Как и ее родители, он не способен усидеть на месте, а она больше не в силах кочевать по свету. Однажды она уже занимала второстепенное место — в сердце отца. Больше она подобного не вынесет.
Алекс не знала, пытался ли Дункан заглянуть ей в глаза, когда оторвался от ее губ. Она их закрыла. Довольно и того, что она влюбилась в него — не хватало еще, чтобы он прочел любовь в ее взгляде!
Обычно ласки бывали медлительны — Дункан упивался ее наслаждением не меньше, чем своим собственным. Однако на сей раз он вел себя так, словно вконец изголодался, словно они не виделись много дней. Торопить момент оргазма не пришлось. Не успела Алекс опомниться, как он ворвался в ее тело с нетерпением, обычно ему несвойственным, и с резкостью почти болезненной. А она… она только радовалась его жадности и даже не подумала поставить это ему в вину.
Когда они лежали в объятиях друг друга, прислушиваясь к затихающим содроганиям, Алекс подумала, что никогда еще у них не было момента такой полной и абсолютной близости.
— А теперь что? — спросила она, пытаясь разрядить момент легким тоном. — Надеюсь, я заслужила свободу?
— Не спеши.
Дункан приподнял голову и скользнул затуманенным взглядом по ее телу. Взгляд задержался на ключике.
— Говоришь, ключик — дедушкин подарок?
— Да. Он подарил его мне к двадцать первому дню рождения и сказал, что он от его сердца.
— Похоже, сердце у него не самой чистой пробы, — хмыкнул Дункан. — Позолоченное, и позолота понемногу сходит.
— Да ты что! — возмутилась Алекс и завозилась в своих путах.
Трикотажный жгут свалился, она схватилась за ключик и очень скоро убедилась, что он и в самом деле истерся на гранях. Из-под позолоты выглядывало что-то серое.
Некоторое время они с Дунканом молча сверлили ключик взглядом. Алекс знала его форму до тонкостей, но никогда по-настоящему не приглядывалась к нему. Ей и в голову не приходило, что ключик служит не только украшением.
— Думаешь, им можно что-то открыть? — спросила она, хотя вопрос был чисто риторический.
— Разумеется. Все, что угодно, от сундука до банковского сейфа. Что-то достаточно большое, чтобы спрятать картину.
— Тогда за дело!
Джиллиан убедилась, что в конечном счете бывший дом не так уж много ей должен. От того, что она по праву считала личным имуществом, оставалось лишь несколько картонных коробок. Альбомы, елочные украшения, садовый инструмент. Большая часть одежды уже перекочевала на новое место, а то, что еще висело в шкафу, можно смело отправить в мусорный бак: кое-что из вещей напоминало о неприятном, другие безнадежно вышли из моды, третьи уже не подходили по размеру. Поразмыслив, Джиллиан оставила весь хлам на своих местах. Раз уж Эрик затеял продажу дома, пусть и избавляется от старья.
По закону мебель считалась частью недвижимости и тоже шла с молотка, в придачу к дому или по отдельности. В любом случае Джиллиан на нее не претендовала.
Когда она все собрала, Джиллиан еще раз прошлась по комнатам, заглядывая в ящики и на полки в поисках забытых мелочей (всегда ведь что-нибудь ускользает от внимания). В самом деле, в шкафу в прихожей оказались плащ и зонтик, которые могли прийтись кстати. Сняв плащ, Джиллиан обнаружила под ним пиджак Эрика и удивилась. Он давным-давно вывез свои вещи, а пиджак — не безделушка, которой можно не хватиться месяцами. Поворачивая его в руках, она припомнила, что именно в нем Эрик явился к ней в ту злополучную ночь. В таком случае ничего странного. Поутру он вряд ли помнил, в чем пришел накануне, да и не чаял убраться поскорее.
Можно поступить политически корректно — занести пиджак бывшему мужу. А можно наплевать на него с высокой колокольни, швырнуть назад в шкаф и забыть.
Джиллиан решительно сунула пиджак назад.
Теперь он висел кое-как, подкладкой наружу, и ей бросился в глаза торчавший из внутреннего кармана конверт. Совать нос или не совать? Разумеется, совать! Если письмо деловое, можно притвориться, что не совала.
Выхватив конверт, Джиллиан уставилась на него во все глаза. Дедушкин почерк! Бог знает почему, но она поразилась до глубины души, словно дедушка унес с собой в могилу все когда-либо им написанное. Она не умела лелеять светлые воспоминания. Память — источник боли. Надо быть Алекс, чтобы вечер за вечером выслушивать голос давно умершего человека.
Постепенно, однако, боль утраты уступила место любопытству. Почему у Эрика при себе дедушкино письмо? Не тот он человек, чтобы хранить память об усопшем. Да и вообще, с чего бы дедушка стал ему писать, если они каждый день виделись?
Джиллиан наконец догадалась прочесть адрес. Письмо предназначено Алекс и ей, а к Эрику не имело никакого отношения. Сразу вспомнились слова сестры о каком-то несостоявшемся дополнении к завещанию. Что именно говорила Алекс? Кажется, интересовалась, нет ли каких сведений на этот счет. Она тогда ответила, что в первый раз слышит о каком-то письме, ни минуты не сомневаясь, что и Эрик не знает о нем.
А если письмо то самое?
Теперь Джиллиан уже не колебалась. Единственный листок, что был в конверте, захрустел в руках, как старинный пергамент, готовый каждую минуту развалиться на сгибах. Правда, настолько старым он не казался, но бумага слегка пожелтела от времени, а чернила поблекли. Да и клей на облатке конверта уже наполовину осыпался.
Интересно, сколько лет письму? Ах вот она, дата, в верхнем углу. Написано девять лет назад.
Джиллиан углубилась в чтение.
«Дорогие мои внучки!
У каждой семьи есть хоть один секрет…»
Слова расплылись. Она представила кабинет, лампу на столе и дедушку, что склонился над листком в круге света. Подумать только, почти десять лет назад! В то время она все еще покоряла Лос-Анджелес, а сестра усердно грызла гранит науки. Одна катилась по наклонной плоскости, другая шла к вершине, но дедушка обращался к ним на равных, словно они все еще находились вместе у него под крылом.
Что-то горькое поднялось к горлу. Джиллиан сглотнула горечь, зная, что в ней пробудилась зависть. А чему завидовать? Другое дело, если бы Алекс все досталось на тарелочке. Она сама тоже могла бы тяжко трудиться, но предпочла легкую жизнь, которая — так уж устроен мир — обернулась позорным поражением. Теперь поздно следовать примеру сестры, да и стоит ли? У каждого своя судьба. Она тоже кое-чему научилась, не за партой, а на собственном горьком опыте. Главное, снова все не испортить.
Оттеснив нерадостные мысли, Джиллиан вернулась к письму. О каких семейных секретах идет речь? Хочется верить, что не о возне в ее спальне во мраке ночи. Наверняка дедушка что-то слышал. Фу, какой стыд! Удивительно, как с годами меняется точка зрения. Ведь раньше она своими грешками только гордилась.
«Для начала позвольте сказать, что я горжусь вами, девочки, и это чистая правда.
Джиллиан, дорогая моя, ты неугомонна, ты непременно должна все познать на собственном опыте, пусть даже наставив шишек. Тебе не занимать отваги».
Отвага? У нее?
«К сожалению или к счастью, но сердечко у тебя хрупкое, легкоуязвимое. Денно и нощно я молюсь о том, чтобы, пройдя все свои дороги, ты благополучно вернулась домой».
Домой! Хорошо, когда есть дом, куда можно вернуться. Джиллиан растроганно шмыгнула носом.
«Алекс, милая, у тебя острый ум и потребность организовать свою жизнь. Я не так сильно тревожусь насчет тебя, как насчет Джиллиан, но прошу, не ставь независимость во главу угла, не приноси ей в жертву все остальное. И не считай себя лучше сестры. Вы разные, верно, но внутренний стержень у вас тот же самый. Не колеблясь, обопрись на сестру, если придет беда.
Я знаю, знаю, что ты идешь прямой и широкой дорогой, что не сделала ни единого серьезного промаха. Но жизнь сложна, ее нельзя подогнать под единую мерку. Думаю, было бы очень кстати, если бы ты побеседовала с сестрой о несовершенстве человеческой природы. А ты, Джиллиан, постарайся объяснить ей, что человеку свойственно ошибаться.
Вот и я совершил ошибку. Если вы читаете эти строки, значит, ошибка так и не исправлена. А между тем суть как раз и состоит в умении исправлять. Она лежит на другой чаше весов.
Однако я должен объяснить, а для этого придется вернуться на годы и годы в прошлое. В то, что для вас, мои девочки, всего лишь история».
Джиллиан возвела глаза к небу. Почему старикам непременно нужно выставлять молодежь дурачками? Разжевывать все до мелочей, словно иначе им ни за что не понять!
«Как вы знаете, накануне вторжения гитлеровской Германии во Францию я находился в Париже»…
Не будь письмо в один лист, Джиллиан просто сложила бы его и сунула в конверт. Дедушкины истории успели навязнуть у нее в зубах еще в детстве. Не то чтобы он плохо рассказывал, но мало кому понравится по сотне раз выслушивать одно и то же, а студенческие годы в Париже — его излюбленная тема.
«Надеюсь, вы помните и то, что у меня там был друг, Луи Вендом. Его семья, вполне зажиточная, среди прочего владела полотном Ван Гога. Помнится, мы любили обсуждать технику великого мастера за бутылкой доброго вина и неоднократно делали попытки скопировать шедевр, чтобы лучше понять блеск его гения. О, что это были за ночи! Вино течет рекой, и речи льются под стать ему.
Начало Второй мировой для нас прошло почти незамеченным. Опомнились мы только тогда, когда пошли слухи, что фашизм не признает течений вроде импрессионизма, что искусство Гогена, Пикассо и Ван Гога объявлено «упадочническим», а их полотна повсюду изымаются из музеев и картинных галерей.
Но худшим преступлением фашистской Германии стало то, что полотна эти подлежали уничтожению. Если к моменту падения Польши мы лишь касались в своих разговорах положения дел на фронтах, то к тому времени, когда война вплотную подступила к Парижу, мы уже не могли говорить ни о чем другом. Триумфальное шествие фашизма по Европе заслонило от нас тонкости живописи.
В конце концов Луи присоединился к движению Сопротивления, а мне, американскому гражданину, предстояла высылка из страны. При прощании Луи передал мне полотно Ван Гога на хранение с условием, что я его вывезу, а после войны, когда можно будет снова проводить ночи за дружеской болтовней и пить густое красное вино, я вернусь и привезу его назад.
Увы, мой дорогой друг не дожил до конца войны. Я честно ждал от него весточки, но никто так и не связался со мной по поводу картины, ни он сам, ни его родственники. Судя по всему, он унес нашу тайну в могилу. Не раз я мучительно раздумывал над тем, как поступить. Во Франции картина, должно быть, считалась погибшей в числе прочих. Как поступит французское правительство, если вернуть ее? Снова и снова я приходил к выводу, что не стоит спешить. Бесценное полотно, на которое я не имел никаких прав, оставалось при мне.
Если вы читаете письмо, значит, меня уже нет. Полотно теперь ваше.
Мне следовало вернуть его еще годы назад. Быть может даже, мне причиталось бы вознаграждение. Но что, если бы в моих мотивах усомнились? Если бы приписали мне алчность вместо великодушия? Тогда мое имя опорочили бы, а с ним и ваши имена.
Теперь меня нет, и вы вправе придать этой истории достойный оттенок. Скажите, что вы наткнулись на картину случайно. Моя репутация больше не имеет значения теперь, когда надо мной шесть футов сырой земли. Иное дело ваша. Знайте, что я был бы счастлив узнать, что награда пришлась вам кстати.
Будь я поэт, я бы сказал, что сердце мое все еще живет и что в нем по-прежнему трепещут листвой написанные Ван Гогом оливы. Но я всего лишь торговец антиквариатом и скверный художник в придачу. Мое сердце перестало биться. Но ваши — это начатый холст, который ждет завершения. От вас самих зависит, будет это шедевр или пустая мазня.
Любящий дедушка, Фрэнклин Джордж Форрест».
Дочитав, Джиллиан с минуту сидела в нерешительности, потом вскочила и, забыв про коробки, бросилась вон из дому. Ее переполняло желание поделиться информацией, а заодно и разделить неприятные мысли, что ей сопутствовали.
Но с кем? С Томом, с кем же еще! Том поймет.
Том думал о том, как трудно порой совершить единственно правильный поступок, но не совершить его, пусть даже под самым благородным предлогом, еще хуже, чем поступить неправильно. То, что он собирался сделать, могло стоить ему работы, а возможно, и любимой женщины.
Рассказ Джиллиан почти убедил его, что Эрик Мунн не убивал Джерси Плотника, и тем не менее он собирался обыскать дом, где Эрик теперь проживал.
«Не убивал» еще не означает, что не имел к убийству никакого отношения. Наверняка имел, причем самое непосредственное. Обыск мог увенчаться интересными открытиями, и уже только поэтому Том не собирался делиться своими планами.
Однако вышло так, что Джиллиан явилась к нему в кабинет как раз в тот момент, когда он уже готовился совершить намеченное, словно сами его намерения каким-то образом притянули ее.
— Привет! — бросил Том, надеясь, что у него не слишком виноватый вид.
— Привет! Реана сказала, что к тебе можно.
— Правильно.
Он встал из-за стола, подошел обнять Джиллиан и заметил, что она как-то странно выглядит. Лицо ее раскраснелось, взгляд блуждал.
— Что случилось?
Она открыла рот, подумала и вместо слов начала рыться в кармане. Оттуда не сразу появился изрядно помятый конверт.
— Вот прочти!
Том прочел письмо дважды, сначала мельком и с нарастающим удивлением, потом медленно, почти слыша, как части мозаики со щелчком ложатся на свои места, создавая цельную картину. Пока он читал, Джиллиан от нетерпения переминалась на месте.
— Где ты его взяла?
— Нашла случайно в кармане пиджака Эрика! Он висел в шкафу, под моим плащом… наверняка с той самой ночи. Я хочу сказать, с самой ночи убийства!
— И ты все еще утверждаешь, что твой бывший муж прохрапел всю ночь, ни разу не открыв глаз?
Судя по свирепому взгляду, не стоило дожидаться ответа. Времени на перебранку не оставалось.
— Скажи только — да или нет?
— Да! — отчеканила она.
Наверное, надо еще добавить, что он ей по-прежнему верит, но, во-первых, заверения начинали утомлять, а во-вторых, время рабочее и следовало делать дело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41