Я — снова я. Единственное, о чем я жалею, так это о крушении мечты жить рядом с тобой…
Когда вернулся Франко, он застал идиллическую картину: обе женщины ползали по полу, строя из игральных карт ажурные замки, а Роберто, с трудом дожидаясь возведения очередной башни, с восторженным воплем дул и кричал:
— Бам! Бам!
Франко посмотрел на них, склонив голову, и что-то сказал Лене по-итальянски с такой скоростью, что Аня попросила ее перевести.
— Он сказал, что Роберто разрушает наши карточные домики так, как это делала ты последние два дня.
— Ты прелесть, Франко! — Аня легко вскочила на ноги и расцеловала его. — Завтра я весь день наслаждаюсь Турином и одиночеством, — без всякой логической связи объявила она.
На следующий день Аня выбралась из дома поздно — неожиданно много времени занял выбор обуви. Чтобы гулять, лучше всего подходили кроссовки, но к ним необходимы джинсы, а в такую жару даже подумать о них было страшно. Но и туфли надевать не хотелось — нужны колготы или гольфы…
Сомнения разрешила Лена:
— Здесь многие носят на босу ногу, даже мужчины, и не комплексуют.
Так Аня и сделала.
Спустившись с холмов, она заглянула в собор Гран Мадре, в который раз восхитилась чудом архитектуры. Здесь покоились останки павших в войне 1915 — 1918 годах. А перед монументальной лестницей собора возвышался памятник королю Витторио Эммануилу Первому, первому королю объединенной Италии. Потом она неторопливо прошла по мосту через реку По, постояв, как в первый раз, на середине, полюбовалась его нарядным видом, который достигался очень просто и остроумно: вверху фонарных столбов крепились вазоны, а из них, обвивая спиралью металлическую вертикаль, спускались вьющиеся стебли с маленькими красными цветами.
Аня вышла на площадь Витторио Венето, самую широкую в городе, прошла еще немножко по улице По до трамвайной остановки и доехала до Порта Суза, площади старого вокзала.
Еще с детства вокзалы непостижимым образом будоражили ее воображение, вызывая желание сесть в любой поезд и ехать неизвестно куда… У нее мелькнула шальная мысль — сесть в первый же подошедший трамвай.
Она так и сделала.
Сидя у окна, расслабившись, Аня смотрела на проносившиеся мимо дома, соборы, вывески. Лето кончалось, и все чаще мелькало в витринах кричащее слово «сейл»…
Она вышла на остановке недалеко от парка, который видела впервые. По чисто выметенным аллеям гуляли мамы и бабушки с детскими колясками. Со стороны огороженной металлической сеткой волейбольной площадки слышались звонкие удары по мячу, свистки судьи, юношеские голоса. Она остановилась, прислушалась и вдруг, словно кто-то окликнул ее, весело направилась туда.
Играли ребята лет семнадцати-восемнадцати. Несколько девушек стояли у кромки поля, болтали и не очень внимательно следили за игрой. Да и игра была вялой.
Аня уже несколько лет не выходила на площадку, каждую свободную минуту отдавала теннису, которым увлеклась не на шутку. А тут вдруг захотелось ощутить в руках тугой мяч. И словно по заказу, а может быть, кто-то из парней бросил специально, мяч полетел к ней. Аня поймала его, пару раз стукнула о землю, сделала понятный всем волейболистам жест, означающий, что подача справа, но не просто прокатила мяч под сеткой, а своим коронным резаным ударом послала его от боковой линии точно в дальний угол противоположной площадки, где стоял подающий. От неожиданности парень не смог укротить мяч, и тот отскочил к сетке.
Кто-то сказал: «О-о-о!», кто-то указал Ане на площадку и крикнул: «Прэго!», что означало «прошу», «пожалуйста». Аня отрицательно покачала головой, указав на свои туфли на высоком каблуке. Ей вдруг так страстно захотелось сыграть одну-две партии, что она даже подумала на мгновение: а не попытаться ли поиграть босиком, но отбросила эту мысль и пообещала себе, что если найдет завтра дорогу сюда, обязательно придет в кроссовках и поиграет.
Мяч опять — теперь она была уверена — уже намеренно — оказался у ее ног. Она взяла его и пошла подавать.
Ребята разразились целым потоком слов, из которых она почти ничего не поняла и потому не рискнула ответить. Прыгать в туфлях было невозможно, и она решила сделать планирующую, хитрую подачу. Мальчишки на той стороне растерялись. Один уже изготовился принимать, но мяч вильнул и только скользнул у него по рукам. Раздался веселый смех — такое удивление было на лице у парня.
Слово «анкора», «еще», Аня разобрала, даже несмотря на шум и смех. Она подала, и опять никто не смог взять летящий, словно пьяный, мяч. В третий раз она не выдержала, сбросила туфли и в прыжке подала с такой неженской силой, что мяч отскочил от рук попытавшегося принять его юноши далеко за ограду. Ей устроили овацию, и она гордо ушла, поймав на прощание несколько ревнивых девичьих взглядов.
«Вот же старая дура», — ухмыльнулась она. Но настроение поднялось.
Аня долго бродила по парку, несколько раз присаживалась, чтобы вытряхнуть песок из туфель и каждый раз ругала себя. Наконец, увидев фонтан, сполоснула ноги, промыла туфли и села на солнышко ждать, когда они высохнут.
Пора было думать, как выбираться домой.
Обратный путь она проделала почти по наитию — не хотелось никого расспрашивать, к тому же состояние «потерянности» в чужом городе рождало ощущение полной свободы, раскованности и независимости. Пересаживаясь с трамвая на трамвай, она неверно определила направление. В результате вскоре оказалась недалеко от концертного зала «Аудиториум», а вовсе не на Порта Суза, постоянном ориентире в ее прогулках по городу. Она немного растерялась, но потом подумала, что нет худа без добра, решительно направилась в кассы и взяла билет на сегодняшний концерт.
Играла неизвестная ей пианистка, но, видимо, в Италии ее знали, потому что народу в кассах оказалось предостаточно. В программе — Брамс, Дебюсси, Шопен.
У Ани еще осталось время позвонить Лене, чтобы она не волновалась, и перекусить в крохотной, с виду неприглядной, но, как выяснилось, безумно дорогой траттории…
Когда она пробралась на свое место, до начала концерта оставались считанные минуты. Слева сидели две симпатичные девушки, на вид студентки, и увлеченно о чем-то говорили вполголоса. Впереди сидела японская парочка, и Аня подумала, что ей повезло: их головы не закрывали сцену. Справа от нее сел мужчина, лет сорока с небольшим, в очень дорогом на вид костюме. Его черные с проседью волосы были коротко стрижены. Аня вдруг почувствовала себя неловко — без чулок, в дневном затрапезном платье. Сосед равнодушно скользнул по ней взглядом и посмотрел на часы. От него шел ощутимый запах свежести, чистоты и аромат хороших мужских духов. Аня особенно остро ощутила свою неприбранность — целый день на солнце, затем эта ее эскапада на волейбольной площадке — и поэтому сидела, выпрямившись, словно проглотила аршин или, как говорил отец, будто у нее на голове стоит чашка с чаем.
…Брамс в исполнении итальянской пианистки не произвел на нее впечатления. Аня скосила глаза — сосед аплодировал формально, из вежливости, и она подумала, что у них одинаковые вкусы, студентки же слева, наоборот, отхлопали все ладошки.
Зато Дебюсси был великолепен. Ане чудилось, что она погружается в зеленовато-прозрачный, сотканный из водяных струй мир, и когда прозвучали последние аккорды, не сразу вернулась в реальность…
В антракте публика потянулась в фойе, а она осталась на своем месте — гулять в толпе принаряженных мужчин и женщин в своем затрапезе ей не хотелось.
Второе отделение было отдано полностью Шопену. Уже после двух мазурок Аня с удовлетворением отметила, что Шопен звучит именно так, как она слышала его внутренним слухом — с ностальгией, но не надрывно. Публика тоже оценила исполнение и долго не отпускала пианистку. Сосед справа даже крикнул: «Браво!»
Когда концерт закончился и все поднялись, чтобы выйти из зала, Аня не удержалась и спросила своего соседа по-русски:
— Простите, вы из России?
— Да, — ответил он с некоторым удивлением. — Как вы догадались? Меня тут все принимают за итальянца.
— По вашему «браво».
— Так ведь все кричали, — удивился он.
— Все кричали «брава», потому что пианистка — женщина, «браво» говорят мужчине, «о» — окончание мужского рода.
— Спасибо, теперь буду знать. — Он пропустил Аню вперед.
— Я заметил, вам понравилось исполнение Дебюсси.
«Вот как? Заметил…» — подумала Аня и сказала:
— И Шопен был очень хорош. Сдержанный и тревожный.
Он внимательно посмотрел на нее и неожиданно спросил:
— А если предположить, что на сцене дуэт — мужчина и женщина, то какой возглас одобрения следует применить — на «а» или на «о»? — В глазах его мелькнула хитринка.
— Ну это совсем просто: брави!
— Понятно. Если перевести на русский, то получится что-то вроде «молодец, молодца и молодцы». Я правильно сориентировался?
— О да!
Они вышли из здания, и Аня с наслаждением вдохнула уже прохладный вечерний воздух.
— Вы живете в Турине постоянно? — спросил сосед.
— Нет, я приехала к подруге, она замужем за итальянцем. А вы, видимо, недавно в Италии?
— Один день. По делам моей фирмы.
Они подошли к черному длинному автомобилю с тонированными стеклами.
— Я могу вас подвезти, — предложил мужчина.
Аня остановившись как вкопанная, смотрела на машину: точно такая же была, у Дим Димыча, на которой Петр вез ее к себе домой. Ей показалось, что вчерашний страшный сон сбывается. Она отступила на шаг и, даже не заботясь о том, чтобы скрыть панические нотки в голосе, ответила:
— Нет-нет! Не надо! Я сама!
— Как знаете. Всего хорошего, — попрощался мужчина, сел в машину и уехал.
Она постояла немного, приходя в себя, и подумала, что он наверняка принял ее за психопатку. «Ну почему со мной вечно что-то случается? — И тут же заключила: — И поделом! Кто меня за язык тянул? Чего я к нему пристала с окончаниями мужского и женского рода? Вот ведь дура!»
Она пошла к остановке с твердым решением никуда больше не ходить в оставшиеся до отъезда четыре дня и сидеть дома с Ленкой и Роберто. И Франко.
Дома за ужином Лена сразу же заметила, что с Аней что-то произошло.
— Ну-ка, подруга, выкладывай, — распорядилась она.
— Да ничего не произошло, — вяло попыталась отвертеться Аня. — Понимаешь, стоило мне один-единственный денечек почувствовать себя самодовлеющей единицей, ан нет — тут же приключается какая-нибудь чертовщина… никак не разберусь в себе.
— И не разбирайся. Я всегда говорила, что самокопательство — прямой путь в психушку.
Аня задумчиво кивнула, соглашаясь, потому что слова подруги удивительно совпадали с теми мыслями, что обуревали ее, пока она шла по извилистой дороге вверх, к Лениному дому.
Она вздохнула и рассказала Лене и то, как ощутила себя золушкой рядом с благоухающим соседом, и как про себя хихикнула, когда он крикнул пианистке «браво», сразу распознав в нем соотечественника.
— Француз тоже мог крикнуть «браво». И немец. И англичанин, — уточнила Лена. — Если стоять лишь на почве грамматики.
— Значит, было еще что-то в нем, хотя, ей-богу, внешне он похож на очень благополучного итальянца: брюнет с седыми висками и темно-серыми глазами. — Аня поймала любопытствующий взгляд Лены и возмутилась: — Что ты на меня так смотришь?
— Ничего. Рассказывай.
Аня дошла до того момента, когда увидела темную, с тонированными стеклами машину, честно поведала о своем испуге и глупейшем поведении под влиянием какого-то темного, суеверного страха.
— Я шла домой и думала: а не больна ли я? Может такое быть результатом насилия? Я как бы подсознательно боюсь даже намека на возможную близость. Тогда, в машине с Марио, ты помнишь мою истерическую реакцию? Или сегодня. Понимаешь, что я имею в виду?
Лена молча кивнула.
— Сейчас много пишут да и по телевизору говорят, что насилие оставляет психологическую травму. Возможно, и со мной так? И мне по возвращении в Москву надо будет пойти к психоаналитику или психотерапевту — не знаю, как правильно.
— И то, и другое правильно, только у нас хороших, настоящих психоаналитиков нет, а те, что есть, только думают, что занимаются психоанализом… Вот психотерапевта одного я знаю, да только уехал он… жаль, а впрочем, полагаю, ты справишься сама.
— Ты хочешь сказать — зарядка с нагрузкой, утренние кроссы и холодный душ?
— Вот именно. А он тебе понравился.
— Кто он? — слегка смутилась Аня.
— Сосед с тонированными стеклами.
— Ерунда, я его толком-то и не разглядела.
— Ясное дело — не разглядела: седеющий брюнет с темно-серыми глазами, отличный, дорогой костюм… А пианистку-то ты видела?
— С тобой невозможно разговаривать! — вспыхнула Аня.
— Конечно, — усмехнулась Лена, — как тогда, в колхозе, на картошке.
— Вот и слава богу, — вдруг согласилась Аня. — Значит, не все еще потеряно, и не надо мне спешить к психоаналитику, который станет копошиться в моем подсознании и выяснять, ревновала ли я мать к отцу и как сублимировалась в переходном возрасте. Будем исходить из того, что я нормальная баба и обойдусь холодным душем. Все, проехали.
Москва в конце августа 1995 года показалась Ане жаркой, серой, грязной, огромной и бестолковой, особенно после Турина. Первые три дня ушли на бесконечные рассказы, на раздачу подарков и на привыкание к постаревшему отцу. Слава богу, мама почти не изменилась.
Все вечера у них сидела Ольга Николаевна. Она с жадностью ловила каждую новую информацию о дочери, а когда Аня рассказывала что-то из того, что ей уже было известно — ведь она дважды в год ездила к дочери, — то едва удерживалась, чтобы не перебить и начать рассказывать самой. Кивала с сияющими глазами каждому слову, особенно если дело касалось внука. А однажды она заплакала, так горько, так жалобно, что у Ани перехватило горло. Родители кинулись успокаивать Ольгу Николаевну.
— Единственное, что есть у меня на свете, — это Лена и Роберто, а мне суждено видеться с ними только урывками. И стареть в одиночестве. Вечерами такая тоска, такая тоска, хочется выть в голос, — говорила она сквозь слезы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43