Закрыл бумажник, и я выхватила карточку из его пальцев.– Адрес там указан, – пояснил он. – Вахтеру скажете, что вы ко мне.Я хотела спросить, о чем он хочет со мной поговорить, но Бенитес уже отвернулся и пробирался к выходу сквозь толпу танцующих. Он шел как человек, обладающий властью. Я смотрела ему вслед и после того, как Бенитес скрылся, долго не отрывала глаз от темноты, пока другая рука не легла мне на плечо. Рука Гато.– Ты готова? – Гато лишился в толпе рубашки, и его обнаженную кожу покрывали ссадины и рубцы – знаки внимания разъяренных фанатов.– Да, конечно, – обернулась я и вспомнила, что надо расплатиться с ребятами из оркестра. – Сейчас, только получу деньги у Лу. – Я назвала имя менеджера клуба.– Я уже получил. – Гато протянул мне чек, подписанный владельцем клуба. Сумма оказалась больше, чем я ожидала, на пару тысяч. Я взяла чек, и у меня отвисла челюсть. Я улыбнулась Гато, и он объяснил: владелец клуба под сильным впечатлением от выступления. Он желает быть уверенным, что я буду снова у него выступать. Клево! Я взглянула Гато в лицо, пытаясь понять, заметил ли он, что я разговаривала с Джоэлем Бенитесом. Кажется, нет. Я не хотела ему признаваться. Не здесь и не сейчас. Лучше бы ему повезло первому – чувство сродни родительской любви, когда старшие желают уйти из жизни первыми. Я расплатилась с оркестром наличными, попрощалась со всеми за руку. Затем мы с Гато вышли через черный ход и забрались в нашу «хонду-сивик». Ее в прошлом году отдала мне мать после того, как купила себе новый «аккорд». Хорошая машина. Даже слишком хорошая. Слишком нормальная, как моя семья. Я попросила Лало расписать ее мексиканскими символами. На капоте появилось большое изображение Азоматли – ацтекского обезьяньего короля песни и танца. А сзади я все залепила наклейками – по-моему, нужно пользоваться любыми возможностями, чтобы просвещать людей. На одной значилось: «Мексика: не мы пришли в Америку – Америка пожаловала к нам». На другой: «Феминистское большинство, поднимайся, черт побери!» И еще: «Для начала неплохо, белый!» Но самую сильную ярость на дороге вызывала моя большая магнитная дарвиновская рыба, которая поедала тщедушную Иисусову рыбку. Из-за нее психи несколько раз пытались спихнуть меня с трассы. До чего же печально видеть, как какая-нибудь латиноамериканка вроде Элизабет украшает свою машину этими самыми рыбками. Они ничего не понимают. Христианство – религия белых.Обратная дорога в нашу двухкомнатную квартиру над часовой мастерской на бульваре Силверлейк отняла, как все перемещения в Лос-Анджелесе, много времени – больше часа. Лоскуты дыма от сгоревшего бензина окрасили горизонт Лонг-Бич в неестественно оранжевый цвет; языки пламени, куда ни посмотри, поднимались до самых небес. Я извинилась вслух перед матерью-землей за грехи моих сородичей – людей. В этот час на улицах было не много машин, и мы с Гато ехали молча. Выступления отнимают столько сил, что мы предпочитаем держаться за руки и слушать звон в ушах. В этот вечер полиция высыпала на улицы: мы встретили три патрульные машины, пока добрались до места. Я вспомнила брата Питера, полицейского офицера, с его значком лос-анджелесского управления. Брат совершенно исчез из поля моего зрения. Забрел однажды ко мне на концерт в Западном Голливуде, почти не разговаривал, обменялся рукопожатием с Гато, похлопал меня по спине, но больше не объявлялся. С тех пор я не общалась с ним. Нам нечего сказать друг другу. И так с самого детства. Питер любил жечь муравьев под увеличительным стеклом, а я бегать под дождем и спасать выползших на дорогу червей.Когда бастовали уборщики, мы с Гато каждый вечер ходили поддерживать их и устанавливали наше оборудование в центре города, рядом с Музеем современного искусства. Полиция нагрянула, чтобы разогнать наше сборище, – мы играли без официального разрешения властей. И как вы думаете, кто был тот тип, который потребовал, чтобы мы разошлись? Мой брат. Ничего себе прикол! Мы с минуту смотрели друг на друга, а затем я пошла своей дорогой. Можете поверить, он ведь тоже республиканец. Как отец, любит вышучивать мексиканцев. Знает множество баек. Пит считает, что нужно закрыть границу с Мексикой и вышвырнуть всех «нелегалов».Я припарковалась на стоянке за домом, достала из кармана блокнот, открыла для света дверцу, приспособила блокнот на руле и, не обращая внимания на сигнал, предупреждавший, что я забыла ключи в замке зажигания, начала писать: Двое детей – из одной семьи, ел из одного семени;/ Ты жег муравьев, я спасала червей,/ А теперь на тебе полицейских штанов бремя./ Когда-то мы жили под одной кровлей,/ А теперь, законник-братец, ты машешь передо мной пистолетом/ И занимаешься иммигрантов ловлей./ Потому что забыл, что они, как и ты,/Американцами рождены. Гато отнес наверх мою гитару. Мы закрыли дверь, я заварила чай – ритуал, призванный спасти наши голоса, – и только после этого заговорили.– Ты играла increible, mujeron Невероятно, женщина (исп.)

, – сказал он, вставая за моей спиной у раковины. Он приподнял мои волосы, и я почувствовала на шее его теплые, мягкие губы. – Ти eres la mujer mas increible que yo he conocido en mi vida, sabes Ты еще более невероятная женщина в моей жизни (исп.)

. – Гато снова прижался ко мне губами, и я готова была поклясться, что у него на уме нечто большее, чем просто комплименты. Я повернулась, притянула его к себе, обняла и тихо повлекла в спальню. Есть нечто необыкновенное в состоянии после хорошего выступления: очищаешься от всякой энергии и ощущаешь лишь звенящую внутри жизненную силу.– Забудем про чай, – предложила я.– Да, забудем, – ответил Гато.Наша спальня – рай. На полу королевского размера циновка с красивыми подушками со всего мира. Повсюду свечи и ароматные палочки. Стены украшены одеялами из Мексики. Мы не могли раскрасить стены, поскольку квартира не наша, а арендованная, зато покрыли каждый сантиметр, и даже потолок, чувственной материей. Гато называет эту комнату «нашей утробой». Мы разделись и посмотрели друг на друга.Гато добр ко мне – нежен, открыт, любвеобилен. Большинство мужчин не знают, как себя вести, чтобы партнерша осталась другом и человеческим существом, когда на ней нет одежды. Они произносят ужасные вещи. Гато первый встреченный мной мужчина, кто улыбается, когда мы занимаемся любовью. Так же, как во время обеда или когда мы шутим. Первый, кто по-настоящему любит меня. Наши тела сливаются в одно. Мирный вид страсти – тихо теплящийся огонь. Когда мы с Гато занимаемся любовью, мне кажется, наши предки восстают по всей Ацтлании и сотрясают землю.Мы достигаем оргазма вместе. Всегда. Гато изучает йогу и удивительно умеет управлять своим телом.– Я прислушиваюсь к твоему телу, – говорит он. – Слышу его аккорды и мелодии, когда оно напрягается. Чувствую, как свое собственное.Потом Гато поднимается, чтобы выключить заливающийся свистом чайник. Заваривает чай, разливает с лимоном и медом в глиняные чашки, купленные нами у навахо во Флагстафе Флагстаф – город на севере штата Аризона в гоном массиве

, где Гато выступал в университете. Я сажусь в кровати и держу чашку в ладонях, счастливая и усталая как никогда. Мышцы болят. Может, Гато натер меня своим эликсиром из корня марихуаны?– Так это был Джоэль Бенитес? – спросил он. Потрясающе: Гато все это время знал и не сказал ни слова! Я почувствовала себя такой виноватой, что не могла говорить. Только кивнула. Но почему он молчал? – Что он тебе сказал? – Я заметила боль в его глазах, хотя Гато делал все, чтобы скрыть это. Я вспыхнула, мне было стыдно. Я потупилась и смотрела в чашку. – Потрясающе! – Гато потянулся и нежно поцеловал меня. Я подняла на него глаза, и он провел пальцем по моей щеке. – Твоя радость – моя радость. Поверь! – Я ничего не заметила ни в его лице, ни в голосе. Но глаза… В глазах была зависть.– Извини, – проговорила я. – Я хотела бы, чтобы это был ты. Извини.Гато пожал плечами и улыбнулся, однако глаза его оставались грустными.– За что, любовь моя? Я так рад за тебя.Я снова ощутила его руки и поняла, как счастлива. В прошлый раз, когда собирались sucias, Лорен так много жаловалась на мужчин, что я едва не поверила ей. Твердила, что даже самые приятные и замечательные – на самом деле подонки. Она ошибается. Гато – само совершенство. Он один из немногих, кто способен подняться над своим воспитанием махиста.Гато рад за меня, и я уверена, что он говорит правду. ЛОРЕН Я была потрясена, как и весь город, когда узнаю о самоубийстве Дуайта Рирдона, давнишнего обозревателя «Газеттметро» и иногда моего наставника. Те из нас, кто знал Дуайта, знали добро – его гулкий смех, его вроде бы циничный подход к местной политике, которым он прикрывал, как маской, сочувствующее сердце, и ощущали поддержку, оказываемую им молодым журналистам. Но знали все те сезонные расстройства, которыми Дуайт страдал много лет. Вступая в мрачные дни, он хмурился, жаловался на головные боли и каждому, кто приближался к его столу, рассказывал, как подавлен. А в особо трудные периоды нарушал график. Ошибка в том, что мы не принимали слова и симптомы Дуайта всерьез. Считается, что сезонные расстройства как форма депрессии связаны с переменой времен года и недостатком солнца, когда дни становятся короче, а погода холоднее. Бостонцы знают, каково выходить утром на работу затемно и возвращаться к вечеру – тоже затемно. Когда январь влачит свои темные дни, я советую всем страдающим от сезонных расстройств обращаться за помощью. Жаль, что мне не хватило здравого смысла помочь Дуайту. Я по нему скучаю. Без его слов город кажется безотрадным. Из колонки «Моя жизнь» Лорен Фернандес Здание редакции «Бостон газетт» похоже на большую отвратительную государственную школу. Его построили в шестидесятых годах и постоянно патрулируют мясистые придурковатые матроны с сетками на волосах. Красный кирпич, зеленые оконные стекла и лужайки, которые так и тянули бы к себе, если бы не надписи «По газонам не ходить». Одну сторону этой громадины обрамляет гараж оранжевых грузовиков. А за зданием располагается погрузочный терминал, где сидят профсоюзные ребята и читают «Гералд», хотя сами работают в «Бостон газетт». В этом городе газеты отражают проникающие повсюду классовые конфликты. Профсоюзным ребятам нравится «Гералд», потому что они считают ее изданием рабочего человека – таблоид с большими картинками и никакой чуши из области мульти-культур. Они приносят ее под мышками, прижимая к себе мускулистыми руками. А потом оставляют повсюду, чтобы видели мы, корреспонденты, когда выбегаем из здания на снег и ветер.Единственный автор «Газетт», который после смерти Дуайта нравится грузчикам, – это Мак О'Малли. Наше издание публиковало его левые опусы о том, почему должны работать женщины или почему следует покончить с позитивными действиями Имеется ввиду план или программа, направленная на устранение расовой дискриминации или дискриминации по половому признаку, а также предотвращение подобных случаев

, пока служба проверки фактов журнала «Маккол» не доказала, что он выдумывает и сюжеты, и персонажи. В первую неделю моей работы в редакции его старинный приятель спортивный комментатор Уилл Харриган отвел меня в сторону и, обдав запахом виски, пробурчал:– Деточка, я дам тебе три совета, как здесь работать. Первое: О'Малли сочиняет чушь. Второе: Дуайер (главный редактор) – умственный овощ. Третье: не носи слишком коротких юбок, а то меня бросает в пот.Наконец после множества предупреждений О'Малли вышибли, но он стал заколачивать еще больше денег, кропая такие же статьи для нью-йоркского таблоида, где точность никогда не ценилась. И еще я как-то узнала, что он ведет ток-шоу на одном из кабельных каналов.Внутри здание «Газетт» производит угнетающее впечатление. Длинные, гулкие коридоры с серой плиткой на полу и мигающие люминесцентные светильники. Свежий воздух не проникает сюда с улицы несколько десятков лет – с тех пор, как краснорожие сердитые люди с юга швырнули в фасадное окно «коктейль Молотова». Когда по вечерам включаются печатные станки, весь дом содрогается. На столах у тех, кто сидит под вытяжками, скапливаются кучки субстанции, похожей на сажу. Вам объяснят, что это пыль, но все прекрасно понимают: на столах чернила.Окна есть только в кабинетах старших редакторов. А в моем крыле очеркистов их нет и никогда не будет. Свет дают длинные, голые, похожие на бедра трубки. Некогда фиолетовый ковер приобрел цвет выцветшей джинсы. Право, не знаю, как это случилось.Но несмотря ни на что, я люблю свой стол. Украсила его мексиканскими циновками и бусинами, чтобы всех отпугивать. И стол стал походить на свадебный торт посреди редакционной комнаты. Я делю ее вместе с сорока другими репортерами и редакторами. Стол их нервирует. И надеюсь, вызывает зависть и настороженность. На самом видном месте, на терминале компьютера, красуется Пресвятая Дева Гваделупская, и медные стрелки сломанных часов указывают на ее пупок. В ящике бутылка масла «Босс би фикст», которую я купила за два бакса в ботаническом саду, когда до того, как получила колонку, занималась агрессивной рекламой религии Пало Майомби. Неделями проталкивала редактору, пока он согласился. «Пало? Что за фрукт? Вроде Буду?Если поклонение сатане, наши читатели не поймут. Мы очень патриотичны и с христианским уклоном. А все остальное вымарывается. Здесь, в Норт-Энде, есть парочка подходящих святых, кстати, этнических. Вот их и опиши. По-итальянски понимаешь? Вот двадцать баксов, принеси мне biscotti, миндальный».К телефонной трубке я прилепила две высохшие красные фасолины и куклу Барби с короткой стрижкой и в боевой раскраске. На массивную перегородку, отделяющую меня от буйных, пердящих ребят из спортивного отдела, прикнопила нашу с Эдом фотографию. Рядом повесила список ведущих латиноамериканских бизнесменов в районе Бостона (все мужчины), которые до того, как я начала работать в «Газетт», помогали слабым испаноязычным изданиям, полагая, что «Газетт» нет дела до их проблем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44