Многие здоровались.
Ждали, когда позовут за поминальный стол.
Я поднималась на третий этаж, глядя на них. Незнакомые лица. Не все здороваются, кто-то просто отводит глаза.
Люди стояли и у дверей квартиры. Как только Скоробогатова узнали, вокруг засуетились, какие-то мужчины и женщины бросились к нему.
Появилась усталая молодая женщина, взяла меня за руку, представилась:
— Я Клара. Пойдемте со мной.
Спальня. Шторы опущены, зеркала завешены, кровать тщательно заправлена. На тумбочке лекарства, железная коробочка со шприцем.
— Посидите. Вам, наверное, хочется побыть одной?
Да. Но это потом. Все потом.
— Нет. Вы кто, Клара? Подруга Елены Сергеевны?
Она кивнула, не сразу, после некоторого раздумья.
— Пожалуй. Я была ее помощницей последние три года. Почти три. Она взяла меня в августе. Я закончила школу вязания «Сибирь», как раз когда искали помощника. Был конкурс. Елена Сергеевна выбрала меня. Вот с тех пор мы вместе. Я видела ее каждый день. Очень привязалась. Очень. — Она говорила сбивчиво, сглатывая слезы. — Это удар для меня. Не такой, как для вас, но удар. Я понимаю, как вам больно. Вы посидите. А я пойду, там дел полно.
Она заметила мой взгляд, прикованный к шприцу.
Села, скрестила руки на груди, заговорила устало и размеренно:
— Елене Сергеевне назначили обезболивающие уколы. Михаил Павлович должен был делать их сам. Его научили. Он очень волновался. Елена Сергеевна его подбадривала. Он рассказывал об этом и плакал. Говорил, что, когда набирал шприц, одну ампулу испортил, расстроился ужасно, лекарство редкое, он с трудом достал. А оно не понадобилось. Успел сделать только один укол.
Я стояла посреди комнаты, зажав в кулаке маленькую ампулку. Не знаю, зачем я взяла ее. Сначала стекло холодило кожу, потом согрелось, и я забыла о том, почему сжимаю кулак.
Оглядывая комнату, я пыталась представить последние часы Ляльки. Когда она мне позвонила? До укола или после? Почему-то это казалось важным.
Где был в это время Миша? Знает ли он о телефонном звонке? О том, что нашей размолвке пришел конец? Говорила ли ему Лялька о нашей встрече в префектуре? Был ли той ночью в квартире кто-нибудь еще?
Как умирала Лялька?
Странно слышать, что ее называют Еленой Сергеевной. Словно говорят обо мне. Мы с ней полные тезки. Поэтому Сережа выдумал Ляльку и Акульку. И ни одну не звал Леной, чтобы не обижать другую. Сережа любил Ляльку. Он не хотел других детей.
Миша никогда не называл меня Акулькой. Я бы не стала возражать. Он всегда звал меня мамочкой. Еще до свадьбы. Миша держится так, словно ссоры не было.
А ведь она затрагивает и его. И как мне кажется, она его устраивала.
Я поклялась себе не давать воли неприязни. Я должна была сдерживаться в этот день. Ради Ляльки. И ради Миши. Ему тяжело, он потерял жену. У них была дружная семья. Миша умел делать Ляльку счастливой.
А она любила его.
Как она умерла? Почему? Какие ее слова были последними? Может быть, она обращалась ко мне, просила что-нибудь мне передать? Надо поговорить с Мишей. А вдруг он не скажет? Что же тогда делать?
Я ослабела от растерянности.
За спиной хлопнула дверь. Лицо стройной высокой блондинки показалось мне знакомым. Она обняла меня, уткнулась в грудь залитым слезами лицом. В этот день мне тягостно неприятны любые прикосновения. Но я терпела.
— Тетя Лена, какое горе! Я видела ее на прошлой неделе, она звонила мне позавчера. У нее не пропадала надежда. Это как гром среди ясного неба.
Я узнала женщину. Школьная Лялькина подружка Люда Воронина. Она села на стул, вытирая лицо скомканным мужским платком в синюю клетку. По щекам непрерывно текли мутные от туши слезы.
— Я не успела на кремацию. Пришла с работы, дочка говорит, звонили. Я сначала вообще не поверила.
А потом взглянула на часы — пять. У меня истерика.
Я не ждала, не думала. Ей говорили — цирроз. Она по врачам, по бабкам, по целителям. У нее Мишка — золотой муж. Куда он ее только не возил!
— Сколько это продолжалось?
— А вы не знали? О Господи, как же я забыла…
Она растерянно заморгала, не зная, что сказать.
— Да нет, Людочка, мы помирились. Я месяц была в командировке. А потом никак не могла ей дозвониться. Но я не очень волновалась. Думала, лето, отпуск…
А вчера она мне позвонила и…
Я махнула рукой, не в силах говорить из-за комка в горле. Люда опять заплакала.
— Ой, горюшко… Вот за месяц все и случилось.
Почувствовала себя плохо. Поменяла врача.
Нас позвали за стол.
Миша, пьяненький, красный, с перепутанными жидкими волосенками, суетливо угощал. Какие-то женщины разносили еду.
Я выпила рюмку водки и ничего не почувствовала.
Положила в рот щепотку кутьи. Долго жевала, не чувствуя вкуса. Сухое горло отказывалось делать глотательное движение, и я гоняла рисинки и изюминки во рту. Сидящий рядом мужчина положил мне на тарелку блин, сверху стряхнул из ложки горку красной икры.
Пододвинул стакан компота. Я протянула руку за стаканом и обнаружила, что она сжата в кулак.
Я подумала, куда бы деть ампулку, и опустила ее в карман пиджака Скоробогатова. Он, оказывается, все это время сидел рядом со мной и тихонько о чем-то разговаривал с соседом с другой стороны. Я вытерла о скатерть вспотевшую ладонь и наконец отпила компот и проглотила его вместе с кутьей. Стало немного легче.
Вокруг жужжали голоса. Каждый считал своим долгом сказать что-нибудь доброе о Ляльке. Миша тряс головой:
— Мы пятнадцать лет вместе. Целую жизнь. Десять лет женаты! Десять лет…
На его жирном воспаленном лице пот смешивался со слезами. В уголках рта запеклась слюна.
Неужели Лялька любила его? Мне стало так тошно, что не было сил. Я взяла пустой стакан из-под выпитого кем-то компота, налила до половины водки и выпила.
* * *
Вспыхнул свет, и я осознала, что сижу на табурете посреди кухни. Костя, присев на корточки, положил ладони мне на колени и снизу заглядывал в лицо встревоженными потемневшими глазами.
— Пойдем, Лена. Тебе надо лечь. Уже поздно.
Ты бог знает сколько времени сидишь здесь в темноте.
— Костенька, как ты там оказался?
— Юра позвонил.
— Я не просила его.
— Я знаю. Это я велел ему сообщить, если ты соберешься выйти из дома. Пойдем, Леночка, не мучай себя. Дочку не вернешь и сама заболеешь.
— Тебе ее не жалко.
— Так нельзя сказать. Мне тебя жалко.
Его лицо сморщилось, я погладила сильную кисть на своем колене. Костя подтянул к себе табурет, сел и обнял меня. Я прижалась спиной к его груди. Хотелось пить, свет резал глаза, кружилась голова.
— О чем ты все время думаешь?
— От чего она умерла? Я ведь не знаю.
— От сердечной недостаточности.
Я не поняла и, повернув голову, уставилась на Костю.
— Почему от сердечной недостаточности? Ведь у нее был рак печени.
— Это заключение врача.
— Ничего не понимаю! Это похоже на кошмар.
Страшно и необъяснимо.
— Ну почему необъяснимо? Троицкий мне все рассказал. У Елены Сергеевны были постоянные изнурительные боли. Начало сдавать сердце, легкие. Врач выписал обезболивающее. Троицкий научился делать уколы. Две предыдущие ночи она не спала. И он с ней вместе. Уже практически не стоял на ногах. После укола жена уснула, он прилег рядом и отключился. Когда проснулся, увидел, что она мертва. Врач сказал, что она умерла во сне, спокойно.
Я вспомнила трагические складки у губ дочки и не поверила.
— А" почему такая спешка с кремацией? Почему вообще кремация? У нас есть участок на Котляковском кладбище. Там похоронен ее отец.
— Троицкий сказал, что это воля жены. Она хотела кремацию и не хотела, чтобы на нее, мертвую, приходили смотреть. Ну вот он и воспользовался ближайшим свободным временем.
— Уж очень ближайшим.
— Так случилось.
* * *
День за днем я лежала в постели. Я не спала, не читала, не смотрела телевизор, я даже не вставала.
Мне казалось, моя душа пребывала в чистилище.
Впереди меня ждал ад. Мне было все равно.
Юра приносил еду, ставил на тумбочку. Потом уносил.
Приходил Костя, приставал ко мне с разговорами и просьбами поесть.
Меня раздражали его призывы и увещевания. Я отворачивалась, закрывала глаза.
Он сидел, вздыхал, гладил мое плечо.
Однажды под утро я заснула. Мне приснилась Лялька. Я не видела ее, просто ощущала присутствие. Она была рядом и была грустна. И я почему-то знала, что ее печалит мое состояние.
Юра вошел в комнату, и я попросила горячего чая с лимоном.
Он просиял и, изо всех сил кивая, кинулся выполнять просьбу.
Я выпила чай и откинулась на подушки, испытывая слабость. На лбу выступила испарина.
— Юра, сколько дней я в постели?
— Сегодня шестой.
— Дай мне телефон.
Я поговорила с Танькой. Она все знала и ревела белугой, но пыталась утешать меня.
— Я тебе звоню, звоню! Каждый день! И девчонки. Мы все с ума сходим. Лялька, ой, горюшко, девочка моя, племяшечка, кровинушка… И ты… Я не знала, что думать. Ни Юра, ни Костя ничего не говорят. Я Пашке телеграмму дала. И плачу, плачу. Вдруг ты тоже… Ой, Лена, Леночка, что же это? Она ж мне двух недель нет, как звонила. Только и сказала, что нездоровится, отдохнуть надо. А что так-то плохо… Не сказала ничего. Ты-то как? Держишься?
— Держусь. Я вот чего хотела-то…
Мы обо всем договорились. С этого момента у меня появилась цель.
Я встала, борясь с головокружением, на дрожащих ногах отправилась в ванную.
Из зеркала на меня смотрело чужое измученное лицо.
Я заставила себя есть и ходить по квартире. Сидя на кухне напротив Кости, поужинала с ним вместе. Он сиял. А когда я спросила о делах фирмы, он вдруг часто заморгал и уткнулся горячим лицом в мою руку, лежащую на столе.
К вечеру я очень устала. Может быть, поэтому мне удалось уснуть. И снова мне приснилась Лялька.
Тихий свет ласкал мою измученную душу, ободряя меня, призывая жить.
А наутро я сделала небольшую зарядку (после чего пришлось полчасика полежать), позавтракала и села за компьютер. На много меня не хватило, но жизнь возвращалась ко мне.

Девятый день
В то утро я встала, приняла душ, позавтракала и позвала Юру.
— Юрочка, возьми список, купи фруктов.
— Я позвоню Олегу. Он пришлет кого-нибудь.
— Не надо. Быстренько сбегай, купи на базарчике у универсама. А я немного приберу у себя. За полчаса со мной ничего не случится.
Юра поколебался, но ушел. Я сняла с гвоздика в прихожей ключ и, осторожно выскользнув из квартиры, поднялась на верхний этаж. Ключ подошел к двери одной из квартир. Ее хозяин, художник Шатров, уехал на этюды в Среднюю Азию и оставил мне ключи.
Я прошла через большую светлую комнату к маленькой резной двери в углу противоположной стены.
От этой двери у меня тоже был ключ. За дверью открылась лестница, ведущая на чердак, где у Шатрова оборудована мастерская.
Закрывая по дороге все двери, я миновала мастерскую и через другую дверь попала на лестничную клетку в соседнем подъезде.
В этом подъезде вахтера не было, и я, никого не встретив, покинула дом.
* * *
«Господи! — взмолилась я, глядя на скорбный лик Христа. — Господи, помоги мне, дай мне простить себя, дай поверить, что моя дочь упокоилась с миром».
Почему, ну почему я не умею молиться? Меня с детства учили никого ни о чем не просить, справляться самой, жить по собственным силам.
Я так и жила. Сейчас моих сил не хватает. Я прибегаю к твоей помощи. Господи!
Ласковые руки обнимают меня сзади. Мы с матушкой Ларисой выходим в старый парк, садимся на скамейку.
Тянется разговор, вроде бы ни о чем: о здоровье, о детях, о каждодневных незначительных новостях.
На самом деле мы говорим о другом. Я жалуюсь на нестерпимую боль, Лариса сочувствует, жалеет, утешает. Слов вроде бы не произнесено, но мне становится чуточку легче.
И тут Лариса говорит:
— А ведь она была здесь. Твоя Лялька. Пришла после заутрени, нашла меня. Я ее сразу даже не узнала. А ведь видела не так давно. Она всегда на день ангела причащается. За месяц с небольшим она постарела на десять лет. Похудела, подурнела.
— Ляленька, ты не больная ли? — спрашиваю.
— Прихватило меня, тетя Лариса.
— Ты у врача была?
— Да что врачи? Врут все. Я за здоровьем следила всегда, каждые полгода анализы сдавала, а она ухудшение пропустила и не признается. Твердит, что ничего страшного. Хорошо, Миша другого врача нашел. Теперь после обследования лечить начнут.
— Дай Бог! Ляленька, хочешь, дядя Коля «во здравие» отслужит?
— Хочу. Спасибо вам. И еще знаешь, я с Акулькой помирилась.
— Слава Богу!
— Ой, а я-то как рада! Мы встретились, обнялись.
Она совсем не сердится. Уже звонила мне. У меня в последнее время сил нет бегать, как раньше, я лежу и вспоминаю. Как мы с Акулькой жили. Я отца почти не знала, его вечно дома не было. Мы все вдвоем. Везде.
У меня было самое счастливое детство, самая лучшая мама. А потом отец мне сказал… Я убежала в Бронницы и два дня ревела в бабушкином доме. Потом решила домой ехать, соскучилась по ней. Выхожу, а она на крылечке сидит. Тоже два дня просидела. Я сейчас болею и думаю — это мне за грехи. Два греха на мне: мать и дети. Три аборта. Первый сразу, как замуж вышла. Миша говорит: «Что же, мы еще не пожили, я на тебя не налюбовался…» А потом уж сама. Бизнес, бизнес. Думала, потом, еще молодая. Да вот уж пятый год не беременею. Не поверишь — радовалась. А мама…
Я приехала у нее денег просить, а она не дает. «Подожди, — говорит, — несколько месяцев, я дачу продам». Я требую. Она уперлась. Я просто озверела.
Она мне никогда не отказывала. Ну я и сказала ей те гадкие слова. Не знаю, как я могла. Она вся побелела и спокойно так говорит: «Уходи». И все. Ты ведь знаешь, чем я ее попрекнула, как язык-то мой поганый повернулся, но где-то месяца через полтора позвонил Яковлев, говорит, мать согласна дачу продать. Но я уже вроде перекрутилась. С Мишей посоветовалась.
Он говорит: «Дорого яичко к светлому дню. А сейчас нам от нее ничего не нужно». Потом вдруг приглашение на свадьбу. Кто? Что? Миша узнал. Какой-то уголовник, только что из тюрьмы. Я хотела поехать на свадьбу. Миша не разрешил. Говорит: «Я съезжу, посмотрю. Если бы ей твой совет был нужен, она бы его спросила».
Так и все. Привыкла. Жила. Вроде счастлива.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30