Течет само. Потому что в тот момент я потеряла контроль над своими мышцами. Почему они завели этот разговор? Они знали, что у меня любовник? Хотели подловить меня? Тайно сговорились и решили помучить, а потом открыть правду? Тим продолжил, безусловно, без всяких задних мыслей.
– В любом случае можете вы представить себя на месте Джеффри Арчера или Алана Кларка? Адюльтер. Какой же это риск. Меня трясет от одной этой мысли.
– Думаю, это их проблема, – рассмеялась Шарлотта. – Говоришь, трясет?
Тим поднял стакан.
– Мы прожили почти тридцать пять лет. – Посмотрел на меня. – И вы, должно быть, перевалили за тридцать.
– Да, – кивнула я, вновь охваченная тревогой. Почувствовала на себе взгляд Шарлотты, поэтому потянулась к Френсису, накрыла его руку своей, сжала, и мне стало дурно. Иуда и Мария, бок о бок, болтающие ни о чем.
– Мы проживем и сорок пять лет. – Френсис коснулся кольца на моей руке. – Я просто купил сапфир на несколько лет раньше.
– А что будет после сорока пяти? – спросила я.
– Выгоню тебя в снежную ночь.
Все рассмеялись.
А у меня в голове застряло: «Сорок пять лет совместной жизни».
– Пожалуй, выпью бренди! – радостно объявила я.
Я увидела, как Френсис и Тим быстро переглянулись. Френсис, очевидно запомнил и бренди, и похороны Кэрол, и перемены, произошедшие с того дня.
– Теперь я его оценила, – поддела я обоих. – Почему бы нам не выпить кофе в баре?
Внезапно мне захотелось найти Мэттью. Оказаться с ним хотя бы в одном помещении. Почему-то я решила, что он пошел заливать тоску в бар. Я знала, что сейчас буду заливать свою.
Мы поднялись, переместились в бар. Практически пустой. Его там не было. Пришлось, давясь, маленькими глотками пить бренди.
– А завтра вы пойдете слушать Моцарта, – мечтательно сказала Шарлотта. – Какая прелесть.
Тут мне пришла в голову мысль, что Мэттью без труда получил бы роль в постановке. Теперь я знала, что актерского таланта ему не занимать. Но с Моцартом у него не сложилось. Он оставил сообщение на моем мобильнике: «Не могу этого вынести. Уехал домой».
Как же мне стало одиноко!
Глава 7
ИМЕТЬ ИЛИ НЕ ИМЕТЬ?
– Что это? – спросил Френсис, когда мы паковали вещи, готовясь к отъезду домой.
– Гормональные таблетки, – ответила я. – И не ройся в моей сумочке. Сначала спроси, можно ли.
– Я не… – В голосе слышалась обида. – Я просто искал ручку.
Я вдруг страшно разъярилась.
– Пользуйся своей.
Я знала, что мне следовало взять две таблетки из пачки, а остальные оставить дома. Леность и прелюбодеяние, как я выяснила на собственном опыте, не идут рука об руку.
– Содержимое моей сумочки – это личное. Очень личное.
И я надулась, чего, наверное, трудно было ждать от жены, которой муж подарил прекрасный уик-энд.
– Извини, – попытался исправиться он. – В следующий раз обязательно спрошу.
Осторожно улыбнулся, ожидая моей ответной реакции.
Я продолжала дуться.
– Пожалуй, теперь тебе пора топнуть ножкой.
И вот тут мне наконец-то стало стыдно.
– Моцарт – это чудо. Спасибо тебе.
– Я видел слезы. – Чувствовалось, что он доволен переменой моего настроения. – Хорошая постановка. – И он начал напевать: «О zittre nicht, mein lieber Sohn…»
«He бойся, о благородный юноша». Да уж, куда уместнее.
– Прекрати, – простонала я. Он рассмеялся, собирая вещи.
– Что делать, без терзаний не обошлось… Памина оказалась очень большой Паминой, не так ли?
– Это точно.
Он закрыл крышку.
– Если б тебе пришлось выбирать между Мудростью, Здравомыслием и Природой, в какой бы храм ты вошла?
– Мудрости, конечно, – солгала я. – А ты?
– Раньше я бы сказал то же самое, но… – Он посмотрел на меня. – Но теперь, думаю, я бы выбрал Природу… Позволил бы себе чуть-чуть необузданности.
Прежде я бы обязательно подошла к нему, ласково прикоснулась, погладила бы по щеке… возможно, не остановилась бы и на этом. Нынче я метнулась через комнату в ванную. Даже он удивился, когда я пронеслась мимо. Начала вновь яростно чистить зубы.
– Между прочим, я уже подумываю о пенсии.
– Ага, – ответила я сквозь пену.
– Тим заканчивает работу в конце следующего года. Они хотят отправиться в кругосветное путешествие. И предлагают нам составить им компанию.
– Прекрасно. – Я вернулась в спальню в полной уверенности, что опасность близости миновала. Он коснулся моего уха, украшенного серьгой с сапфиром. Он подарил мне их перед тем, как мы пошли в оперу.
– Не уверен. Мы хотим быть одни, не так ли?
Я не могла этого вынести и отвернулась.
Он едва слышно вздохнул.
– Я подумал, что мы можем где-нибудь остановиться на ленч. Растянуть возвращение. У тебя есть предложения? Я голосую за Хенли. – Если в его голосе и слышался энтузиазм, то достаточно приглушенный. Я же хотела поскорее закончить этот уик-энд.
– Я бы предпочла сразу вернуться домой. Какой уж там ленч после столь плотного завтрака. И потом неплохо бы провести хоть какое-то время с Джулией.
Он кивнул, разочарованный. Как его разочаровало и утро в постели, когда он начал меня поглаживать, а я отодвинулась подальше, давая понять, что я совсем не в настроении.
– Расскажи мне о деле Хогэна, – попросила я.
Пока он говорил, я думала о том, как бы мне вечером увидеться с Мэттью. Знала, что должна увидеться. Мое тело рвалось к нему. Все, кто сравнивал любовь с наркотиком, от Моцарта до Брайана Ферри, не грешили против истины. Ты не думаешь об опасности, о цене, когда тебе нужна доза…
И по дороге домой я искала выход. Как мне выбраться из дома этим вечером под благовидным предлогом, одной? Как?
Решусь я вновь воспользоваться испытанным способом?
Что бы я делала без милой тетушки Лайзы?
Поездка из Фулема в Паддингтон во второй половине теплого летнего дня занимает около тридцати пяти минут. Все это время я пыталась сосредоточиться на полезных мыслях, чтобы не позволить рассудку метаться в разные стороны. Такого я не делала со дня похорон Кэрол, и уверенности, что получится, не было. Есть у страсти одна характерная особенность: она уменьшает твой мозг до размеров детского. И всему взрослому там просто не находится места. Вот я и сосредоточилась. Решила, что по крайней мере смогу прикинуть, куда может завести меня эта авантюра. Думала об этом всю дорогу от Фулема до Паддингтона, хотя бы для того, чтобы не тронуться умом.
Первый раз попав в плотный поток транспорта в Хаммерсмите, я сравнила этих двух мужчин. Френсиса и Мэттью. Мужа и любовника. Респектабельного адвоката и безработного из Паддингтона. Выписала столбиком их положительные качества и не нашла различий. Надо же: я наставляла Френсису рога с мужчиной, которому и он дал бы положительную оценку. Впрочем, утешения это умозаключение не принесло. Как не принесло бы и ему, если бы он узнал, что я творю. А в тех редких случаях, когда я пыталась заговаривать с Мэттью о Френсисе, он прикладывал палец к своим губам, или к моим, или менял тему.
Оба верили в главенство добра. Оба придерживались либеральных взглядов. Оба выражали недовольство тем, что суровые реалии жизни столь отличались от не испытанных практикой идеалов, которые предлагают большинству из нас представители крайних политических течений. Но сколь прекрасны эти не испытанные практикой идеалы. «Если дать каждому человеку дом и еду на столе, люди станут цивилизованными и перестанут бить старушек на улицах».
Френсис постоянно имел дело с людьми, живущими в собственных домах, не испытывающими недостатка в еде, спящими на чистых простынях в уютных кроватях, которые, однако, все равно выходили на улицу и били любого, кто попадался под руку. Френсис вел дело одного футбольного хулигана, который отметил последнее поражение любимой команды тем, что вонзил нож в ухо пенсионера, радовавшегося успеху победителей. Когда проводился обыск, жена, держа маленького ребенка на руках, в полном изумлении наблюдала, как полиция просматривает полку за полку с выглаженным постельным бельем, вещами взрослых и ребенка, вываливает содержимое ящиков на вычищенный ковер. И она сказала, что понятия не имела о таких вот наклонностях мужа. Если раньше я думала, что она пыталась выгородить его, то теперь ей верила. Обмануть того, кто тебя любит, не составляет труда.
По другую сторону профессионального спектра Френсиса находились бедолаги, которые не могли найти себе места в этом обществе. Беспомощные, несчастные, они нуждались в защите от тех, кто исходил из принципа: если нельзя повесить, так надо проучить. Френсис был их спасителем и благодетелем. Ему постоянно приходилось иметь дело с клиентами, которые то «падали с коек» в тюремной камере, то «поскальзывались на лестнице». В общем, он вел дела и состоятельных убийц с собственным домом и ковром на полу, и грабителей, и торговцев наркотиками с вытатуированной свастикой, и юношей, лишенных гражданских или имущественных прав, к которым обращалась Маргарет Тэтчер с ее знаменитым вопросом: «А ты один из нас?»
Френсис, родившийся в мире, в котором привилегии гарантировали, что тебе открыты все пути, верил в социальные права и гарантии для всех и каждого. И не стеснялся об этом говорить. Тэтчер и ее трескучие фразы о том, что каждый должен сам ковать собственное счастье, не надеясь на чью-то помощь, привели к тому, что все структуры власти пропитались высокомерием и надменностью. Френсис представить себе не мог, что отсутствие денег, работы или дома означало, что в государственной организации тебя не считали за человека, обращались с тобой, как с изгоем. Он был вне себя от ярости и горя, когда в новостных выпусках сообщили о Хиллсборо. Мы увидели граждан второго сорта, в них никто не видел людей, они жили в склепах, отцы склонялись над детьми, братья держали братьев, полиция теряла разум. Потом, впрочем, вновь обрела его, чтобы понять, что от этой видеозаписи надо избавляться.
– Это прямо-таки сцены из Диккенса, – говорил Френсис. И вину за происходящее он возлагал на Тэтчер и ее жестокую, циничную идеологию: никто никому не должен помогать, все зависит только от тебя самого. Истинные викторианские ценности. Френсис страстно ее ненавидел.
Странно, однако, но в нашу первую полную ночь с Мэттью, лежа в постели и наблюдая за рассветом, я слушала, как он говорил о том же, практически теми же фразами. Я без труда могла заполнить паузы, потому что наизусть вызубрила все аргументы. Думаю, пребывая в хорошем настроении, он бы с чувством глубокого удовлетворения воспринял мои слова о том, что очень напоминает мне моего мужа… Из всех представителей рода человеческого Тэтчер была единственной, кого Френсис мог с радостью задушить голыми руками. Мэттью выбрал другую форму казни: залил бы ей горло расплавленным свинцом.
И в оценке Фолклендской войны они были едины. Эта война явилась для Френсиса подтверждением правильности его политических убеждений, аккурат когда он начал с большим пониманием относиться к мнению оппонентов. В тот вечер, когда состоялся парад в честь великой победы, нелепого мероприятия, к которому и близко не подпустили раненых и покалеченных ветеранов, мы пошли в местный ресторан. Какой-то человек, сидевший за соседним столиком, допустил ошибку, предложив нам выпить за великую победу. Френсис не поленился подойти к нему, сказал, куда тому следует засунуть эту победу, и потряс кулаком у его носа, едва не сбив очки. К счастью, управляющий нас знал, так что все обошлось без вызова полиции.
От воспоминания о том вечере защемило сердце. Взрывоопасная получилась комбинация: во-первых, нас все знали, мы там частенько бывали, во-вторых, Френсис показал, что в вопросах морали страх ему неведом, если он видит отклонение от нормы. И пусть я наставляла моему мужу рога, мое восхищение им не уменьшалось ни на йоту. Отчего чувство стыда только усиливалось: я причиняла боль хорошему человеку. Насколько мне было бы легче и проще, если бы я могла сказать, что Френсис – плохой муж, плохой человек плохой, плохой, плохой. Я знала, что Мэттью хочет такое услышать (как хотела бы я, будь у него жена), но правда состояла в том, что Френсис был хорошим, хорошим, хорошим. И я им гордилась. Гордилась и предавала.
Любовь зла. Я хотела, очень часто, рассказать Мэттью что-нибудь хорошее о Френсисе, например, о вечере в ресторане в день фолклендского парада. Но я молчала, лежа в его объятиях, слушая, что день парада Мэттью провел с двумя бездомными безногими ветеранами.
Френсис с воодушевлением принял революцию Блэра, пусть даже ему казалось несколько странным, что новый премьер-министр на двенадцать лет моложе его. И вот тут разошелся во мнениях с Мэттью. Его надежды на более активную помощь беднякам не оправдались, тогда как Френсис исходил из того, что реформы могут удаться, лишь когда они направлены на пользу среднего класса. Так уж заведено в истории человечества. Я поделилась этой идеей с Мэттью.
– Черта с два, – фыркнул он. – Так называемая революция Блэра – предательство лейбористского движения. Когда ты становишься во главе государства и твой первый закон – взимание денег за получение образования, а среди твоих целей не значится помощь бездомным, тогда… крошка, тебе со мной не скучно?
– И кто же будет за них голосовать?
– Давай оставим политику за дверьми спальни.
– То есть ты не знаешь?
– Да.
– Тогда почему не дать шанс Блэру и компании?
– Потому что, моя маленькая, сладенькая защитница капитализма, я больше боюсь того, что им дадут шанс…
Но Френсис и я слишком долго ждали этой перемены. Возможно, в ней следовало искать корни вины и отчаяния, которые я сейчас испытывала. Потому что, когда переход власти от консерваторов к лейбористам свершился, а ждать этого действительно пришлось долго, Френсис понял, что может уходить. Впервые серьезно заговорил о пенсии. Мы, он и я, почувствовали, что ответственность наконец-то снята с наших плеч. Мне как-то не приходила в голову мысль, что я еще моложе пятидесяти, а следовательно, сравнительно молода. Мы были грандом и его леди, уходящими на заслуженный отдых, сделавшими все, что могли. Мы верили, и лейбористы наконец-то пришли к власти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38