гулкие голоса, свистки тренеров, удары по мячу, лязг железа где-то в дальнем конце…
«Как старая полковая лошадь при звуке боевой трубы» — вспомнила она кем-то сказанные слова.
Владимир Сергеевич подвел ее к пожилому седовласому мужчине с усталым лицом, напоминающему ей отца.
— Знакомьтесь: Аня Хотькова, наша надежда, а это — твой тренер.
Она долго и тщательно разминалась, чувствуя на себе взгляды не только Владимира Сергеевича и тренера, но и девочек из команды. Кто смотрел с любопытством, кто настороженно, а кто и мрачновато.
Размявшись, она легла на спину и принялась массировать икры. Теперь уже все собравшиеся у беговой дорожки с откровенным любопытством смотрели на нее.
Накинув на себя махровый халат, она легла на мат и закрыла глаза.
Через две минуты она встала, подошла к тренеру.
— Я готова, давайте сделаем прикидочку.
— Одна пойдешь или спарринг-партнера дать?
— Одна.
Аня проверила стартовую колодку — прошлый век, и где они их только откопали? Проще было бы из обычной низкой стойки бежать. Хлопнул выстрел стартера, она хорошо приняла старт и, поймав с третьего шага ритм, не заметила, как пересекла финиш, врезавшись в маты, ограждающие слишком близко расположенные трибуны.
Возвращаясь, уже по лицам собравшихся с секундомерами она поняла, что на ближайшие годы в институте ее судьба определилась.
— Слушай, Хотькова! — закричал Владимир Сергеевич. — Даже с такими секундами мы бы уже в призовую тройку вошли! А ты хотела отмолчаться. — И повернулся к тренеру: — Ну что скажешь?
— А что я скажу? Школа, — ответил тренер.
На олимпиаде она выбежала из своего лучшего юниорского времени и заняла первое место, вытащив весь институт на вторую позицию в неофициальном зачете.
В марте Николай прошел с блеском апробацию, и опять в его келье собралась шумная компания аспирантов. Но теперь Аня присутствовала здесь уже на правах хозяйки, которую хорошо знали все, а некоторые, в первую очередь Филипп, даже откровенно за ней ухаживали.
В мае Николай защитился. Аня выложилась до полусмерти, организовывая ему банкет.
За месяц до зашиты он получил приглашение, или предложение, — Аня не знала, как это на самом деле называется и каким образом информация о еще недо-вылупившемся кандидате исторических наук перемахнула через Уральский хребет — в Новосибирский университет. Николай ничего ей не рассказывал, а она не спрашивала, хотя в глубине души почему-то надеялась, что его оставят на кафедре, во всяком случае, нечто подобное говорилось на банкете, но кто и что именно сказал, она не могла припомнить — едва успевала наблюдать за столом, чтобы не было перебоев ни с едой, ни с питьем.
…Билет на поезд они покупали вместе. Николай вел себя, словно ничего необычного не происходит, ничего не меняется ни в его, ни в ее жизни. Она предложила поехать домой, пообедать вместе с родителями, но он отказался, сказав, что поскольку не знаком с ними, то теперь, за несколько дней до отъезда, не очень удобно. Аня промолчала.
Они доехали на метро до центра и как-то машинально побрели к скверику перед Большим театром.
Буйство сирени и цветущих яблонь привлекло сюда гостей столицы, как их лицемерно именовали по радио и по телевидению. Усталые люди, в основном женщины, с необъятными сумками, свертками, многоэтажными связками обувных коробок метались между ГУМом, ЦУМом и «Детским миром» и забегали сюда, чтобы передохнуть, перекусить парой пирожков или мороженым. Они приехали в Москву, бросив дома свои дела и проблемы, чтобы достать, урвать, купить, выгадать на последующей перепродаже, чтобы в результате одеть и накормить семью, оправдать дорогу и заложить основу для следующего набега на столицу.
Немолодая грузная женщина с красным потным лицом, продолжая что-то жевать, утерла рукой рот, как-то смешно собрав губы в пригоршню, словно собиралась оторвать их от лица, потом подхватила две огромные сумки, поднялась со скамейки и пошла в сторону Петровки, тяжело переступая отечными ногами, обутыми в клетчатые войлочные домашние тапочки.
Аня и Николай сели на освободившееся место, которого им вполне хватило. Оба молчали. Аня смотрела на цветущую ухоженную клумбу, на солнце, время от времени закрывая глаза, и тогда солнечные блики словно проникали под веки и цветными концентрическими кругами плавали перед ней.
— Ну что ты молчишь? — спросил шепотом Николай.
— Разве? Я думала, мы разговариваем, — ответила она, не открывая глаз.
— Странно… я не понимаю…
— Конечно, — не дала она ему договорить, — потому что каждый говорит про себя. — Она помолчала и добавила: — Я хотела сказать — в уме.
— Это-то я понял. Мне неясно другое… Она снова не дала ему договорить:
— Спрашивай — отвечаем!
Николай взял ее руку и терпеливо, сдерживая себя, чтобы не раздражаться, сказал:
— Анечка, не стоит сердиться на меня из-за какого-то обеда. Давай посидим немного и поедем ко мне, там полный холодильник и вино еще осталось — все налегали на водку, а вино почти нетронуто.
Аня повернулась к нему лицом, вскинула голову и посмотрела прямо в глаза. Она хотела сказать ему, что дело не в обеде, а в том, что он просто не хочет знакомиться с ее родителями, да и прежде не хотел, приводя всякие доводы и отговорки. На самом деле это было продуманное нежелание хоть чем-то связать себя, даже негласными обязательствами.
С провинциальной наивностью он полагал, что если пришел в дом, познакомился с родителями, то вроде бы вступил на нижнюю ступень лестницы, восходящей к браку. Она нутром чувствовала его настроение, но никогда не признавалась ни себе, ни Ленке, хотя та и твердила не раз: «Не нравится мне, что он в дом к вам не ходит», на что Аня всегда отшучивалась: «Ерунда, просто боится привыкать к домашним обедам». Возможно, он думал, что проявляет высшую порядочность — мол, ничего не обещал, не обманывал даже в малом. Скорее всего так и есть, предположила она, только зачем он пытается сейчас свести все к проблеме обеда? Как-то пошло, низко, да просто непорядочно, тем более, зная ее, он не может даже предположить, что она не понимает подоплеки всего.
— Так что, поехали? — спросил он, будто на самом деле ничего не понимал.
Она молча покачала головой.
— Ну скажи же что-нибудь! — не выдержал Николай.
— Тише, здесь люди.
— Ну тогда поедем ко мне, поговорим нормально.
— Что ты хочешь услышать от меня? Что я люблю тебя, что не знаю, как буду жить после твоего отъезда? Ведь ты все знаешь…
— Аня, — произнес он тихо, продолжая держать ее за руку, — я тоже люблю тебя, но ты должна понять, что сейчас мне нечего предложить — они только обещают комнатушку в аспирантском общежитии и скорее всего с подселением. Я не могу взять тебя с собой.
«Зачем меня брать с собой? — хотелось ей крикнуть. — Ты только позови! Я сама поеду, помчусь за тобой куда угодно! Не в пустыню ведь — в Академгородок. Если нужно, Пропущу год учебы, пойду работать, будем снимать комнату… Да мало ли что… А разве я не буду тебе нужна, когда ты засядешь за докторскую?»
Ничего этого она не сказала, молча встала, освободив руку, пошла, не глядя, к Охотному ряду. Николай последовал за ней. На выходе из скверика он вдруг сказал ей то, что, видимо, больше всего его заботило:
— Пойми, я не могу быть подлецом — наобещать сейчас с три короба и потом подвести тебя, не сдержать слова.
— Я понимаю. Только зря ты так разволновался — у меня к тебе нет никаких претензий. Ты все правильно сделал.
Он словно приободрился. В своем желании уйти от конфликта и любых осложнений Николай не понимал или не хотел понимать, что теряет Аню навсегда.
— Конечно, я мог бы остаться здесь, на кафедре. Шеф все сделал для этого. Но в Москве я буду одним из многих…
— А там — первый парень на деревне? Так? — уже с некоторой злостью спросила Аня.
— Я бы не сказал, что Новосибирский Академгородок и его вузы — деревня. Но там мне легче будет пробиться и достичь успеха. Я напишу тебе… я буду писать…
— Конечно, — ответила Аня и подумала, что человек, которому она посвятила почти год своей жизни и готова делать это до конца своих дней, обходится сейчас с ней как с вещью. Правда, ценной, нужной ему вещью, но в данный момент обременительной. Словно он сдает ее в камеру хранения на бессрочное пребывание в ней и возьмет, когда потребуется.
— В конце концов не за границу же я уезжаю насовсем — будут какие-то конференции, командировки, контакты с МГУ и нашим институтом, мы будем встречаться, — словно в подтверждение ее мыслям подвел итог Николай.
Она понимала: это конец.
Первого июня, в день отъезда Николая, несмотря на уговоры Лены не провожать его, Аня все-таки поехала на вокзал. Улыбалась, что-то говорила, кажется, даже острила, поцеловала Николая, помахала рукой, а вернувшись домой, не пошла к Ленке, а проревела до ночи, кусая подушку…
Отец и мать конечно же обо всем догадывались, но молчали, тихонько ходили мимо ее закрытой двери и тяжело вздыхали, так и не решаясь войти.
«Вздыхают, — подумала Аня, — а сами, наверное, рады, что я не уехала, осталась с ними…»
Родители легли спать. Аня оторвалась от мокрой подушки и пошла в ванную. Взглянула на себя в зеркало и даже улыбнулась: волосы сбились, лицо опухшее, глаза красные — только людей пугать. Она пустила воду, разделась, взяла станочек безопасной бритвы и стала менять лезвие. Дверь в ванную она не запирала и из-за шума воды не услышала, как вошла мать.
— Девочка моя… — Голос матери дрожал, она протянула руку и взяла у Ани лезвие бритвы.
Аня сначала растерялась, но потом, когда поняла, представила тот ужас, который должна была пережить мать. Она обняла ее.
— Мама, мамочка, родная моя… Неужели ты могла подумать, что я… из-за этого…
Они так и стояли в ванной, обнявшись, и обе плакали.
— Я просто хочу почистить перышки, побрить подмышки и все такое. Завтра я буду в полном порядке. Иди спать, не волнуй папу… иди, мама.
Мать ушла.
Аня долго лежала в теплой ванне, понемногу успокаиваясь. Ей вспомнилось, как Лена в первые дни в колхозе категорически отозвалась о Николае — прагматик и рационалист. Так оно и было, только она поняла это позже Лены… А если бы поняла раньше, разве что-нибудь изменилось бы? Пожалуй, нет. Что должно было случиться, то случилось… Он вел себя с ней искренне, не врал, но и ничего не обещал. Просто в данный момент она не вписывается в его жизненные честолюбивые планы.
И вдруг со всей ужасающей отчетливостью Аня осознала, что наступил конец ее любви, что они никогда больше не будут вместе, что такой светлый, такой счастливый период в ее жизни закончился, и она снова заплакала…
Заснула она только под утро. Сквозь сон слышала, как ушли на работу родители, но окончательно так и не проснулась. Только когда вернулась с работы мать, Аня с трудом продрала глаза. С тяжелой головой и полным безразличием ко всему окружающему она все-таки дала себя уговорить и села вместе с мамой ужинать. Потом вернулся отец, спустилась к ним Лена…
Все попытки Лены разговорить ее она пресекла.
— Постарайся понять меня: я не хочу завалить весеннюю сессию. Сейчас в ней мое спасение, моя соломинка. Обо всем потом, ладно?
Лене ничего другого не оставалось, как согласиться. Она только спросила подругу:
— Ты что — железная?
— Если бы… — ответила грустно Аня. — Я вся из тухлого мяса… Только не трогай меня сейчас…
Начались зачеты, потом экзамены. Аня изнуряла себя зарядкой, бегом, занятиями — словно монашка постом и поклонами.
За все время от Николая пришла одна открытка — вскоре после его отъезда, в которой он сообщал о своем благополучном прибытии домой. Больше вестей от него не было.
Аня сдала последний экзамен и на следующий день решила немного побегать на стадионе. Планов на лето никаких не предвиделось. «Скорее всего, — думала Аня, — останусь в Москве, буду тренироваться и ходить в бассейн».
Дома ее ждало письмо от Николая. Как водится в нашем почтовом ведомстве, оно шло почти две недели. Он писал, что пока еще нет даже обещанной комуналки в общежитии, что живет он временно в студенческой общаге, на койке уехавшего домой на каникулы студента. Писал, что любит, соскучился и что собирается в Москву на симпозиум с докладом.
Аня взглянула на дату начала симпозиума: еще раз получалось, что он начинается послезавтра!
Сердце куда-то ухнуло. Перед глазами на мгновение все поплыло. Ни о чем не думая, с письмом в руке, она метнулась к двери, чтобы бежать к Ленке, и остановилась: утром Лена уехала переводчицей с группой английской молодежи в замечательную поездку по Средней Азии и Закавказью.
Она вернулась в свою комнату, еще раз почитала письмо, убедилась, что симпозиум начинается через день, и с удивительной ясностью почувствовала, что не хочет встречи с Николаем. Не хочет ждать его звонка из московской гостиницы, где разместят участников симпозиума, не хочет слушать его рассказ об удачно сделанном — она не сомневалась в этом докладе, не хочет его объяснений, почему им нужно встретиться в гостинице, а не у нее дома, не хочет провожать его обратно туда, куда сама никогда не поедет.
Ничего не хочет.
И Аня приняла решение.
Она собрала большую спортивную сумку, уложила туда все необходимое для юга, пересчитала свои сбережения — стипендия за два летних месяца и еще остатки «прежней роскоши», как любил шутить отец, давая ей на карманные расходы. Вполне хватит на месяц скромной жизни дикарем, если сэкономить и ехать автостопом. Потом написала подробное письмо родителям, в котором сообщала, что приезжает Николай, что она не хочет с ним встречаться и уезжает в Мисхор, что известит их, как только приедет на место, и что крепко-крепко целует и просит не волноваться — она уже совершенно взрослая, и все будет в порядке. Ждите загорелую и веселую!
В конце сделала приписку: «Мне нужно побыть одной. Я люблю вас. Аня».
По шоссе, ведущему к автостраде Москва — Симферополь, мчалась «Волга». Хорошо отрегулированный мотор тихо урчал, негромко звучала музыка по радио. Аня удобно расположилась на заднем сиденье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43