– крикнула Элинор. Она побледнела.
Одев пошатывающегося Эдварда, она пошла на кухню и вынула из своего лучшего чайника две банкноты, которые приберегала на черный день. Ни слова не говоря, она вернулась в комнату, забрала сына и вышла из дома.
На следующий день Шушу зашла к соседям, живущим двумя этажами ниже, которые сдавали комнату, и убедила их за лишних десять шиллингов в неделю пустить Элинор с ребенком.
В понедельник, в середине дня, зная, что в это время Билли обычно бывает на работе, Элинор вернулась на Эрлз-Корт-сквер, чтобы забрать свои вещи.
Когда она вошла в темный вестибюль, из дверей квартиры первого этажа выглянула женщина.
– Я так и думала, что это вы, миссис О'Дэйр, – мрачно сказала она. – Я так и думала, что кто-нибудь известит вас. Вас вызывают в полицию.
Через сорок пять минут Элинор уже была в больнице, у постели Билли. Его нога, вся в бинтах, была подтянута кверху, рука в гипсе. Голова тоже была забинтована, а левая сторона лица – в синяках и царапинах.
– Я побежал за вами, – со страданием в голосе рассказывал Билли. – На краю тротуара нога подвернулась, а сзади как раз оказался тот грузовик. Чертовски глупо…
– Бедный, бедный Билли! – приговаривала Элинор, нежно целуя мужа. – Не беспокойся, милый, не волнуйся ни о чем.
Лишь на долю секунды в душе ее шевельнулся страх, когда она подумала, как будет возмущена и разгневана Шушу.
Однако не Шушу, а Эдвард запротестовал против решения Элинор. Еще мучимый головной болью от выпитого накануне, он скорбно взглянул на мать и сказал почти безнадежно:
– Я не думал, что ты станешь требовать, чтобы мы вернулись. Мамочка, почему ты не уйдешь от него?
– У нас все изменится, вот увидишь, – поспешила уверить его Элинор, но, видя сомнение в глазах сына, вдруг подумала: как я-то сама могла столько лет верить в это? Она вспомнила, какие надежды возлагала в свое время на рождение сына. „Вот будет ребенок, и все изменится" – как давно это было! Потом она надеялась, что все изменится, когда сын перестанет плакать, потом – когда у него кончат резаться зубы. Она всегда умудрялась найти какое-нибудь оправдание поведению Билли, какое-нибудь рациональное – пусть зачастую притянутое за уши – объяснение его жестоким словам и поступкам.
– Дорогой мой, – грустно сказала Элинор, – что папа будет делать без меня? И что скажут люди?
– Не важно, что будут говорить люди, – мы ведь этого не услышим. А что будет с папой – это его дело, а не наше. – И, схватив мать за руки, Эдвард взмолился: – Ты же знаешь, каким он становится, когда пьян. Давай не поедем домой, пожалуйста!
– Эдвард, милый, ты не понимаешь, – чуть не плача, говорила Элинор. – Ведь я люблю его.
Элинор не смогла бы объяснить – поскольку и сама этого не понимала – свою любовь к Билли. Просто сердце подсказывало ей, что Билли – ее мужчина и что она будет любить его до безумия, до самоуничтожения, пока смерть не разлучит их. Она жаждала надежды и любви и верила в них с убежденностью человека, который ни на миг не позволяет себе усомниться.
– Ты этого не понимаешь, мама, – сказал Эдвард. – Когда папы нет, ты становишься совсем другой. А когда он рядом, тебя просто нет. Если бы ты знала, как мне тяжело видеть это!
Элинор вспомнила, как Шушу называла ее тряпкой.
– Что же мне делать, Эдвард? – спросила она с грустью. – Так уж я воспитана. – И добавила: – А сейчас поехали домой.
Пятница, 7 августа 1936 года
Примерно раз в месяц Билли ездил с семьей в Ларквуд. Поместье постепенно приходило в упадок. Старели и родители Билли: теперь они, казалось, проводили все свое время, сидя в креслах у намина, нахохлившись, как воробьи в дождливую погоду. Порой Элинор удивлялась про себя, почему она тан боялась их когда-то.
Приезжая в Ларквуд, она часами гуляла по парку или читала в библиотеке – сумрачной комнате, где господствовал запах старой бумаги, смешанной с призрачным дымом сигар. Особо ценных книг там не было, но зато имелись полные собрания сочинений многих популярных романистов девятнадцатого века, старые атласы, ветхие справочники и много ящиков с семейными документами.
Как-то раз, августовским вечером, когда небо грозно налилось пурпуром, а воздух был зловеще тих, Элинор наткнулась на старинные хозяйственные книги. Самая старая из них, датированная 1712 годом, содержала записи еженедельных расходов на содержание дома, разнесенные по тринадцати колонкам, – так же, как и годовой бюджет. В другой безупречным каллиграфическим почерком было записано, какие блюда и в каком количестве заказывались на кухне в каждый конкретный день. В третьей – до последнего пенса указывалось жалованье, выданное когда-то прислуге, в списке которой имелись разделы „Домашняя прислуга", „Прачки", „Конюшие", „Выжлятники", „Лесничие" и „Садовники". В „Погребной" книге отмечалось, какие вина закупались и когда они были выпиты. Совершенно очарованная находкой, Элинор погрузилась в чтение.
Она оторвалась от книг, лишь когда в библиотеку вошла ее свекровь.
– Посмотрите, что я нашла!
Элинор показала ей небольшого формата, но очень толстую книжку в переплете из зеленой кожи, которая так потемнела от времени, что казалась почти черной, за исключением протершихся и оборванных уголков.
– О, это дневник Рэчел О'Дэйр – одно из наших фамильных сокровищ. Она жила при королеве Елизавете. В этой книге встречаются интересные рецепты. В те времена рецепты стоили дорого, так что их приобретали по одному. Я припоминаю, что способ приготовления блюда из гороха с беконом и рубленым луком обошелся Рэчел в целую гинею. Разумеется, у нее была и своя семейная книга рецептов, специально переписывавшаяся для каждой из ее дочерей, когда те выходили замуж.
Элинор полистала тонкие, хрупкие страницы.
– Представьте себе, тут есть рецепт, как засахаривать цветы!
– Да, мы до сих пор пользуемся им для приготовления засахаренных фиалок, примул и розовых лепестков. Кроме того, у Рэчел есть неплохие идеи, как использовать цветы в салатах.
– Я хочу приготовить что-нибудь по этим рецептам, – сказала Элинор. – Можно, я возьму книгу в свою комнату, чтобы переписать кое-что?
– Разумеется.
Вернувшись в голубую спальню, отведенную ей и Билли, Элинор принялась читать, бережно переворачивая ломкие страницы. Шаг за шагом она погружалась в жизнь леди Рэчел, в события, происходившие более трехсот лет назад. Леди Рэчел описывала в дневнике каждую мельчайшую подробность своей сельской жизни, каждую семейную ссору и примирение, каждое пари, проигранное ее мужем, каждое платье, купленное им для нее, каждую игру, в которую играла со своими детьми, каждую неприятность с прислугой, каждый случай, когда ею овладевала „черная меланхолия". Она рассказывала обо всем, что случилось на ярмарке, на Страстной неделе, на Пасху и другие праздники. Однажды леди Рэчел была представлена королеве, когда Ее Величество приезжала погостить в одно из соседних поместий, хозяин которого, стремясь оказать достойный прием августейшей особе, чуть не разорился.
Когда подошло время одеваться к обеду, Элинор добралась, наконец, до рецепта засахаренных цветов и принялась расшифровывать затейливый почерк и старинное правописание леди Рэчел О'Дэйр.
– Что, думаешь открыть кондитерскую? – спросил Билли, заглядывая ей через плечо.
– Нет. Просто переписываю рецепт из старого дневника.
Стоя позади нее, Билли перевернул несколько страниц потрепанной зеленой книги.
Продолжая торопливо писать, Элинор рассказывала:
– У нее очень своеобразное чувство юмора. Мне даже показалось, будто я была с ней знакома. Этот дневник – словно письмо от старой подруги. Я знаю всех друзей и приятельниц Рэчел, знаю даже, что она недолюбливала своего свекра.
– Он и впрямь был довольно несимпатичным типом, – отозвался Билли, зевая. – Ему пришлось быстренько убраться из Западной Ирландии после того, как он выболтал кое-какие секреты англичанам. Он был своего рода коллаборационистом. А в общем-то, просто трусливой свиньей. – Он снова заглянул ей через плечо. – Безумно трудно читать это. Какая-то паутина вместо строчек и чудовищная орфография.
– Просто нужно немножко терпения. Вот послушай, – и Элинор стала медленно читать: – „Нынче я прогуливалась по саду с пастором, и мы беседовали о венчании Джоан, ждать коего уж недолго. Шедши назад под зелеными листьями, пастор усмотрел спелыя, черныя вишни, и мне не оставалось иного, как посулить ему целую корзину оных. Тогда он заговорил о предстоящем здесь пиршестве. Взор его вновь выразил некую алчность, когда я посулила, что оное будет великолепно.
„Какие яства будут подаваться?" – спрашивает он. „На кухне намедни устроены пять вертелов для мяса, – отвечаю я. – А помимо, поданы будут лебедь жареный, дичь разварная и множество малых пташек. Также немалое число щук и лососей с пышными, горячими мясными пирогами и один холодный, с живыми жаворонками, дабы причинить испуг всем дамам, и оныя вскинулись бы и принялись кричать…"
– Продолжай, продолжай, – проговорил внимательно, слушавший Билли.
– Я рада, что тебе это тоже нравится. Вот послушай еще про этого обжору-пастора, – и Элинор снова принялась с энтузиазмом читать: –,А сладости будут ли?" – спросил пастор. „Такие, каковых вам и не доводилось отведать, – посулила я, – все из особой книги моей матушки о приготовлении кремов, и сливок взбитых с вином и сахаром, и желе, и пудингов. А помимо, мой особый пирог с плодами и приправами". „А пития?" – спрашивает пастор, и я излила для него из своих уст целые потоки кларетов, доставленных из Франции, и белого гишпанского вина, и меда, и иных питий, на плодах и травах настоянных, кои уготовлены нами для оного пиршества. Тут он облизнул свои губы, мысля, верно, о яствах, мною названных, или же об иных утехах, уж того я не ведаю".
– Что значит „об иных утехах"? – спросил Билли.
– Насколько я мыслю, речь идет о любви.
– Не говори „я мыслю".
– Прости, Билли, – привычно ответила Элинор. Она не стремилась отделаться от своего среднезападного произношения, однако старалась не употреблять в своей речи американских выражений, поскольку Билли не одобрял этого, а англичане их не понимали.
– А сейчас оставь эту книгу и одевайся к обеду. Ты ведь знаешь, что мама будет недовольна, если мы не спустимся в столовую прежде, чем перестанет звонить гонг.
Вторник, 11 августа 1936 года
Возвращаясь из Ларквуда домой, на Эрлз-Корт-сквер, Билли пребывал в мрачном настроении. Каждая поездка в родовое имение напоминала ему о том, что оно, вместе с остатками состояния, перейдет в свое время к его старшему брату, тогда как ему самому не достанется ровно ничего.
Как только они прибыли домой, шестнадцатилетний Эдвард ушел к себе – в комнату, которую родители снимали специально для него этажом выше. Элинор открыла окно в гостиной и, облокотившись на подоконник, посмотрела вниз. По площади гулял легкий ветерок, доносивший запахи пыли, нагретой солнцем травы и конского навоза.
Билли налил себе полстакана виски и сел в обитое ситцем продавленное кресло. Некоторое время он сидел молча, потом негромко произнес:
– Все равно рано или поздно мне придется сказать тебе. Меня уволили.
Нарочитая бесстрастность его голоса не могла скрыть прорвавшейся в нем нотки горечи. Ошарашенная Элинор обернулась:
– Билли! Что ты говоришь? Но почему?
– Когда журналиста вышибают с работы, утешает его прежде всего мысль о том, что причина увольнения, может быть, вовсе никак не связана с качеством его работы. Просто у „Глоб" теперь новый главный редактор, и он собирается привести с собой свою собственную команду. – Билли снова помолчал, потом добавил, словно бы между прочим: – Думаю, я уже не буду пытаться устроиться в какую-нибудь газету.
Элинор поняла истинный смысл его слов: ни одна газета больше не возьмет его на работу.
На следующее утро, в семь часов, Элинор принесла Билли чашку чаю в постель и, присев на край кровати, спросила:
– Может, тебе стоит попытаться поискать работу в другой области? Вот взгляни – вдруг это тебе подойдет?
Она подала ему газету, где красным карандашом было обведено какое-то объявление. Медленно, неохотно Билли прочел:
– „Большому фармацевтическому предприятию срочно требуются распространители его продукции, способные квалифицированно осуществлять связь с больницами, аптеками и частнопрактикующими врачами. Отличные перспективы для сильных, здоровых мужчин". – Он перевел взгляд на Элинор. – „Для сильных, здоровых мужчин". Это значит – не для инвалидов войны.
– Я знаю, что у тебя побаливает нога, но ведь немножко прихрамывать – это совсем не то, что вовсе не иметь ноги или руки, – мягко попыталась убедить его Элинор.
– Да я вообще не собираюсь переквалифицироваться в коммивояжеры, – буркнул Билли.
– Но ведь чем-то тебе так или иначе придется заняться…
Элинор окинула мужа пристальным взглядом светло-зеленых глаз. Несмотря на то что Билли не слишком-то берег свое здоровье, он все еще был в неплохой форме – высокий, худощавый, сильный. Но сегодня он выглядел обмякшим и несчастным, будто с похмелья. Под глазами обозначились мешки, на серых щеках проступила серебристая щетина.
„За что же я люблю его?" – подумала Элинор.
В ответ на ее взгляд Билли хитровато усмехнулся:
– А я, видишь ли, придумал более подходящий способ делать деньги.
Откинув простыню, он встал и, как был, обнаженный, направился к комоду. Вынув что-то из верхнего ящика, он повернулся к Элинор, и она увидела в его руке небольшой темно-зеленый предмет.
– Но ведь это… это же дневник Рэчел О'Дэйр! Твоя мать знает, что ты его взял?
– Нет. Да она и не заметит. Не волнуйся, я не собираюсь продавать его. Я просто взял его на время, а потом верну.
– Когда? – Элинор была поражена, что Билли так вот, запросто, взял и увез из дома родителей эту немалую ценность.
– Когда ты напишешь книгу под названием „Дневник домашней хозяйки елизаветинских времен", – торжествующе провозгласил Билли. – Я как раз знаю человека, который возьмется издать ее!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42