— Домой?
Юра довольно неуклюже выбросил окурок в окно.
— Мы ведь можем по Полянке ехать?
Он кивнул.
— Ну тогда уж заедем к Марьяне. Это где-то там в переулке.
Юра лихо развернул машину, меня прижало к сиденью, и я закрыла глаза.
* * *
Центр нетрадиционной медицины был точь-в-точь платная стоматологическая клиника. В чистом светлом вестибюле за стойкой сидела роскошная платиновая блондинка.
На стойке, помимо телефонов, помещалась табличка, сообщающая курс доллара, стыдливо именующегося условной единицей.
Выяснилось, что Марьяна в данный момент ведет прием, но попасть к ней крайне сложно, поскольку желающие записываются за месяц вперед.
К счастью, на регистраторшу благоприятное впечатление произвело мое желание передать ей некоторое количество условных единиц.
Мимо трех респектабельных дам, вальяжно расположившихся в кожаных креслах, я под предводительством отзывчивой женщины, проигнорировав кабинет с табличкой «Марьяна» (просто «Марьяна», но золотом по голубому), вошла в следующий за ним, без всякой таблички.
Моя спутница приоткрыла дверь в соседнюю комнату и что-то туда прошептала.
Ободряюще мне покивав, дама ушла. Я оглядела чистенькую комнатку. Крашенные белой краской стены, белый пластиковый пол, стеклянный стол в углу, белый кожаный диванчик в другом. Зеленые растения на окне, полу, стенах.
Я устроилась на белом диванчике и замерла, проникаясь атмосферой комнаты. Пожалуй, мне здесь нравилось. Хотелось закрыть глаза и откинуться на спинку дивана. Что я и сделала.
Послышалось мелодичное легкое позвякивание. Я открыла глаза и выпрямилась.
Она стояла передо мной. Довольно полная, статная женщина под пятьдесят. На ней было длинное свободное платье, черное с большими сиреневыми и лиловыми цветами. Ее шея, грудь и руки были увешаны огромным количеством бус, цепей, цепочек, браслетов. Все это при малейшем движении тихонько звенело. У женщины были темные, с легкой проседью кудри до плеч и бледное смуглое лицо. Темные глаза смотрели кротко и ласково.
Сев рядом со мной, женщина положила на мою руку свою, довольно крупную, с красными длинными ногтями и диким количеством перстней с огромными фальшивыми камнями. Рука оказалась теплой, чуть влажной и дружеской.
— Что привело вас ко мне?
— Беспокойство. Знаете, вроде все хорошо, но на душе как-то тревожно. Жизнь не радует.
— Давно это чувствуете?
Черт побери! Такое ощущение, что Марьяна не притворяется. Ей действительно интересно, что со мной происходит.
— Не очень.
— Не было у вас размолвки с кем-то из близких?
В моем мозгу что-то звякнуло.
— Да. Было.
— Я чувствую. Ваша аура испорчена. И очень сильно. Такой урон, как правило, наносит кто-то из близких. Подруга, сестра, мать. Я смогу вам помочь. Но и вы должны помочь мне. В следующий раз принесите фото или какие-нибудь вещи своих близких, я постараюсь определить, от кого исходит негативный импульс.
Пока же постарайтесь вспомнить всех, с кем были конфликты. Старайтесь избегать контактов с ними. Приходите через неделю в это же время.
Она встала, ласково улыбаясь и протягивая руку на прощание.
Вот тут-то меня и посетило вдохновение. Я схватила руку Марьяны двумя своими и заговорила, сглатывая мгновенно хлынувшие слезы:
— Простите, простите меня. Я не сказала вам правды. Причина моего беспокойства мне известна.
Это моя дочь. От предыдущего брака. Мой теперешний муж много моложе меня, а дочь молода и очень хороша собой. Что мне было делать? Я не могла оставить ее с нами и не могла позволить двадцатилетней девушке жить одной. Я отправила ее к бабушке, матери отца.
Теперь дочь совсем взрослая, закончила институт, мы купили ей квартиру. Она может очень хорошо выйти замуж. Партнер моего мужа по бизнесу влюблен в нее. Достойный и обеспеченный человек. Мой муж очень заинтересован в этом браке. Но наша дуреха уперлась.
Не люблю. О Боже! И свекровь… Выжившая из ума старуха! Она влияет на мою дочь. Та ничего не хочет слушать.
Я заломила руки, удивляясь собственному актерскому дару. В тот момент я верила и в дуру-дочь, и в стерву-свекровь. Мое отчаяние было искренним.
И Марьяна мне поверила. Ее лицо выражало сострадание, но в глазах тлел холодный расчетливый интерес.
— Я не пожалела бы ничего, лишь бы дочь начала слушаться меня.
Так. Похоже, я попала в точку. Интерес в глазах Марьяны стал вполне отчетливым. Выражение лица сменилось на деловое. Надо немножко добавить. И я добавила, продолжая теребить руку Марьяны и заливаясь слезами:
— Никаких денег не пожалею для того, кто мне поможет. Никаких!
Марьяна утешающе обняла меня за плечи. Я бессильно привалилась головой к ее большой мягкой груди. Рыдания слегка стихли. Да и пора. А то потом глаза час красными будут.
Поглаживая мое плечо, Марьяна заговорила, и ее голос тоже звучал как поглаживание:
— Ничего. Ничего. Все можно поправить. Я вам помогу. Приводите свою девочку. Я с ней поработаю.
Она поймет, кто ей друг, кто враг. У меня будет время через неделю. Я вас запишу. И поживите с дочкой вместе. На даче, например. — Она помолчала и продолжала более настойчиво, словно пытаясь что-то внушить:
— Чтобы не терять времени до нашей встречи, обратитесь в гомеоцентр «Вита» к доктору Белову, скажите, от меня. Я ему позвоню. Он вам даст лекарство. Оно общеукрепляющее, но попутно снимет агрессию и предубежденность.
Ваша дочь станет покладистой и послушной. Если вы все сделаете правильно, я сумею вам помочь.
Белов тоже был в Кларином списке, но в «Виту» я не поехала.
* * *
Я застыла на пороге кухни, завороженная дивным зрелищем. За столом сидел господин Скоробогатов. Белоснежная майка туго обтягивала загорелое мускулистое тело.
На столе стояла большая эмалированная миска, тарелка с крупно нарезанными кусками вареного мяса, несколько очищенных зубчиков чеснока, буханка «Бородинского» хлеба и литровая банка сметаны.
Господин Скоробогатов ел борщ. Делал он это, полностью погрузившись в процесс: разрывал крепкими зубами мясо, громко схлебывал с ложки густое красное варево, хрустел чесноком, отламывал сильными пальцами и запихивал в рот куски хлеба.
Истово — вспомнила я подходящее слово. Мужчина ел истово. От усердия у него на лбу и над верхней губой выступила испарина.
Я залюбовалась мужем. Он поднял затуманенные сытостью глаза.
По всему было видно, что борщ едоку нравился Он наслаждался едой, был благодушен и, увидев меня в дверях, спросил без строгости:
— Где ходишь? — И, не дожидаясь ответа, похвалил:
— Борщ опять получился.
После чего, в подтверждение своих слов, засунул в рот полную ложку борщевой гущи. Его худые щеки раздулись, изо рта торчала капуста. Вытаращив глаза, господин Скоробогатов старался прожевать пищу.
Я приблизилась к столу и хлопнула обжору по затылку:
— Ешь прилично.
Синие глаза укоризненно уставились на меня. Едок обиженно засопел. Выражение довольства сползло с его лица, и мне стало стыдно. Я легонько погладила пострадавшее место.
Синие глаза блаженно сощурились, сопение перешло в довольное. Ложка опять засновала между миской и ртом.
* * *
Стол был накрыт к чаю, но Милка со своей чашкой устроилась на подоконнике. Она курила, пуская дым в открытое окно.
Наше застолье продолжалось около часа. Мы выпили, пообедали, теперь пили чай с Танькиным пирогом. Танька печет замечательные пироги с ягодами, особенно ей удаются вот такие — со свежей вишней.
На столе, чуть в стороне от посуды, на маленьком жостовском подносике топорщится бумажный сверток.
Милка выложила его из своей сумки, как только вошла в комнату, и больше не обращала на него внимания. Мы внимание обращали, поглядывали в сторону подносика, но помалкивали, терпеливо ждали.
Наконец Милка залпом допила свой кофе, поставила чашку на блюдце и двумя руками взбила рыжую копну на голове.
Мы тоже, словно по команде, одновременно допили чай и со сдвоенным стуком поставили чашки.
Дважды оттолкнувшись от пола пятками. Милка на стуле подъехала к столу и протянула руку к подносику.
Мы замерли.
Худые пальцы с длинными выпуклыми ногтями ловко развернули сверток и принялись выставлять его содержимое на поднос.
Появились два одинаковых пузырька, ампулка, маленькая квадратная коробочка. Мы завороженно следили за манипуляциями подруги. Что нас так заворожило, непонятно. Ничего, кроме этих предметов, ни я, ни Танька увидеть не ожидали.
— Так! — Милка строго глянула на нас. — Все это Ленкин Юра привез мне вчера утром. Как Ленка и просила, я отдала весь товар на экспертизу. Результаты экспертизы у меня. — Госпожа следователь хлопнула себя по карману широкой полотняной юбки. — Но прежде чем я вас с ними (результатами) ознакомлю, вы расскажете мне о происхождении этих предметов.
Она брезгливо ткнула пальцем в экспозицию.
Я поторопилась все объяснить:
— Один пузырек я получила от Пафнутия. Второй, тоже от Пафнутия, получила Танька.
Танька пожелала принять участие в разговоре и перебила меня:
— Я рассказала Пафнутию о муже-пьянчужке, о том, что он не хочет лечиться. Пафнутий поначалу только гмекал, но я так просила-умоляла, что он, добрая душа, пожалел меня и нацедил пузыречек.
Танька замолчала и принялась обмахиваться салфеткой, а я смогла продолжить объяснения:
— В ампулке лекарство, которое Миша ввел Ляльке.
Коробочку мне дала Клара — секретарша из «Сибири». Она разбирала Лялькин рабочий стол и обнаружила коробочку. Клара видела, как Лялька принимала гомеопатические шарики. Я подумала, что, возможно, их выписал доктор Белов и коробочка от них.
Милка подождала, не скажу ли я еще чего. Я молчала, чувствуя, как холодеет в груди и немеют руки.
Танька не выдержала напряжения и зло ткнула Милку в бок:
— Ну!
Милка, сморщившись, потерла бок и нехотя начала:
— Это действительно настой желчегонных трав.
Очень хороший. У Таньки тот же настой. Но в нем еще один алкалоид растительного происхождения. Не спрашивайте, что это значит. Я просто цитирую заключение эксперта. Действие алкалоида таково, что желчные протоки сужаются, желчь застаивается, появляются все симптомы гепатита. Из организма выводится быстро. На третий день после окончания приема от него и следа не остается. В коробочке следы вещества, представляющего собой слабый наркотик. При длительном приеме появляются апатия, высокая внушаемость… А вот в ампулке бетапротизон. Сильнейший синтетический наркотик. У нас запрещен к применению. Но тем не менее поступает в продажу под различными названиями. При даже незначительной передозировке наступает смерть от паралича сердца. Ампула содержит количество вещества, максимально допустимое для здорового человека, то есть последнюю безопасную дозу.
У меня зашумело в ушах. Я машинально зажала их ладонями, но шум не прекращался. Я хорошо помнила хрустальную пепельницу на ночном столике и две использованные ампулы в ней. Клара говорила, что Миша не сразу смог набрать шприц и испортил одну ампулу.
Но ведь она узнала об этом от Миши.
Танька смотрела мне прямо в лицо. Ее взгляд стал тревожным. Она быстро налила в рюмку водки и, держа мою голову, влила мне в рот отвратительное пойло.
Водка обожгла горло. Стало нечем дышать. Я раскашлялась. Из глаз полились слезы. Но в ушах больше не шумело, и я смогла спросить:
— Мила, что все это значит?
— Полагаю, у тебя возникли подозрения, и ты предприняла нечто вроде частного расследования. Мне трудно сказать так сразу, но вся совокупность фактов вполне может свидетельствовать о преступном умысле.
* * *
Крашеная дверь. Табличка с тремя фамилиями. Я почему-то медлила, не решаясь постучать. В торце длинного коридора окно, забранное решетками. За окном яркий летний день. В коридоре сумрачно и почти безлюдно.
Я постучала, услышала какое-то ворчание за дверью, сочла его за приглашение и вошла.
Комната небольшая, со следами недавнего ремонта, безликая. Четыре письменных стола, с полдюжины стульев, два двухсекционных сейфа, шкаф для бумаг, вешалка, окно с грязно-желтой задвинутой шторой.
В комнате, помимо меня, только один человек. Именно тот, кто мне нужен. Сидя за столом, стоящим торцом к окну, он разговаривал по телефону.
Не глядя в мою сторону, мужчина движением руки указал мне на стул. Решив, что получила приглашение сесть, я опустилась на стул у подоконника, на котором стояли две пачки отечественного детского питания.
На вид ему было чуть больше двадцати пяти лет.
Щуплый, с русым хохолком в аккуратной прическе, в темно-синем свитере. Свитер ручной работы, связан не очень умело, но старательно. Парень им, видно, дорожит. Рукава чуть поддернуты, чтобы не вытягивались на локтях.
— Прошу тебя, не стирай. Я приеду и сделаю.
Просто клади пеленки в таз с водой. Если ты будешь стирать, грудница сразу не отвяжется. — Голос парня звучал умоляюще и зло. Пальцы, державшие трубку, в характерных ссадинах. Мужчины всегда состирывают руки в кровь, когда им приходится заниматься ручной стиркой.
Он замолчал и закончил разговор с застенчивой нежностью:
— Пока. И я тебя. И я очень. И я. Да. Да!
Он не справился с собой и, кладя трубку, счастливо улыбнулся. И еще посидел некоторое время, отвернувшись к окну и улыбаясь. А потом повернул ко мне поскучневшее лицо, показывая, что готов слушать.
Слушая меня, старший лейтенант милиции Серегин А.С. не улыбался. Его покрасневшие от бессонных ночей глаза равнодушно смотрели поверх моего плеча, руки праздно лежали на столе.
— Сожалею, — сказал он, дождавшись конца моего рассказа, и в его голосе не было ни капли сожаления. — Сожалею. Но уголовное дело не может быть открыто за отсутствием оснований. Нет ни трупа, ни орудия убийства, ни доказательств, ни путного мотива.
Одни ваши подозрения.
Он помолчал и добавил зачем-то, по-прежнему не глядя на меня:
— Я сочувствую вашему горю.
И опять в его голосе не прозвучало сочувствия.
Все, что он мне говорил, я уже слышала вчера от Милки. Нет оснований для возбуждения уголовного дела.
— На фига им очередной «висяк»?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30