– И добавил: – Я только стараюсь уладить дело так, как того желала бы сама Элинор, и наилучшим образом для всех вас. В конце концов, я адвокат Элинор, и это мой долг.
Клер подумала, что все это звучит слишком помпезно. Почему Ба всю жизнь нуждалась в советах мужчин? При жизни Папы Билли его слово всегда было решающим. После его смерти роль верховного авторитета перешла к другому мужчине – Джо Гранту, адвокату Ба, а вот теперь мантию высшей мудрости примерял на себя его сын, Адам.
– Я не вижу ничего плохого в том, чтобы разделить эти деньги поровну, – проговорила Клер. – Должна тебе напомнить, друг мой, на случай, если ты не в курсе, что мы давно уже не дети. Я вполне взрослая замужняя женщина.
– Миранда и Аннабел одобряют идею траста, – несколько колеблясь, заметил Адам.
– Ну еще бы! – резко бросила Клер. – Аннабел, не задумываясь, поддержит все, что бы ни предложила Миранда, потому что она всю жизнь идет у нее на поводу. Ну а я не вижу, какая такая нужда в этом трасте. По-моему, все это чересчур сложно и только создаст нам лишние проблемы.
„Вторая Элинор – такая же упрямая", – раздраженно подумал Адам, но все же предпринял еще одну попытку убедить ее.
Выслушав, Клер покачала головой:
– Нет, Адам. Со мной подобные номера не проходят. Мне слишком Часто приходилось слышать это.
– Слышать что?
– Всевозможные эквиваленты фразы „папочка лучше знает".
Глава 2
Вторник, 6 июля 1965 года
Доктор Монтан вступил под прохладные своды замка Сарасан, оставив за дверью уже ставшее нестерпимым сияние утреннего солнца. Холл был наполнен ароматом роз, стоявших в голубом кувшине на старинном, темного дерева, комоде. С доктором поздоровалась по-французски, с жутким акцентом, костлявая женщина с не по возрасту черными как смоль, небрежно выкрашенными волосами. По пути к лифту доктор отвечал ей на хорошем английском: среди обитателей Ривьеры тан много людей, не владеющих никаким иным языком, кроме этого, что врачу, который рассчитывает на хорошую клиентуру, поневоле приходится знать его не хуже родного французского.
Черноволосая женщина была Шушу – старая и верная подруга Элинор. В 1947 году, после смерти Билли, она приехала к Элинор, в ее сельский дом в Уилтшире, да тан и осталась там. Шушу вела все хозяйство, приглядывала за тремя малышками и их няней, оплачивала счета, занималась всей домашней бухгалтерией и освобождала Элинор от повседневных мелких, но отнимающих время забот, давая ей возможность целиком посвящать себя творчеству.
Происходившая из рабочих низов, Шушу говорила на кокни с таким южнолондонским выговором, что уроженцам Ривьеры легче было понимать ее ломаный французский, чем ее английский, весьма далекий от классического. Манеры Шушу не отличались изяществом, речь была резка и грубовата, поэтому многие из тех, кому доводилось иметь с ней дело, смотрели на нее сверху вниз или вовсе не замечали. Что, впрочем, очень мало ее трогало: она попросту не обращала на это внимания. Зато она прекрасно умела все видеть, все слышать, имела обо всем собственное мнение и была в полном смысле ангелом-хранителем Элинор, защищая ее (временами даже от нее самой).
Лифт дернулся и остановился на „спальном" этаже. В холле горничная складывала в шкаф вишневого дерева кипы льняного, отделанного старинным кружевом белья: каждый комплект был аккуратно перевязан бледно-желтой шелковой лентой.
На этом этаже располагались спальни Элинор и других членов семьи, а этажом выше находилось шесть гостевых блоков, каждый из которых состоял из спальни, ванной комнаты и небольшой кухни. Весь замок был распланирован таким образом, что, окажись вдруг Элинор в финансовом затруднении (что было маловероятно, но всегда в глубине души тревожило ее), она с легкостью могла превратить его в роскошный отель. Зная об этом, владельцы двух сарасанских гостиниц чувствовали себя несколько неуютно и потому едва ли не больше самой Элинор радовались, когда ее очередной роман, едва выйдя из-под пера, сразу же попадал в первые строки мировых списков бестселлеров.
Прежде чем открыть дверь в спальню Элинор, Шушу резко обернулась к доктору:
– Мне-то вы скажете всю правду, не так ли? Я могу все выдержать, а вот девочки нет.
– Я сказал вам все, что знаю, – отвечал доктор Монтан. – С мадам О'Дэйр случился небольшой удар – инсульт, как мы это называем, – и доктор терпеливо повторил все, что уже объяснял накануне вечером: – У нее парализованы левая рука и нога, а также половина лица. Позже необходимо будет более подробно обследовать ее – провести сканирование сосудов головного мозга, сделать рентген и энцефалограмму. Но пока не следует везти ее в Ниццу: все, что сделают для нее в условиях больницы, можно сделать и дома, с помощью сиделки.
Шушу кивнула:
– Так-то лучше. По крайней мере, исключается риск занести инфекцию. В госпиталях Западного фронта от этого умирал каждый четвертый.
– Я вижу, вы знакомы с вопросом, – произнес доктор, делая вывод, что стоящая перед ним высокая, некрасивая женщина в бесформенном темно-синем платье в свое время была, видимо, сестрой милосердия. Он ощутил чувство молчаливого соучастия, объединяющее сестер и врачей перед лицом тяжкой правды, которая так всегда страшит родных.
Колючие глаза Шушу задали вопрос прежде, чем его произнесли ее губы:
– Она поправится?
Доктор Монтан пожал плечами:
– Вес у нее в норме. Вы говорили мне, что она не курит и весьма умеренно потребляет спиртное. Она не страдает диабетом, и давление у нее почти нормальное для ее возраста. (Пациентке было шестьдесят пять, и ни один здравомыслящий врач не поверил бы, что она с готовностью сядет на диету, откажется от удовольствия выпить бокал-другой вина или усиленно займется гимнастикой. Ом посоветует ее родным не давить на нее, а дать ей возможность прожить оставшееся ей время так, как хочется ей самой. Если, конечно, она сейчас выкарабкается.)
Шушу заправила за ухо черную прядь волос.
– Вы не ответили на мой вопрос.
– Еще рано делать выводы, – сказал доктор. – Для того чтобы поправиться, нужно время. Конечно, могут произойти необратимые изменения, но ведь это не всегда случается. Я действительно пока не могу ничего обещать определенно. А вам, мадам, сейчас следовало бы пойти отдохнуть после того, как вы всю ночь провели у постели больной. – Она ничего не говорила ему об этом, но эта женщина явно была не из тех, кто полагается на ночных сиделок.
После того как доктор закончил свой ежедневный осмотр Элинор, к ней вновь зашла Шушу. Элинор, вся в кремовых кружевах, лежала среди шелковых подушек.
– Он сказал, что скоро ты снова запрыгаешь, – сообщила Шушу. – Я раздобуду физиотерапевта, который заставит тебя заняться упражнениями.
– Но я слишком ослабла. И потом, я не могу ни двигаться, ни говорить как следует, – возразила Элинор, все еще не совсем внятно выговаривая слова.
– Ничего, Нелл, он быстро поставит тебя на ноги.
– Ты не знаешь, я смогу опять нормально говорить? У меня левая щека словно застыла как после заморозки у дантиста.
– Будешь, будешь, никуда не денешься. И тогда – Господи, спаси и помилуй!
Тревога Элинор рассеялась, и она позволила себе расслабиться. Шушу так умела успокоить, придать уверенности. В молодости им приходилось вместе бывать в крутых переделках. Шушу знала все об Элинор – и хорошее, и плохое, и это плохое не имело для нее никакого значения. Она никогда не выдала бы ни один из секретов Элинор.
– Чем все-таки занимается Шушу? – интересовались некоторые. Считаясь секретаршей Элинор, Шушу садилась за пишущую машинку лишь в самых крайних случаях, а стенографию если и знала когда-то, то давно забыла.
– Она мой ангел-хранитель, – обычно отвечала с улыбкой Элинор.
– Но почему вы позволяете вашей секретарше так бесцеремонно обращаться с вами? Зачем вы даете ей право критиковать вас? Как вы миритесь со всем этим?
Элинор обычно закрывала тему коротким, но твердым ответом:
– Мы вместе всю жизнь. Вы этого не поймете.
Хотя никто из посторонних действительно не мог понять своеобразных отношений, связывавших этих двух женщин, но для них самих они были вполне ясны: Элинор была подругой и хозяйкой Шушу, Шушу была секретаршей Элинор, но никак не служанкой. Элинор была рада, что уже не помнит, как жилось ей без Шушу – этой странноватой женщины, ставшей столь важной частью ее жизни.
Они встретились впервые давным-давно, во время Первой мировой войны, в моросящий мелким дождем осенний день 1918 года. Судьбе оказалось угодно, чтобы этот день имел самые ужасные последствия для Шушу, хотя для восемнадцатилетней Элинор все происшедшее было всего лишь очередным эпизодом из бесконечной цепи страшных, изматывающих душу и тело, пропитанных зловонием будней эвакопункта, расположенного у самой линии фронта.
В тот ноябрьский вечер колонна санитарных машин только что прибыла на эвакопункт. Повсюду, даже на полу, на покрытых серыми одеялами носилках лежали грязные, измученные, обмотанные кровавыми бинтами люди в рваной одежде цвета хаки.
– Эй, сестричка!
Услышав этот резкий, несколько гнусавый голос, Элинор обернулась и, к своему удивлению, обнаружила, что окликнувший ее долговязый с коротким бобриком темных волос солдат, сидевший до этого за рулем одной из санитарных машин, – женщина.
– У меня тут один парень с дифтерией, – сообщила она. – Ему совсем худо. Надо бы скоренько посмотреть его. Кроме того, у него на левой ноге разбита коленная чашечка и перелом большой берцовой. Раздобудь-ка хирурга, а?
Измученный молодой хирург взглянул на с трудом дышавшего рыжеволосого солдата и сказал:
– Трахеотомия. Сестра, давайте его на стол. Нельзя терять ни минуты. – Он махнул рукой в сторону смежной комнатки, оборудованной под операционную для экстренных случаев.
Лежа на столе, парень хватал ртом воздух – пленка в горле уже начала душить его.
Хирург мотнул головой в сторону Элинор:
– Держите ему голову! – Потом обернулся к девушке-водителю: – Вы сумеете подержать ноги?
Та кивнула.
Когда Элинор плотно прижала голову несчастного парня к подушечке, набитой лесном, хирург повернулся к столику на колесах, где на лотке лежали инструменты, и взял скальпель. Элинор увидела, что его рука дрожит. Последние дни были очень тяжелыми.
Хирург взглянул на Элинор и заколебался. Если он случайно заденет яремную вену, пациенту конец.
„Господи, – взмолилась про себя Элинор, – пусть все будет хорошо!"
Врач все еще не решался начать. Дрожь правой руки не унималась.
В горле больного уже не хрипело, а булькало. „Если доктор не начнет сейчас же, этому парню в любом случае крышка", – подумала Элинор.
Склонившись над рыжей головой солдата, хирург быстрым движением скальпеля произвел надрез.
Хлынула широкая алая струя.
Элинор продолжала глядеть на умирающего, потому что ей не хотелось смотреть на хирурга. Тот пробормотал слабым голосом:
– Приберите здесь, сестра, и унесите его. Я, пожалуй, пойду.
Когда врач вышел, Элинор взглянула на долговязую девушку: та, с белым как мел лицом, широко раскрытыми темными глазами смотрела не отрываясь на рыжего парня, только что скончавшегося на столе.
– Ты знала его? – тихо спросила Элинор.
У девушки стучали зубы, когда она медленно, с трудом выговорила:
– Мы с Джинджером собирались пожениться… Позже, в комнатке Элинор, обе девушки пили из одной жестяной кружки какао без молока. Новая знакомая Элинор все еще была бледна, но еще не проронила ни слезинки, и, наблюдая за ней, Элинор поняла, что та находится в состоянии шока: она двигалась как лунатик, но разговаривала так, словно ничего особенного не произошло.
– Бедняга Джинджер был санитаром при моей машине. Теперь, конечно, его матери напишут, что он геройски погиб за родину и короля. На самом-то деле он просто споткнулся о чей-то сапог и свалился в траншею: какой-то идиот случайно прострелил ему колено, а потом он слишком долго валялся на земле. Ну, а теперь вот его еще и пырнули не туда, куда надо…
– Доктор тоже всего-навсего человек. Ошибиться может каждый, – еле слышно произнесла Элинор. – И я, и ты.
Девушка вздохнула:
– Да, вся эта проклятая война – сплошная ошибка.
– Как тебя зовут? – спросила Элинор.
– Шушу Мэнн.
– Это больше похоже на американское имя, чем на английское.
– Верно. По-настоящему-то я Дорис. А Шушу меня прозвали американские ребята за то, что я вроде как всегда первой узнаю все новости. Ну, вроде как кто-нибудь кому-нибудь что-нибудь шу-шу-шу на ухо, а я тут как тут. Да дело-то не в этом. Собирать сплетни – это не по мне. Просто разуваешь глаза и уши, болтаешь с ходячими ранеными, пока они не попадут в руки к вашему брату – медику… Ну и чертова же у вас работа, сестричка.
– Твоя, по-моему, тоже не из легких.
– Мне здорово повезло, что меня взяли на санитарную машину, – сказала Шушу. – Вообще-то военное ведомство не очень жалует рабочих девчонок из Тутинга вроде меня: они там любят барышень поприличнее. Мы ведь все добровольцы и работаем, в общем-то, за спасибо.
– Тогда как же тебе удалось? – спросила Элинор.
– Я работала в одной семье в Уимблдоне – люди неплохие, солидные, прислуги девять человек. Так вот наша мисс Рут пошла в добровольцы, а хозяйка возьми да и отправь меня вместе с ней – ну, чтобы вроде присматривать, значит. Пришлось, конечно, прибавить себе несколько годков: сказать, что мне не восемнадцать, а двадцать три. А мисс Рут – она ничего, только не привыкла к такой жизни. Не прошло и трех недель, как подхватила она воспаление легких, чуть не померла, вот и пришлось ее отправить назад, в Блайтли. А я вот осталась. Начальница не обращает внимания на то, что я недостаточно хорошо воспитана – это она так говорит, я сама слышала, – потому что я разбираюсь в машине, а это ведь не всякая может.
С того вечера девушки стали часто встречаться в комнатке Элинор. Молодую американку интриговала, и одновременно притягивала грубоватая простота Шушу, ее полное безразличие к тому, что о ней думают другие, ее презрение к любому начальству, глубоко запрятанная доброта и тепло ее души.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42