Я смотрела на него исподлобья, с выражением недоброжелательного ожидания.
Мишино лицо тоже выражало истинные чувства.
Неприязнь, агрессию и страх. Он старался спрятать страх как можно дальше, но прищур голубоватых глаз и невольно прикушенная нижняя губа выдавали его.
Юра тоже вошел в комнату и теперь стоял за Мишиной спиной.
Я взглядом велела парню уйти. Он упрямо набычился, поджал губы в ниточку и отрицательно мотнул головой.
Я сурово нахмурилась, он сдался и повернулся, чтобы уйти. Но, уже взявшись за ручку двери, предупредил нашего гостя:
— Я буду за дверью.
— Да ради Бога, — расплылся в улыбке Троицкий. — Хоть под дверью.
Проводив Юру взглядом, обратился уже ко мне:
— Твоя овчарка меня не любит.
Я пожала плечами, разглядывая зятя. Сегодня он был в полном порядке и похож на себя всегдашнего.
— Зачем ему? Юра с тобой под венец не собирается.
— Да? — ехидно прищурился Миша. — А мог бы. Он холост, я вдов, оба свободны. А как я слышал, его пристрастия…
— Мы будем обсуждать сексуальную ориентацию моего телохранителя?
Я села в кресло, кивнула Мише на такое же по другую сторону журнального столика. Зять тут же сел, поддернув брюки, и, словно защищаясь, выставил вперед ладони.
— Ни Боже мой. Хотя, конечно, небезынтересно, почему господин Скоробогатов доверяет тебя именно ему. Боится, никто другой не устоит перед твоими чарами?
Он откровенно издевался надо мной. Я оставалась спокойной. Разговор не задевал меня. Мои мысли были заняты другим.
— Мы обсудили моего охранника и моего мужа.
Теперь, очевидно, следует поговорить о погоде и о собаках. После чего ты сможешь откланяться.
— Ты хочешь, чтобы я ушел? — не поверил Миша.
— Хочу.
— Даже не узнав, ради чего я здесь?
— Даже.
Он поерзал в кресле, провел ладонью по редеющим белокурым волосам. Мое безразличие сбило его с выбранной линии поведения. Но Троицкий еще не сдался.
— Угости меня своим кофе, и я все тебе расскажу.
Он вытянул скрещенные ноги и усмешливо взглянул на меня. По-доброму, как казалось ему, по-шакальи, как видела я.
— У тебя есть пять минут. Хочешь — говори, хочешь — выметайся молча.
Миша надулся, глядя куда-то мне за плечо. Я просто слышала, как прокручиваются шестеренки у него в голове.
Мише нужен был скандал. Он надеялся получить информацию, для чего стремился вывести меня из равновесия, считая, что, потеряв над собой контроль, я сообщу ему что-то важное. План сорвался, и теперь он лихорадочно придумывал новый.
— Ну все. Ты у меня побывал. Теперь уходи.
Троицкий послушно встал и задумчиво покачался с пятки на носок.
Несмотря на невысокий рост и явно избыточный вес, выглядел он неплохо. Да нет, выглядел он хорошо: был молод и привлекателен. Некоторая нервозность не портила его. Наоборот, окрашивала румянцем бледноватые щеки.
Я так ненавидела его, что могла оставаться спокойной в его присутствии. Ничто не могло ни убавить, ни прибавить силы моему чувству.
Миша колебался, и в какой-то момент я испугалась, что он и впрямь уйдет. Этого нельзя было допустить, и я, стремясь вызвать в нем чувство протеста, еще нажала на него:
— Уходи! И запомни: ты был здесь в последний раз. Больше тебя в мой дом не пустят.
— Почему это? — вскинулся Троицкий, обрадованный возможностью продолжить разговор в тайной надежде вызвать меня в конце концов на скандал.
— Ты знаешь.
Я пошла навстречу его желаниям и дала втянуть себя в перепалку.
— Ты что, по-прежнему носишься с этим бредом?
— Что ты называешь бредом? — все больше втягивалась я, словно нехотя поддерживая разговор.
На самом деле я, кажется, впервые в жизни так тщательно подбирала слова. Миша должен был сказать и услышать то, что я хотела. И при этом думать, что драма разыгрывается по его сценарию. До поры до времени. Он так и думал, поэтому, дразня меня, насмешливо выговорил:
— Твою идею, что я убил свою жену.
На мгновение я выпала из кадра, не в силах проглотить простую фразу, произнесенную столь обыденно, и молчала, глядя прямо в его гладкое, красивое, несколько женственное лицо. Миша тоже смотрел прямо на меня и что-то увидел, потому что в его зрачках мелькнул страх и убавилось уверенности в голосе.
— Я не убивал Лялю. И никто не убивал. Она умерла от болезни.
— Или от укола…
— Чушь! Лекарства прописаны врачом.
(Да. О враче я почти забыла. Что там Милка накопала?).
— А дозировка?
— А что дозировка? — Он затаился.
— Сам знаешь…
— Нет, я не знаю.
— Зачем ты пришел? Еще раз услышать, что я считаю тебя убийцей своей дочери? Считай, услышал.
— Ты сумасшедшая.
— Нет.
— Да. Твое место в дурдоме.
— А твое в тюрьме.
Он начал заводиться, но еще сдерживался.
— Это ты устроила заметку в газете?
— А если не я?
— Тогда кто?
— Кто-то, кто думает как я.
— Твои придурочные подружки?
— А если нет?
Я откровенно дразнила Мишу, и он попался. Его лицо побагровело, глаза вытаращились.
— Кто же, если не вы?
— Видимо, существуют люди, которым происшедшее кажется подозрительным. Я их не знаю, но обязательно познакомлюсь и тогда…
— Что тогда? — зашипел он побелевшими от бешенства губами и сжал кулаки. — Никто ничего не докажет. Никогда.
У меня закружилась голова. Если то, что я услышала, не признание… Лялька, Лялька, доченька, девочка моя.
Я на мгновение закрыла глаза, открыла их и, глубоко вздохнув, покачала головой:
— Я тоже так думала. — Голос плохо слушался меня.
— А теперь не думаешь?
Ему почти удалось справиться с собой. Это помогло и мне взять себя в руки. Я еще раз глубоко вздохнула.
— Когда я думала, что тебе удалось «идеальное» убийство, — словно не слыша его, продолжала я, не отводя глаз от своих сцепленных на столе рук, — даже тогда я поклялась себе, что ты не останешься безнаказанным. Газетная заметка — пробный шар. Я поделилась бы своими подозрениями со всей страной через газеты, журналы, телевидение… Я употребила бы все деньги моего мужа, его влияние, связи, всю свою энергию, чтобы вбить в головы людей твой образ женоубийцы. Ты бы ездил из города в город, из страны в страну, но везде на тебе было бы клеймо подозреваемого в убийстве.
Я подняла на него глаза и увидела, как он напуган.
Он снова сел в кресло. Но сейчас он рассыпался от страха, распался на отдельные фрагменты. И я добила его:
— Но теперь ничего этого не понадобится. Твое преступление перестало быть «идеальным». У него есть свидетель.
Его лицо обрюзгло, постарело и дрожало, как холодец. Он пытался что-то выговорить, но из его полуоткрытого рта вырвался только хрип.
— Этот свидетель — моя дочь. Она передала мне привет с того света. И теперь твоя песенка спета.
Его страх достиг такого уровня, что сделал его безрассудным. Он боролся с желанием поверить мне.
— Это бред! — Мужчина подобрался, подался вперед. — Если бы ты могла, ты бы уже звонила в милицию.
— Я позвоню. Обязательно. Теперь я знаю, где находятся доказательства, и как только получу их, для тебя все будет кончено.
— Ты лжешь! Тебе нравится пугать меня.
— Чего тебе бояться? Если ты не виноват…
— Прекрати, — тихо попросил он. — Где твои дурацкие доказательства?
— Конечно, в ее сейфе в Сигма-банке, — рассмеялась я.
— У нее не было сейфа, — неуверенно возразил Миша.
Я промолчала. Через некоторое время он спросил, все еще не веря мне:
— Откуда ты знаешь о сейфе?
— От Ляльки.
— Ты знаешь шифр?
Он мне поверил.
— Скоро узнаю. — Я словно случайно скосила глаза на стоящую на письменном столе фотографию. Я сделала это не в первый раз. И Миша тоже не в первый раз проследил за моим взглядом. Но в его глазах не мелькнуло ни искры интереса.
Ну что мне теперь, пальцем, что ли, тыкать?
Я еще раз покосилась на фотографию, перехватила Мишин взгляд, смутилась, поспешно отвела глаза и попыталась закрыть фотографию спиной.
* * *
За пятнадцать лет до происходящих событий Лялька и несколько ее друзей-второкурсников после стройотряда решили недельку отдохнуть у нас в деревне. Я поехала с ними их кормить.
Это было веселое время. С первой минуты ребята затеяли игру в детективов, все время прятали (прятались) — искали, устраивали тайники.
Самым лучшим был Лялькин тайник на голубятне. Чтобы достичь его, надо было залезть на самый верх голубятни и, придерживаясь за перекладину, вытянуться во весь рост, повиснув на высоте третьего этажа, и сунуть руку под стреху. Трюк был непростой и отнюдь не безопасный. Перекладина держалась на ржавых болтах, а у подножия голубятни лежала невесть откуда взявшаяся бетонная плита.
Этот тайник был предназначен только для Ляльки и Миши. Тогда начинался их роман.
Я подсмотрела, как они тайком от остальных пробирались на голубятню и, зависнув над бездной, лезли под стреху, и потом обливалась холодным потом, представляя, что будет, если вылетит болт из перекладины, когда Лялька, держась одной рукой за ненадежную перекладину, другой полезет под стреху.
* * *
Миша наконец обратил внимание на мои маневры и теперь с интересом смотрел на фотографию. Она была ему знакома и сделана пятнадцать лет назад.
Мы с Лялькой стояли и смеялись. За спиной у нас высилась голубятня.
Снимок хранился у Ляльки. Он нравился нам обеим. Я хотела его забрать, а она не отдавала.
В день похорон я видела его на столе у Лялькиной постели. Видимо, он был среди тех фотографий, в которых Лялька искала утешения в свои последние дни. А потом Клара отдала его мне.
Ремонт в Доме малютки закончился и удался на славу. Стены вместо привычной масляной краски были оклеены бело-голубыми обоями, грязно-коричневый линолеум на полу сменило утепленное моющееся покрытие серого цвета.
Кроватки сделали на заказ на мебельной фабрике в Рязани. Рабочие, насидевшиеся без работы и зарплаты, взялись за дело с охотой и любовью. А уж когда узнали, для кого кроватки, постарались на совесть.
Геннадий, помогающий фонду в качестве юриста, нашел возможность достойно оплатить работу. У рязанских мебельщиков был праздник. У маленьких социальных сирот тоже.
А этот малыш был не социальным, а настоящим сиротой. Его мама, едва покинув детский дом, забеременела от известного только ей мужчины и умерла во время родов.
А он выжил. И сейчас стоял, чуть покачиваясь на кривеньких ножках, крепко держась за кроватку крошечными пальчиками.
Мальчик смотрел на входящих в комнату женщин в белых халатах. На бледном худеньком личике синие серьезные глаза занимали ровно половину. Редкие черные волосики топорщились на круглой головке. Застиранная голубая рубашонка была его единственной одежкой.
Все другие дети спали в кроватках. Кроватки стояли в два ряда вдоль стен, оставляя широкий проход.
Мальчик не спал и смотрел на нас. А мы смотрели на него. Заведующая рассказывала мне его историю:
— Его мать тоже была помещена в Дом малютки сразу по рождении. Отец неизвестен, мать — несовершеннолетняя воспитанница интерната. Так что наш Костик — потомственный сирота.
В голосе женщины не было удивления собственным рассказом. Чему здесь удивляться? Государственный ребенок в третьем (а может быть, четвертом?) поколении. Дело житейское.
Я смотрела на крошечного птенца и думала: суждено ли ему прервать цепь сиротства? Или его дети тоже станут сиротами при живых родителях?
Костя тоже смотрел на меня. И глаза у него были такие же, как у его тезки. Вдруг эти глаза стали еще более похожи из-за появившегося в них выражения.
Малыш улыбнулся, показав два довольно длинных нижних зуба, протянул в мою сторону руку и, глядя на меня узнавшими глазами, уверенно выговорил:
— Мама.
* * *
Я сидела, вжавшись в спинку сиденья, и тихо плакала. Слезы текли и текли по лицу. Я подбирала их платком. Платок совсем вымок и не собирал влагу с лица, а только размазывал ее.
Юра молчал, а поскольку он молчал всегда, меня это не тяготило. Закончив плакать, я открыла окно и подставила лицо встречному ветру. Закрыла глаза и какое-то время просто сидела. Ни о чем не думала, ничего не хотела.
* * *
В свои без малого два года она еще почти не ходила, но была спокойная и улыбчивая. Ее улыбка открывала короткий ряд острых зубов. А на щеках прорезались ямочки. Волосики пахли кипяченым молоком.
На ней было не по размеру большое, застиранное, ситцевое сиротское платье. Она сразу протянула мне руки, и я прижала ее к себе, теплую, легкую.
А старенькая ее бабушка утирала глаза концом головного платка и говорила:
— Ну вот и мамка приехала. Леночка, скажи:
«Мама».
И дочка, перебирая пальчиками мои дешевенькие бусы из искусственного янтаря, пролепетала:
— Мама!
История рождения моей девочки трагична и одновременно банальна.
Двое молодых людей встретились в чужой деревне, в чужом доме, у чужих людей. Их толкнула друг к другу не любовь и даже не влечение — потребность в человеческом тепле, боязнь одиночества.
Сережа был близок с племянницей своей квартирной хозяйки несколько раз, о браке не думал, ничего ей не обещал. Закончив работу, уехал, через некоторое время получил письмо от старой женщины. Девушка не сразу решилась открыть свою беду, что-то делать было поздно. Ляльке суждено было явиться на свет.
Сережа расписался с матерью своего будущего ребенка и стал посылать ей деньги.
Он приехал, когда Лялька родилась, сразу ее полюбил и почти каждую неделю приезжал навещать свою дочку.
Может быть, между молодыми людьми со временем зародилось бы чувство, но когда ребенку исполнилось три месяца, ее мать заболела крупозным воспалением легких и умерла.
Девочку отдали в Дом малютки. Ровно через год Сережина мама поехала навестить внучку и сразу забрала ее оттуда. К этому времени девочка весила десять килограммов, не говорила и не ходила.
Не знаю, что чувствуют женщины, обнимая рожденных ими детей. Я всегда чувствовала страх. Страх за жизнь, здоровье, благополучие маленького, доверчивого человека.
Так Лялька вошла в мою жизнь. Слишком молодая и слишком влюбленная, я не задавалась вопросом, как мог Сережа решать мою судьбу, не спросив меня. Напротив, его поступок казался мне свидетельством веры в меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30