Сзади он выглядел и на восемнадцать, и на двадцать пять, и на тридцать шесть. Френсис посмеялся бы над его бейсболками и башмаками на рубчатой подошве. Волосы он стриг коротко, пиво в баре предпочитал пить прямо из бутылки. Френсис говорил, что это жалкие потуги показать собственную нестандартность. Я обычно кивала и соглашалась. Теперь же мне нравились это мальчишество и свобода в поведении и одежде. Даже башмаки возбуждали, потому что они выделяли Мэттью среди прочих.
Его одежда полностью характеризовала его натуру: терпимый, молодой, беззаботный. Что он сделал, так это нашел для меня мою юность. И я пропала. С Мэттью я чувствовала себя девушкой. Не только в силу новизны для меня наших отношений, но потому, что во всех аспектах своего поведения он был гораздо моложе моего мужа. Впервые в жизни я почувствовала себя безответственной, и мне это страшно понравилось. И не могла полностью дать себе волю лишь из-за того, что была…
Мэттью, как и Френсиса, в детстве любили. Он легко находил с людьми общий язык. Люди ему нравились. Вот и на станции, протягивая мне носовой платок, он знал, что сказать.
– Это еще что, – потом говорил он мне. – Бывало, вечером приходит старик, весь мокрый, с разбитым в кровь лицом, в грязной, рваной одежде, а утром видишь его снова, он сидит за столом, завтракает, в общем, чувствует себя человеком. – Он пожал плечами, рассмеялся. – Маленькая компенсация за встречу с теми, кто подходит к тебе с бритвой, когда требуется очередная доза.
– Значит, ты выступал в роли мессии.
– Именно так, – весело кивнул он. – И с удовольствием брал на себя эту роль. Почему нет? Что плохого в том, что я делал добро и получал от этого удовольствие? А в Шелдон-Пойнт так и было. Не буду притворяться. Это приятно, когда люди благодарят тебя за то, что ты для них сделал… Это означает, что они тобой довольны…
А вот гранды, отметила я мысленно, никогда так не думают. Гранды предпочитают получать за свою работу много денег и не гонятся за славой, чтобы никто не подумал, будто они пытаются выставить напоказ свои достижения. Зато в итоге они попадают в палату лордов.
– Так почему ты больше этого не делаешь? Почему перестал быть мессией?
– Из-за тебя.
– Ты уже не был мессией, когда мы встретились.
– Только временно.
– Так, может, ты и сейчас только временно не мессия? Что случилось с вундеркиндом?
– О, вундеркинд вернется. Он только временно отсутствует. На моем последнем месте работы мне дали знать, что в хостел приносят героин. Так оно и было. Люди, которые это делали, нарушали основное правило. Никакого спиртного. Никаких наркотиков. С другой стороны, мы никогда не проводили обысков. И вот приходит старина Билл, дает наводку и…
– И?
Он улыбнулся:
– Если б они не прекратили этого безобразия, я бы, возможно, проконсультировался с неким Френсисом Холмсом, адвокатом, насчет того, не грозил ли мне срок за непринятие мер по предотвращению торговли наркотиками. Ирония судьбы, не так ли?
Потрясающе.
Тут меня осенило: если бы Френсис представлял его интересы в деле о наркотиках, он мог бы прийти к нам в дом. Я могла бы угощать его ужином, сидеть рядом, мило беседовать и ни о чем таком не думать. Или все равно я нашла бы его, а он меня желанной? Да уж, это ведомо только Господу. Нам – нет. Небезызвестная в городе дама, мадам де Сталь, любила говаривать: «Любовь – это самовлюбленность a deux…»
Я свернула на улицу Мэттью, и возбуждение вновь охватило меня. Какое-то безумие. Искать в этом какой-то смысл проку не было. Как и в моем искушении судьбы. Чем, собственно, я и занималась в этот вечер. Только для того, чтобы увидеть его лицо, я оставила мужа одного в нашем доме с недоумением и обидой, легко читаемыми на его лице. У него, несомненно, возник вопрос, а с чего это мне так срочно понадобилось увидеться с престарелой тетушкой в час, когда она должна лежать в постели то ли с книжкой, то ли уже заснув. Я выбросила из головы Френсиса, обиду на его лице, мою поставленную на кон жизнь, все. Не стоило об этом думать. Не было в этом необходимости, потому что я уже приехала сюда.
Я припарковалась в затылок его старому черному «саабу». Не могла спокойно смотреть даже на его автомобиль. Вмятины, царапины, участки ржавчины, сломанное боковое зеркало, запах кожаной обивки – все меня возбуждало, являясь частью его. Хотя об этом я Мэттью не говорила. Даже он, несмотря на влюбленность, мог бы найти, что это уже перебор. Не сказала и о том, что выбор марки автомобиля тоже указывал на родство душ, его и Френсиса. «Сааб» и «Гардиан», все равно что масонское рукопожатие. Только наш «сааб» сошел с конвейера лишь год назад и сверкал темно-синей краской. А теперь, как всегда, мое сердце учащенно забилось в предвкушении встречи. И я осознала, отчего кожа покрылась мурашками, что лишь по чистой случайности оказалась в более выгодной позиции, чем он. Повернись шестеренки колеса фортуны еще на несколько зубцов, и уже я стояла бы у окна, отдернув занавеску, с замиранием сердца, словно от этого зависела моя жизнь, дожидаясь его приезда. Я помахала рукой и улыбнулась. О да, мы с легкостью могли поменяться ролями. Я в любой день могла бы стать Эдуардом Хоппером.
Я постаралась сгладить острые углы. Посмеялась над его появлением в отеле, спросила, где он взял эту одежду, костюм, блейзер, и он ответил, что в магазине, торгующем поношенными вещами. Я сказала, что хочу, чтобы он почаще ходил в блейзере. Только в блейзере. Но он не рассмеялся. И радость от встречи со мной быстро испарилась. Сначала он извинился, сказав, что в Бате повел себя как законченный эгоист, потом взял извинения назад, заявив, что не стоило мне вообще туда ехать, потом захотел узнать в подробностях все, что мы делали в этот уик-энд, потому что лучше знать, чем не знать, потом сказал, что ничего не хочет слышать. Он поставил воду для кофе, пока она грелась, забыл про нее и налил нам обоим виски, буквально погнал меня в спальню, а когда мы легли, сел и вновь спросил, что мы с Френсисом делали.
– В субботу во второй половине дня мы погуляли. Вечером посмотрели «Волшебную флейту», а в воскресенье утром…
– Что вы делали в постели?
– Спали.
– Ты с ним трахалась, когда я вошел в ваш номер.
– Он – мой муж.
– Ты получила удовольствие?
– Не следовало тебе приходить.
– Ты получила удовольствие?
– Он – мой муж.
– Благодаря мне ты ловишь с ним лишний кайф? Если мы займемся этим сейчас, будет это более возбуждающим?
– Я ухожу.
– И как тебе с ним… сейчас?
Когда я отказалась отвечать, он задал следующий вопрос:
– Как ты можешь заниматься этим с кем-то еще?
– Он – мой муж, – устало, страдальческим голосом ответила я.
Мэттью спросил, означает ли это, что между нами все кончено.
– Я тебя люблю, – ответила я. – Я хотела быть здесь, как сейчас, с тобой, с того самого момента, как увидела тебя в этом чертовом Бате. Лучше бы я не ездила туда… лучше бы…
Мы были на грани слез, в слезах, не знаю.
– Я не уверена, что смогу жить так дальше, – вырвалось у меня.
– Ты хочешь поставить точку?
Я никогда не видела, чтобы кто-нибудь кусал палец. Читала об этом в книге, но Мэттью глодал боковину своего большого пальца, как голодный пес.
– Мысль о том, чтобы поставить точку, мне и в голову не приходила. Вопрос в том, как продолжить. Ты и представить себе не можешь, что все это для меня значит… ты обижаешь человека, до которого тебе нет дела, но он – мой муж.
– Это я уже слышал.
Он продолжал глодать палец и смотреть на меня, а потом внезапно задал главный вопрос. Вопрос, которого до сего момента мне удавалось избегать. Неизбежный вопрос.
Полагаю, я его ждала. Но продолжала надеяться, что ему удастся не задать его. У него не получилось. Действительность порушила его наивные представления, будто у нас с Френсисом платонические отношения. И уверенность в том, что так будет и дальше. Он явно не хотел меня ни с кем делить. Долго смотрел на свои руки, касался ладоней, словно хотел убедиться, что они выдержат вес грядущего.
– Так когда ты намерена уйти от него?
– Я бы хотела выпить кофе.
– Дилис, когда ты уйдешь от него?
– Давай не будем…
– Когда ты уйдешь от него?
– Ты говоришь, что я должна выбирать?
– Я спрашиваю, когда ты уйдешь от него?
Когда у тебя нет точного ответа, ты замираешь. Теперь я знала, что чувствовал Майкл Говард, когда Джереми Паксман четырнадцать раз повторяет: «Ты это сделал или ты этого?..»
– Я не знаю…
– Когда?
– Я не могу…
– Когда?
– …пока.
– И?
– Я не знаю… – И тут же добавила, практически не думая: –…Уйду ли вообще.
Есть способ заниматься любовью, теперь я это знаю, когда кажется, что следующего раза уже не будет. И в определенном смысле так и вышло. Потому что после этой ночи мы чего-то лишились. Вылезли из-под панциря. Вылупились из яйца. Пути назад не было. Теперь нам предстояло взять то, что предлагал нам мир, и выжить или умереть. Вопрос «Когда ты уйдешь от него?» все изменил.
По дороге домой, уехала я гораздо позже, чем собиралась, случилось что-то удивительное. Я завернула на заправочную станцию и купила последний номер журнала «Хэллоу!». Подошла к стойке с журналами, взяла, оплатила в кассе, вернулась к автомобилю. Как всегда, страницы журнала заполняли улыбающиеся физиономии кинозвезд и спортивных знаменитостей. Как обычно, комментировалось какое-то событие при дворе. Я отнесла журнал Френсису, который работал в кабинете, и сказала:
– Тетя Лайза настояла, чтобы я захватила журнал с собой.
Мы посидели, я – на подлокотнике его стула, пролистывая журнал, смеясь над абсурдностью комментариев, пока я не убедилась, что мы оба поверили в существование моей дорогой старенькой тетушки.
В этом дьявольском обмане было что-то экстраординарное. Ведь я все проделала на уровне подсознания, первая связная мысль пришла в голову уже после того, как я заплатила за журнал. И это пугало. Убеждало, что дальше так продолжаться не может. И до чего ловко я все придумала и провернула. Оставалось только изумляться собственным способностям по части обмана. С таким уровнем мастерства я могла еще долго хранить в тайне от мужа мои отношения с любовником. Проблема заключалась лишь в том, что каждой своей выдумкой я заостряла еще одну стрелу и всем им предстояло вонзиться в сердце в тот момент, когда он узнает, что я натворила.
Придет день, когда он, оглушенный, подавленный, будет сидеть, возможно, в этой самой комнате, скорее всего один, и вспоминать каждую мою ложь. Наверняка вспомнит и этот нелепый журнал, и эта самая картинка, мы сидим рядышком, вместе смеемся над содержанием журнала, может его добить. А если не эта моя придумка, то следующая за ней или следующая за следующей… «И поразил его в благородное сердце» – так отозвался Марк Антоний о предательском ударе Брута. Тогда удар этот нанес ближайший друг. А что бы он сказал, если бы нож в сердце Цезаря вонзила жена Цезаря?
Глава 9
БОЯЗНЬ ЛЖИ
Что же, несколько дней ты сидишь, уйдя в себя. Тебе звонит Шарлотта, чтобы поболтать о прошедшем уик-энде, а ты едва можешь сравняться энтузиазмом с Марией, идущей к эшафоту. Шарлотта, конечно, списывает все на гормоны, и ты с ней не споришь. Кто-то посоветовал ей, что в таких случаях очень полезен ямс. Тебе удается не сказать ей, куда, по твоему мнению, она должна идти со своим ямсом, а потом ты кладешь трубку и плачешь.
На день к тебе приезжают внучки, Клер и Рози, чья компания всегда доставляла тебе удовольствие, и потому, что ты могла побаловать их кукурузными чипсами, изготовленными не из цельных зерен, и потому, что потом они возвращались к родителям. Но на этот раз ты встречаешь их в настроении Марии. Их болтовня раздражает, ты забыла купить угощение, ты едва им улыбаешься.
Ты идешь в театр с мужем на «Двенадцатую ночь», чего давно хотела… Билеты Френсис заказал много месяцев назад. Золотые, между прочим, билеты. Критики просто сошли с ума. Аплодисменты не смолкают, после спектакля актеров не отпускают со сцены, но ты слышишь лишь слова бедной Оливии:
Скорей убийство можно спрятать в тень,
Чем скрыть любовь: она ясна, как день.
Цезарио, клянусь цветеньем роз,
Весной, девичьей честью, правдой слез,
В душе такая страсть к тебе горит,
Что скрыть ее не в силах ум и стыд.
Френсис хлопает и хлопает. Кричит: «Браво», потому что спектакль того достоин. А ты едва можешь… и так далее и так далее.
Потому что все кончено. Ты очень благоразумно все закончила. Он хочет, чтобы ты обо всем сказала мужу; ты не можешь сказать мужу. Ни чуть позже, ни когда-либо. Ситуация тупиковая. Он много чего говорит, но суть сказанного: он не может тебя с кем-то делить. И вот, не веря, что возможно сказать: «Прощай», ты говоришь: «Прощай». А через двенадцать часов после того, как ты благоразумно поставила в романе последнюю точку, ты чувствуешь, будто у тебя подрезаны все нервы, растянуты все сухожилия, разорваны все мышцы. И действительно, от таких мук двадцатью четырьмя часа позже смерть на эшафоте может показаться верхом блаженства.
Ты видишь рисунок Давида. Счастливая королева, внезапно связанная, беззащитная, влекомая навстречу судьбе. Ты молишься. Френсис входит, когда ты лежишь на спине, с закрытыми глазами, повторяешь снова и снова: «Позвони мне, позвони» или что-то похожее. Ты едва вспоминаешь о необходимости лгать и говоришь, что это из новой поп-песни. Френсис по крайней мере этого проверить не сможет.
Тебе хочется утонуть.
И, если не заставлять себя участвовать в окружающей жизни, ты сидишь у телефона, положив руки на колени, в ожидании единственного звонка, который может сделать тебя счастливой. И все это время ты и ненавидишь, и жалеешь себя. Все это время ты говоришь себе, что контролируешь ситуацию, хотя знаешь, что это не так. Придет день, когда боль исчезнет, говоришь ты себе. Убеждаешь себя, что твой любимый нашел утешение в объятиях другой женщины. Такова жизнь. Только что он сидел на своей кровати с тобой, вы оба со слезами на глазах согласились, что расстаться – лучший выход, ты ушла, а минутой позже он встает, принимает душ, выходит из квартиры, направляется в Бистон-Гарденс, замечает симпатичную женщину, прогуливающуюся в одиночестве, приглашает в бар, и понеслось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38