– Откуда мне знать, Елена? – Фрэнсис Гилдебранд покраснела и отошла к окну.
– Ну, надо его покормить… На пароходе он вел себя молодцом.
Эллен положила бэби на кровать. Он лежал, дрыгая ногами, и глядел кругом темными, круглыми, золотистыми глазами.
– Какой он толстый!
– Он такой здоровый, что, по-моему, будет идиотом… Ай-ай-ай, я забыла позвонить папе!.. Семейная жизнь – ужасно сложная вещь.
Эллен поставила спиртовку на край умывальника. Мальчик принес стаканы, лед и сельтерскую на подносе.
– Ну, Боб, состряпайте нам коктейль. Надо выпить все, а то спирт разъест резину… А потом пойдем в кафе «Д'Аркур».
– Вот вы не понимаете, девочки, – сказал Гилдебранд, – самое трудное при наличии сухого закона – это оставаться трезвым.
Эллен рассмеялась. Она склонилась над маленькой спиртовкой, от которой исходил уютный, домашний запах нагретого никеля и горящего спирта.
Джордж Болдуин шел по Мэдисон-авеню, перекинув легкое пальто через руку. Его утомленные мозги оживились в искрящемся осеннем сумраке улиц. Из квартала в квартал, под рокот автомобилей, в облаках бензина, два адвоката в черных сюртуках и крахмальных стоячих воротничках спорили в его мозгу. «Если ты пойдешь домой, в библиотеке будет уютно. В тихой сумеречной комнате ты будешь сидеть в туфлях в кожаном кресле под бюстом Сципиона Африканского, читать и есть поданный туда обед… Невада будет веселой и грубой, она расскажет тебе массу смешных историй… все городские сплетни… их полезно знать… Нет, ты больше не пойдешь к Неваде… опасно, она может серьезно увлечь тебя… А Сесили сидит, поблекшая, элегантная, стройная, кусает губы и ненавидит меня, ненавидит жизнь… Господи, как мне выпрямить мое существование?»
Он остановился перед цветочным магазином. Влажный, теплый, медовый, дорогой аромат густой волной лился из дверей в живую, голубовато-стальную улицу. «Если бы мне хоть удалось раз навсегда укрепить мое финансовое положение…» В окне был выставлен миниатюрный японский садик с гнутыми мостиками и прудами, в которых золотые рыбки казались китами. «Все дело в пропорции. Начертить себе план жизни, как делает благоразумный садовник, прежде чем пахать и сеять… Нет, я сегодня не пойду к Неваде. Пожалуй, послать ей цветы… Желтые розы – те, с медным отливом… Их бы следовало носить Элайн… Представляю себе ее замужем и с ребенком».
Он вошел в магазин.
– Что это за розы?
– «Золото Офира», сэр.
– Мне нужно сейчас же послать две дюжины в «Бревурт-отель». Мисс Элайн… то есть мистеру и миссис Джеймс Херф. Я напишу карточку.
Он сел за конторку и взял перо. «Благоухание роз, благоухание темного пламени ее волос… Ради Бога, не болтай вздора…»
«Дорогая Элайн!
Надеюсь, что вы разрешите старому другу навестить вас и вашего мужа на этой неделе. Помните, что я искренне желаю (вы меня слишком хорошо знаете, чтобы принять эти слова за пустую вежливость) служить и вам и ему всем, что в моих силах и что может способствовать вашему счастью. Простите меня за то, что я подписываюсь в качестве вашего раба и поклонника.
Джордж Болдуин».
Письмо заняло целых три карточки с маркой цветочного магазина. Он перечел их с начала до конца, надув губы, заботливо подправляя букву «t» и ставя точки над «i». Потом вынул из заднего кармана пачку кредиток, расплатился и вышел на улицу. Было уже совсем темно, около семи часов. Все еще колеблясь, он стоял на углу и смотрел на проезжавшие такси – желтые, красные, зеленые, оранжевые.
Тупоносый транспорт медленно вползает под дождем в Нэрроуз. Старший сержант О'Киф и рядовой Дэтч Робертсон стоят на подветренной стороне палубы и смотрят на длинный ряд судов, стоящих в карантине, и на низкий берег, застроенный верфями.
– Смотри-ка, на некоторых еще осталась боевая окраска… Это фонды морского ведомства. Они не стоят пороха, чтобы взорвать их.
– Будь они прокляты! – мрачно говорит Джо О'Киф. – Да, приветливо принимает нас Нью-Йорк…
– Мне наплевать, сержант, – что дождь, что вёдро.
Они проходят вплотную мимо стоящих на якоре пароходов, кренящихся то в одну, то в другую сторону, длинных с низкими трубами, широких с высокими трубами, краснух от ржавчины, раскрашенных защитными серо-голубыми полосами и пятнами. Человек в моторной лодке машет руками. Люди в хаки, столпившиеся на серой, залитой дождем палубе парохода, начинают петь:
Пехота, пехота,
С грязью за ушами…
В жемчужном тумане, за низкими строениями Говернор-Айленда маячат высокие пилоны, провода, воздушное кружево Бруклинского моста. Робертсон вытаскивает из кармана сверток и бросает его за борт.
– Что это такое?
– Мазь против насекомых… Мне она больше не нужна.
– Почему это?
– Буду жить в чистоте, найду работу и, пожалуй, женюсь.
– Неплохо придумано! Мне тоже надоело жить бобылем.
– Должно быть, на этих старых калошах люди здорово набивают карманы.
– Да, вот тут-то и наживают деньги.
– Будьте уверены, так оно и есть.
На палубе продолжают петь.
– Мы поднимаемся по Ист-ривер, сержант. Где эти дьяволы намерены высадить нас?
– Я прямо готов вплавь добраться до берега. И подумать только, сколько народу наживалось тут за наш счет… Десять долларов в день платили тут за работу в порту!
– Ничего, сержант, мы тоже кое-чему научились…
– Научились…
Apr?s la guerre finie
Обратно в Штаты едем…
– Держу пари, что шкипер нахлестался и принял Бруклин за Хобокен.
– Смотрите-ка – Уолл-стрит!
Они проходят под Бруклинским мостом. Над их головой жужжат и ноют трамваи, на мокрых рельсах вспыхивают фиолетовые искры. Позади них, за баржами, буксирами, паромами, высокие серые здания, в белых полосах пара и тумана, громоздятся в пухлые облака.
Пока ели суп, никто не разговаривал. Миссис Меривейл, в черном, сидела во главе овального стола, глядя в окно. Столб белого дыма клубился на солнце над паровозным парком, напоминая ей о муже и о том дне, когда, много лет тому назад, они пришли сюда смотреть квартиру в еще недостроенном доме, пахнувшем штукатуркой и краской. После супа она поднялась и сказала:
– Итак, Джимми, ты вернешься к журналистике?
– Вероятно.
– А Джеймс получил сразу три предложения. По-моему, это замечательно.
– А я думаю, что лучше всего будет работать с майором, – сказал Джеймс Меривейл, обращаясь к Эллен, сидевшей рядом с ним. – Вы знаете майора Гудьира, кузина Елена?
– Гудьира из Буффало? Он заведует иностранным отделом банковского треста.
– Он говорит, что очень скоро выдвинет меня. На фронте мы с ним были друзьями.
– Это будет чудесно, – проговорила Мэзи воркующим голосом. – Правда, Джимми? – Она сидела напротив него, стройная, розовая, в черном платье.
– Он зовет меня поехать в Пайпинг-Рок.
– Это что такое?
– Неужели ты не знаешь, Джимми? Кузина Елена наверняка пила там чай десятки раз.
– Знаешь, Джимпс, – проговорила Эллен, не поднимая глаз, – туда каждое воскресенье ездил отец Стэна Эмери.
– О, вы знали этого несчастного молодого человека? Ужасная история! – сказала миссис Меривейл. – Столько ужаса было в эти годы… А я уже совсем про него забыла.
– Да, я его знала, – сказала Эллен.
Подали жаркое с зеленью и молодой картошкой.
– По-моему, это ужасно нехорошо, – сказала миссис Меривейл, раздав жаркое, – что никто из вас не хочет рассказать нам о фронте… Ведь, должно быть, вы пережили много интересного. Джимми, отчего бы вам не написать об этом книгу?
– Я написал несколько статей.
– Когда же они выйдут в свет?
– Никто не хочет печатать их… Я со многими людьми радикально расхожусь во взглядах…
– Миссис Меривейл, я сто лет не ела такой замечательной молодой картошки.
– Да, картошка вкусная… Я умею варить ее.
– Да, то была великая война, – сказал Меривейл. – Где ты был в день перемирия, Джимми?
– В Иерусалиме с Красным Крестом. Нелепо, правда?
– А я в Париже.
– И я тоже, – сказала Эллен.
– Значит, вы тоже были за океаном, Елена?… Я когда-нибудь все равно буду называть вас просто Еленой, так что уж разрешите начать теперь… Вот замечательно! Вы там познакомились с Джимми?
– О нет, мы старые друзья… Но мы и там часто сталкивались. Мы работали в одном и том же отделе Красного Креста – в отделе печати.
– Настоящий военный роман, – пропела миссис Меривейл. – Как это интересно!
– Так вот, друзья, дело обстоит так! – орал Джо О'Киф; пот градом катился по его красному лицу. – Будем добиваться военной премии или нет?… Мы дрались за них, мы поколотили немцев – так или не так? А теперь, когда мы вернулись, нам преподносят кукиш. Работы нет, наши девушки повыходили тем временем замуж за других парней… Когда же мы требуем честного, справедливого, законного вознаграждения, с нами обращаются как с бандой бродяг и бездельников… Можем мы это потерпеть?… Нет!.. Можем мы потерпеть, чтобы шайка политиканов обращалась с нами так, словно мы пришли с черного хода просить у них милостыню?… Я вас спрашиваю…
Затопали ноги.
– Нет! К черту! Долой! – заорала толпа.
– А я добавлю: к черту политиканов! Мы начнем кампанию во всей стране… Мы обратимся к великому, славному, великодушному американскому народу, за который мы сражались, проливали кровь, жертвовали жизнью.
Длинный зал арсенала загремел аплодисментами. Калеки в первом ряду стучали по полу своими костылями.
– Джо – молодчина, – сказал безрукий одноглазому соседу с искусственной ногой.
– Это верно, Бэдди.
Когда собравшиеся стали выходить, предлагая друг другу папиросы, в дверях появился человек. Он закричал:
– Заседание комитета! Заседание комитета!
Четверо уселись вокруг стола в комнате, которую им уступил начальник арсенала.
– Давайте закурим, товарищи. – Джо подошел к конторке начальника и достал из нее четыре сигары. – Он не заметит.
– В сущности, это невинное жульничество, – произнес Сид Гарнетт, вытягивая длинные ноги.
– А горяченькой ты там случайно не нашел, Джо? – спросил Билл Дуган.
– Нет. Да я и не пью теперь.
– Я знаю место, где можно достать настоящее довоенное виски по шесть долларов за кварту, – вставил Сегал.
– А где достать шесть долларов?
– Слушайте, товарищи, – сказал Джо, садясь на край стола, – займемся делом. Мы должны во что бы то ни стало создать денежный фонд. Согласны вы с этим?
– Все согласны, конечно, – сказал Дуган.
– Я знаю многих буржуев, которые тоже находят, что с нами поступили по-свински… Мы назовемся «Бруклинским агитационным комитетом по проведению военной премии»… Бесполезно делать что-либо, не подготовившись… Так как же, ребята, со мной вы или против меня?
– Конечно, с тобой, Джо. Поговори с ними, а мы назначим срок.
– Хорошо, пусть тогда Дуган будет председателем – он с виду получше других.
Дуган вышел, весь красный, и начал, заикаясь, говорить что-то невнятное.
– Ах ты красавец! – взвизгнул Гарнетт.
– …И я думаю, что мне лучше быть казначеем, потому что у меня есть опыт в этом деле.
– Потому что ты жуликоватее других, – тихо проговорил Сегал.
Джо выдвинул нижнюю челюсть:
– Слушай, Сегал, ты с нами или против нас? Лучше скажи откровенно, если ты не наш.
– Верно, перестань дурачиться, – сказал Дуган. – Джо доведет дело до конца, ты это знаешь, так что лучше перестань дурачиться… А если тебе не нравится, можешь убираться.
Сегал потер тонкий крючковатый нос.
– Да ведь я пошутил, парни. Я не думал ничего дурного.
– Слушай, – продолжал Джо сердито, – как ты думаешь, на что я трачу время?… Вчера я отказался от пятидесяти долларов в неделю – вот Сид свидетель. Ты видал, Сид?
– Конечно, видал, Джо.
– Ладно, не кипятитесь, братцы, – сказал Сегал, – я ведь только хотел подразнить Джо.
– Ну конечно… Сегал, ты должен быть секретарем – ты знаком с конторской работой…
– Конторская работа?
– Ну да, – сказал Джо, выпятив грудь. – У нас будет свой стол в конторе одного моего знакомого… Мы уже договорились. Он нам даст место до тех пор, пока мы не сорганизуемся, а потом подыщем себе подходящее помещение. В наше время без внешнего блеска далеко не уедешь.
– А я кем буду? – спросил Сид Гарнетт.
– Членом комитета, тупая голова!
После заседания Джо О'Киф пошел, посвистывая, вниз по Атлантик-авеню. Было уже поздно, и он торопился. В кабинете доктора Гордона горел свет. Джо позвонил. Бледный мужчина в белом халате открыл дверь.
– Хелло, доктор.
– Это вы, О'Киф? Входите, сынок.
Что-то в голосе доктора стиснуло ему хребет, точно холодная рука.
– Ну, что слышно с реакцией, доктор?
– Положительная.
– Господи!
– Не волнуйтесь, сынок, мы вас вылечим в несколько месяцев.
– «Месяцев»?
– Что вы хотите?… По самым сдержанным статистическим данным, пятьдесят пять процентов людей, которых вы встречаете на улице, больны сифилисом.
– Я ведь всегда соблюдал осторожность.
– На войне это неизбежно.
– Избавиться бы!..
Доктор рассмеялся.
– Вы, вероятно, хотите избавиться от симптомов. Это зависит от вливаний. Вы у меня скоро будете здоровы, как новенький доллар. Хотите сейчас сделать вливание? У меня все готово.
Руки О'Кифа похолодели.
– Хорошо, можно. – Он заставил себя рассмеяться. – Воображаю… Я под конец превращусь в ртутный термометр.
Доктор сипло захохотал.
– Будете напичканы мышьяком и ртутью, а?… То-то и есть.
Ветер дул холоднее. Его зубы стучали. Он шел домой сквозь скрежет чугунной ночи. «С ума сойти можно, когда он втыкает иглу!» Он до сих пор чувствовал боль от укола. Он заскрипел зубами. «Но зато потом мне будет везти… Мне будет везти…»
Один худощавый и два полных господина сидят за столом у окна. Свет, льющийся с цинкового неба, играет в гранях хрусталя, в столовом серебре, в устричных раковинах, в глазах. Джордж Болдуин сидит спиной к окну, Гэс Мак-Нийл по правую руку от него, Денш – по левую. Когда лакей тянется через их плечи за пустыми раковинами, он видит в окна за каменным парапетом крыши домов, немногочисленных, как деревья на краю обрыва, и фольговые воды гавани, усеянные пароходами.
– Теперь я вас буду учить, Джордж… Видит Бог, вы меня достаточно учили в былые времена. Откровенно говоря, это глупо до последней степени, – говорит Гэс Мак-Нийл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51