От ворот я прошел через аллею, обсаженную пальмами, цветами и кустарником. Света в доме видно не было. Позади раздался какой-то шум, явно не природного происхождения.
Я нервно обернулся. Сестра Лорейн оказалась пророком: я начал оглядываться через плечо. И это заставило меня вспомнить о Вэл, которая в самом конце своей жизни не слишком внимательно присматривалась к тому, что происходит у нее за спиной. Я прислушался, ожидая увидеть сверкающее в лунном свете лезвие ножа, но услышал лишь шум прибоя на пляже за домом да шелест ветра в пальмовых ветвях.
Дверь оказалась двойной, панель из цельного дерева, а за ней вторая, металлическая, фигурного литья. Я стоял и искал взглядом кнопку звонка, как вдруг деревянная дверь резко распахнулась. Я отпрянул, меня даже затошнило от страха. Но затем я увидел, как открывается вторая, решетчатая дверь, и услышал голос Габриэль:
— Простите, не хотела вас пугать.
— Ничего страшного.
Тусклая лампа в прихожей отбрасывала свет на ее лицо. Она подняла голову, и я увидел, что глаза у нее покраснели от слез.
— Прошу вас, входите. — Она отступила на шаг, и на секунду показалось, что меня заманивают в ловушку. Но это ощущение тут же прошло.
Габриэль провела меня по длинному и широкому темному коридору. В конце его брезжил свет. Несмотря на царивший там полумрак, я все же разглядел на стенах полотно Ренуара, византийскую икону, пару полотен Моне. И еще в этом коридоре находилась какая-то громоздкая мебель, растения в горшках, несколько гобеленов на стенах, толстые ковры. И все эти предметы казались какими-то нереальными в свете луны, заглядывавшей в окна.
— Сюда, — сказала она. — Я пыталась разобраться, о чем думал и чего боялся отец. И совсем запуталась. — Мы находились в кабинете. Повсюду горы бумаг, ящики письменного стола выдвинуты. Здесь горели три настольные лампы. На стене напротив письменного стола — полотно Дега в тяжелой резной позолоченной раме. Она стала перекладывать бумаги на столе, потом прислонилась к нему спиной, откинула со лба прядь густых темных волос и закурила, щелкнув массивной зажигалкой. — Расскажите мне все, что говорили отцу. Должна же быть причина, по которой он... ушел. — Сигарета в пальцах дрожала.
— Я показал ему фотографию, снятую много лет тому назад в Париже. Во время немецкой оккупации. Тут и последовала реакция. Он страшно испугался, начал говорить, что я пришел убить его. Словом, сплошная бессмыслица, бред какой-то! Он боялся человека по имени Саймон. Спросил, не Рим ли меня послал... Согласен с вами, он смертельно перепугался. Ну а потом все же взял себя в руки и попросил уйти.
— Фотографию... — задумчиво протянула она. На ней был кашемировый свитер с V-образным вырезом, рукава подвернуты, на запястьях позвякивают золотые браслеты. Лицо усталое, измученное, под большими черными глазами — темные круги. Она была близка к нервному срыву, еще бы — отец отсутствует вот уже двадцать четыре часа, даже больше. Было ей где-то около тридцати, вполне взрослая, даже зрелая женщина, но ей явно не удавалось совладать с ситуацией. — Могу я взглянуть на этот ваш снимок?
Я достал фотографию и выложил на стол, в круг света от лампы. На шее у нее была цепочка, с нее свисали очки. Она надела их, наклонилась и стала разглядывать снимок.
— Рихтер, — пробормотала она. — А это, это отец?... Хотя не думаю, что...
— Он сказал, что это его брат, Ги. Священник.
— Ах, ну да, да, конечно, это не отец, но сходство просто поразительное. — Она ткнула пальцем в одну из фигур и вопросительно подняла на меня глаза.
— Д'Амбрицци. Он теперь кардинал. Может скоро стать Папой.
— А этот? Похож на Шейлока...
— Да, именно! — шепотом воскликнул я. В доме стояла такая тишина, не хотелось нарушать ее. — Я видел, чувствовал что-то знакомое в этом профиле... Это же Торричелли! Епископ Торричелли. Во время войны он был очень важной, влиятельной фигурой в католическом мире. Я встречался с ним, еще мальчиком. Как-то отец взял нас на каникулы в Париж, вскоре после войны. Он хорошо знал Торричелли... Помню, кто-то прозвал его Шейлоком, а моя сестра, тогда совсем еще малышка, все время спрашивала, кто такой Шейлок. Торричелли услышал это, засмеялся, потом повернулся к ней в профиль, указал на свой нос страшно, на мой взгляд, крючковатый, прямо как у Панча. Как у танцующего человечка с картины Лотрека. — Я не сводил глаз со снимка. А потом пробормотал: — Господи, теперь я знаю их всех... Монсеньер Д'Амбрицци, Клаус Рихтер из Вермахта, отец Ги Лебек и вот теперь епископ Торричелли.
— Но что означает этот снимок? — Она сняла очки, они снова повисли на цепочке. — И зачем было показывать его отцу?
— Просто я подумал, он там изображен. У сестры была при себе эта фотография, когда ее убили. Больше мне не с чего было начать... Я должен выяснить, что этот снимок для нее значил. Почему он так напугал вашего отца, что он ударился в бега?
Она довольно долго молчала. Я стоял у окна и смотрел, как мелкие волны Средиземного моря лижут песок пляжа. Мысли путались в голове. Мне нужна была помощь, более сильный, ясный и острый ум, способный разгадать эту головоломку. Обернувшись, я увидел, что она неподвижно стоит на том же месте, курит очередную сигарету. Смотрит на меня.
Я кивком указал на бумаги, разбросанные по столу.
— Что это?
Она направилась к столу. Двигалась она очень грациозно, слегка покачивая бедрами, только сейчас я заметил, что на ней туфли на высоких каблуках. Она выглядела усталой, но все равно была очень хороша собой. На секунду я пожалел, что наше знакомство складывается не слишком романтично. Мне хотелось прикоснуться к ней. Однако я тут же постарался выбросить эту крамольную мысль из головы.
— Вот, перебирала здесь разные бумаги, все, что удалось найти. Искала нечто такое, что могло бы подсказать, почему ваша сестра так огорчила отца... ведь с момента их встречи он уже не вел себя нормально. — Она начала перекладывать бумаги. — Я нашла его дневник. Вчера из галереи он отправился прямо домой, я не знала этого, пока не нашла дневник... А когда сама пришла домой, его уже не застала. Он записал в него несколько фраз уже после того, как говорил с вами. Вот, взгляните сами.
Это был толстый ежедневник, листы скреплены металлической спиралью. Я увидел несколько фраз на французском.
— Переведите, пожалуйста, — попросил я.
— "Что с нами будет? Чем это все закончится и где? В аду!" — Голос ее дрожал. Она закусила губу, подняла на меня глаза. По щекам ползли слезы, тушь на ресницах размылась. — Мой дядя погиб смертью героя... и вот теперь, через сорок лет, отец... Я знаю, случилось что-то ужасное. Знаю, вы не хотели, чтобы это случилось...
— Нет, Габриэль, конечно, не хотел. Просто все время блуждаю во тьме.
Я положил ладони ей на плечи, ощутил, как скользит по коже мягкий кашемир. И тут она припала ко мне, уткнулась лицом в грудь. Плечи ее сотрясались от рыданий. В этот момент она казалась такой маленькой и беззащитной, она приникла ко мне, человеку, по сути, совсем незнакомому, ища спасения от всех своих страхов. И я поцеловал ее темные шелковистые волосы, от которых пахло духами. Мне так хотелось сказать ей, что все будет хорошо, что отец ее непременно найдется. Но не мог. Слишком уж много погибло людей. И вот я держал ее в объятиях, позволил выплакаться вволю. Возможно, Лебек прав. Возможно, он уже в аду. И незачем лгать и внушать ложные надежды.
По-прежнему прижимаясь щекой к моей груди, она тихо спросила:
— Почему я должна верить вам?
— А что вам терять? Вы, черт возьми, прекрасно понимаете, я не убивать сюда приехал. А то бы давным-давно вас прихлопнул.
Она усмехнулась и шмыгнула носом.
— Возможно, вам известно нечто, чего пока не знаю я, — осторожно начал я. — И я должен это узнать. Вы доверяете мне, потому что хотите доверять.
Она медленно отстранилась.
— Да, в дневнике есть кое-что еще. — Она начала перелистывать страницы. — Вот, тот день, когда он виделся с вашей сестрой. Правда, имя ее тут не упоминается... но сами видите, он написал здесь какой-то список имен.
Саймон.
Грегори.
Пол.
Кристос.
Архигерцог!
Я прочел эти слова вслух, она спросила:
— Это настоящие имена, мистер Дрискил? Или какие-то клички? К примеру, вот эта, Архигерцог...
Я кивнул.
— Да, похоже. И что означает восклицательный знак после последнего имени? Подчеркивает особую важность этого Архигерцога?...
— На вашем снимке четверо мужчин... — медленно начала она.
— И я совершенно уверен, сестра показывала этот снимок вашему отцу. И после этого он делает запись, о Вэл не упоминает ни словом, зато записывает в дневник эти имена...
— Но здесь не четыре, а пять имен!
— Правильно. Пятый человек фотографировал.
Какое-то время мы молча смотрели друг на друга. Затем она сказала:
— Давайте прогуляемся по пляжу, мистер Дрискил. Проветримся немного, будем соображать лучше.
— Называйте меня просто по имени. Бен. Она сняла со спинки стула твидовый жакет.
— В таком случае вы будете называть меня просто Габи, договорились?
Я улыбнулся и кивнул.
— Пошли.
Она отворила стеклянную дверь на веранду, в комнату ворвался прохладный ветерок с запахом соли. Она сбросила туфли на высоких каблуках.
По деревянной лестнице мы спустились к полосе плотно утоптанного песка. На берег накатывали ровные невысокие валы, гребни отливали серебром в лунном свете. В отдалении, к востоку, сверкали огоньки Александрии. Мы дошли до места, где песок был влажным, и двинулись вдоль берега. Мы рассказывали о своей личной жизни, я — оработе в адвокатской конторе Нью-Йорка, она — о гибели своего жениха в 1973 году, во время войны с Израилем. Я поведал о своей неудачной попытке прижиться среди иезуитов. Она сказала, что мама у нее умерла рано и воспитывал ее отец. Здесь, в Египте, она знала от силы двух-трех американцев и страшно удивилась, когда я сказал, что до сих пор не знал ни одной девушки-египтянки.
— Кроме Клеопатры, разумеется, — засмеялась она и взяла меня за руку.
Ветер обдавал наши лица солоноватыми брызгами, и вот мы повернули назад, двинулись обратно к дому.
Я спросил, не мог ли Лебек вчера, после встречи со мной, позвонить своему приятелю Рихтеру.
Она снова засмеялась, только на этот раз в смехе чувствовалась горечь.
— Рихтеру? Поверьте, он никогда не был приятелем отца. Скорее его тюремщиком.
— Что сие означает?
— Давайте пройдем в дом, что-то я замерзла. Я сварю кофе, за ним и поговорим о герре Рихтере и семье Лебеков.
Мы устроились в комнате, сплошь завешанной старинными персидскими коврами, заставленной низенькими диванами и пуфиками. Здесь было много цветов в вазах, свет настольных ламп был приглушенным и мягким, и Габриэль принялась рассказывать мне замечательную сказку, историю своей семьи, которую прежде, по ее словам, не рассказывала никому на свете.
Жан-Поль Лебек, отец Ги и Этьена, был по своим взглядам весьма консервативным католиком и сочувствовал нацистскому марионеточному правительству в Виши, во главе которого стоял маршал Петен. Ги стал священником, Этьен работал в галерее отца и стал наследником его семейного бизнеса. Лебек-старший был очень строг с сыновьями, и Этьену ничего не оставалось, как старательно делать вид, что он разделяет политические взгляды отца. В самом начале войны Жан-Поль перенес удар и стал недееспособным, и Этьен, которому тогда было двадцать пять, стал фактическим хозяином галереи. И обнаружил, что его отец все это время действовал подобно неофициальному дипломату, всячески сглаживал отношения между немецким оккупационным режимом и католической Церковью в Париже. Именно тогда Этьен и познакомился с Клаусом Рихтером, занимавшимся примерно тем же делом, что и отец, то есть налаживанием отношений с Церковью. Только со стороны оккупационных войск. Пока все, что говорила Габи, совпадало со сведениями, полученными мною от Рихтера. О Ги Лебеке ей было известно совсем немного, но еще в детстве ей часто говорили, что дядя ее погиб смертью героя во время войны. Вот и все.
Однако, работая вместе с отцом, она из отрывочных его фраз во время приступов депрессии узнала, что Жан-Поль имел дело с ценнейшими произведениями искусства, похищенными нацистами из частных коллекций, принадлежавших в основном богатым евреям. И поскольку здоровье уже не позволяло Жан-Полю вести активную деятельность, он и этот бизнес передал младшему сыну.
— Но зачем он был нужен нацистам? — спросил я. — Ведь они и без него могли забрать все, что хотели.
— Да, — кивнула она, — но не забывайте о Церкви. Церковь тоже хотела заполучить свою долю... в обмен на сотрудничество с нацистами.
— И к чему же сводилось это так называемое сотрудничество?
Она покачала головой.
— Во время войны?... Кто знает.
— Но все остальное, что вы рассказали, как-то подтверждается фактами?
— Рассуждаете, как типичный адвокат! Меня тогда вообще на свете не было. Однако, я уверена, все обстояло именно так. — В голосе ее звучало легкое раздражение. — Это и мучило потом отца все годы... Да, так оно и было.
— И все же, откуда такая уверенность?
— Да из-за того, что случилось потом! Потому что я видела, через что пришлось пройти моему отцу. Я пыталась выбросить все это из головы, но потом пришла ваша сестра, а теперь — вы, и все снова ожило. Я стыжусь того, что делал мой отец...
— Погодите, Габи. Церковь и нацисты сливались в любовном экстазе во время войны, это, конечно, не слишком привлекательное зрелище, но ведь и не бог весть какая новость. Вообще далеко не всеми поступками Церкви во время войны следует гордиться. Однако не стоит так уж упрекать отца. Он попал в эту передрягу не по доброй воле, он был, как мне кажется, лишь промежуточным звеном, посредником, передававшим похищенные нацистами произведения искусства Церкви. Тогда шла война, Габи, не забывайте, как знать, какое на него оказывалось давление... Он был совсем еще молодым человеком и шел по стопам своего отца.
Сам про себя я думал: что же это могло быть? Что удалось обнаружить Вэл? Все это теперь в далеком прошлом. Кому сейчас есть до этого дело?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96