини тоже общаются с мужчинами, по большей части священниками, и отношения эти носят совсем другой характер. Они лишены романтики, какой-либо чувственности. Если, конечно, вы вообще способны на какие-либо чувства.
Но то, что она испытывала к Бену... Нет, это было совсем другое.
И вот она поссорилась с ним, и теперь он ее презирает.
Что ж, молодец, сестра, славно поработала.
* * *
В Рим она прилетела вконец измученная, с красными от бессонницы глазами. Дафна обняла ее на прощание, и Элизабет снова ощутила магическую притягательность этих огромных сияющих глаз. Ни Дафна, ни ее мать, разумеется, не догадались, что она монахиня.
В такси она открыла блокнот и начала просматривать сделанные в самолете записи, потом попросила водителя отвезти ее на Виа Венето. Приехав домой, переоделась в спортивный костюм, вставила в плеер запись с «Белым альбомом» «Битлз» и устроила себе сорокаминутную пробежку, чтобы избавиться от печальных размышлений и усталости, сковывающей все тело после долгого перелета.
Потом Элизабет приняла холодный душ и долго и безрадостно смотрела на свое отражение в зеркале. Ни капли макияжа, волосы мокрые, спутавшиеся, лицо осунулось, глаза смотрят скучно. Это лицо в зеркале напомнило ей о сестре Клэр, с которой она познакомилась на первом году обучения. Именно Клэр пригласила тогда представителя фирмы «Ревлон» проинструктировать «новобранцев», так Клэр называла их тогда, на тему «деликатного» применения косметики. «Ведь вы должны нести людям слово Божье, — говорила она им, — а разве можно это делать, если выглядишь сущим страшилищем?» Уроки представителя «Ревлон» пользовались бешеным успехом. В данный момент она, несомненно, выглядит сущим страшилищем, но ничего, через десять минут последствия тяжкого и долгого перелета будут замаскированы, и она будет готова предстать перед миром в должном образе и подобии.
* * *
Несколько часов спустя, после бурного и утомительного «вхождения в дело», решения почти всех накопившихся по журналу вопросов и проблем, Элизабет наконец оказалась в кабинете одна и устроила себе первый перерыв. Она выпила чашку остывшего кофе, отложила в сторону копию статьи, которую собралась править, и закрыла глаза. Весь день на уровне подсознания не давала покоя одна мысль. Сестра Элизабет пыталась вспомнить, как ей казалось, очень важную ремарку Вэл.
И вдруг она удивленно открыла глаза. Она услышала в комнате голос подруги. Через долю секунды поняла, что говорит сама с собой, нет, это не совсем правильно, она говорила с Вэл, и та ей отвечала... Элизабет хорошо помнила тот день. Как-то вечером они с Вэл сидели здесь же, у нее в кабинете, и ждали Локхарта. Он должен был заехать за ними и отвезти поужинать в один из его любимых модных ночных ресторанов, и Вэл была как-то особенно возбуждена, такое с ней иногда случалось. Элизабет спросила, что происходит, и тогда Вэл покачала головой, усмехнулась, сказала, что это тайна, которой она не может поделиться. Но желание поделиться так и распирало ее. За обедом Локхарт упомянул какого-то своего знакомого, этот человек недавно умер и имел отношение к Церкви. Черт, Элизабет никак не удавалось вспомнить его имя, кажется, ирландец?... А потом она встретилась взглядом с Вэл, буквально на секунду, и Вэл сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96