Он нагнулся, чтобы завести машину; он отодвинул шапку на затылок, и рыжеватые кудри упали ему на глаза.
– Пожалуйста, куда вам будет угодно, – сказал он, садясь на свое место в гудящий автомобиль.
Когда они свернули на пустой, солнечный Бродвей, радостное чувство начало шипеть и лопаться ракетами в ее груди. Свежий, трепетный воздух ударял ей в лицо. Шофер, обернувшись, сказал в открытое окно:
– Я думал, вы хотите поспеть на поезд, чтобы уехать куда-нибудь, мисс.
– Да, я уезжаю… куда-нибудь.
– Удачный день для отъезда.
– Я ушла от мужа. – Слова вырвались у нее, прежде чем она успела удержать их.
– Он выгнал вас?
– Вот уж нет! – смеясь, сказала она.
– А меня три недели тому назад прогнала жена.
– Как это случилось?
– Заперла дверь, когда я однажды ночью пришел домой, и не хотела меня впустить. Она переменила замок, пока я был на работе.
– Вот смешно.
– Она говорит, что я слишком часто напиваюсь. Я больше не вернусь к ней и не буду давать ей денег. Она доведет меня до каторги, если захочет. Хватит с меня! Я снял квартиру на Двадцать второй авеню вместе с одним парнем. Мы заведем пианино и будем жить припеваючи.
– Неважная штука брак, правда?
– Верно! Пока идешь к нему, все замечательно, а как женишься – на следующее же утро отплевываешься.
Ветер подметал Пятую авеню, пустую и белую. Деревья на Мэдисон-сквер были неожиданно ярки и зелены, как папоротник в тусклой комнате. В «Бревурт-отеле» заспанный ночной портье взял ее багаж. В низкой белой комнате солнечный свет дремал на выцветшем красном кресле. Эллен, как маленький ребенок, бегала по комнате, хлопая в ладоши и брыкаясь. Надув губы и закинув голову, она расставляла свои туалетные принадлежности на бюро. Потом повесила желтую ночную рубашку на стул и начала раздеваться. Случайно увидев себя в зеркале, она подошла к нему нагая и стала разглядывать себя, положив руки на твердые, маленькие, как два яблока, груди.
Она надела ночную рубашку и подошла к телефону.
– Пошлите, пожалуйста, чашку шоколада и булочки в номер сто восемь… как можно скорее…
Потом она легла в кровать. Она лежала, смеясь, вытянув ноги на холодных, скользких простынях. Шпильки кололи ей голову. Она села, вытащила их и распустила тяжелые кольца волос по плечам. Прижав подбородок к коленям, она сидела в раздумье. С улицы по временам слышался грохот грузовиков. В кухне под ее комнатой начали стучать посудой. Со всех сторон доносился шум пробуждавшейся жизни. Ей захотелось есть, и она почувствовала себя одинокой. Кровать казалась ей плотом, на котором она, покинутая; одинокая, навсегда одинокая, плыла по бурному океану. По ее спине пробежала дрожь. Она крепче прижала колени к подбородку.
III. Чудо девяти дней
Солнце движется к Джерси, солнце – за Хобокеном.
Стучат крышки пишущих машинок, опускаются шторы американских столов, подъемные машины поднимаются пустыми, спускаются набитыми. Отлив в нижней части города, прилив на Флэтбуш, Вудлаун, Дикмэн-стрит, Нью-Лотс-авеню и Кэнерси.
Розовые листки, зеленые листки, серые листки. ПОДРОБНЫЙ БИРЖЕВОЙ ОТЧЕТ. Строчки прыгают перед лицами, изношенными в лавках, изношенными в конторах, пальцы болят, ноги ноют, плечистые мужчины втискиваются в вагоны подземной железной дороги. 8 СЕНАТОРОВ, 2 ВЕЛИКАНА, ЗНАМЕНИТАЯ ДИВА НАШЛА ПОТЕРЯННОЕ ЖЕМЧУЖНОЕ ОЖЕРЕЛЬЕ. ОГРАБЛЕНИЕ НА 600 000 ДОЛЛАРОВ.
Отлив на Уолл-стрит, прилив в Бронксе.
Солнце падает за Джерси.
– Черт побери! – закричал Фил Сэндборн, ударив кулаком по столу. – Я не согласен. Нравственная физиономия человека никого не касается. Нужно считаться только с его работой.
– Ну и…
– Ну и вот, я думаю, что Стэнфорд Уайт сделал для Нью-Йорка больше, чем кто бы то ни было. До него никто понятия не имел об архитектуре… А этот мерзавец Tay хладнокровно застрелил его и ушел восвояси. Ей-богу, если бы у здешних жителей была хоть капля рассудка, они бы…
– Фил, вы волнуетесь по пустякам. – Его собеседник вынул изо рта сигару, откинулся на спинку вращающегося стула и зевнул. – Черт, скорее бы получить отпуск! Как было бы хорошо снова побывать в лесу.
– А адвокаты-евреи, а судьи-ирландцы… – закипятился Фил.
– Ох, заткнись, старик!
– Вы, можно сказать, идеальный образец гражданина и общественника, Хартли.
Хартли рассмеялся и потер ладонью лысую голову.
– Все эти разговоры хороши зимой, но летом я их слышать не могу. Черт побери, ведь я же только и живу ради трехнедельного отпуска. Пусть все архитекторы Нью-Йорка провалятся в преисподнюю – лишь бы от этого не вздорожал билет до Нью-Рочел… Пойдем-ка лучше позавтракаем.
Стоя в лифте, Фил снова заговорил:
– Я знал только еще одного человека, который был настоящим, прирожденным архитектором. Это был старик Спеккер, у которого я работал, когда впервые приехал на север. Чудесный старый датчанин! Бедняга умер от рака два года тому назад. Вот это был архитектор! У меня есть целая папка его планов и чертежей здания, которое он называл Коммунальным домом. Семьдесят пять этажей, расположенных террасами, с висячими садами в каждом этаже, с отелями, театрами, турецкими банями, бассейнами для плавания, конторами, оранжереями, холодильниками, рыночной площадью – все в одном здании.
– Он нюхал кокаин?
– Ничего подобного.
Они шли по Тридцать четвертой улице. Был душный полдень, и народу на улице было мало.
– Черт возьми! – разразился вдруг Фил Сэндборн. – Девушки в этом городе становятся красивее с каждым годом.
– Вам нравится новая мода?
– Да. Было бы неплохо, если бы мы становились с каждым годом моложе, вместо того чтобы стариться.
– Да, единственное, что нам, старикам, остается, – это смотреть на них.
– И в этом наше спасение. Иначе наши жены бегали бы за нами с собаками-ищейками… Эх, если подумать о всех упущенных возможностях…
Когда они переходили Пятую авеню, Фил увидел девушку в такси. Из-под черных полей маленькой шляпки с красной кокардой два серых глаза, встретясь с его глазами, блеснули черно-зеленым блеском. Он затаил дыхание. Уличный гул умирал где-то вдали. Она не отводит глаз. Сделать два шага, открыть дверцу и сесть рядом с ней, – рядом с ней, стройной, как птичка. Шофер гонит, как осатанелый. Ее губы тянутся к нему, ее глаза, как плененные серые птички.
– Эй, берегись!..
Тяжелый железный грохот обрушивается на него сзади. Пятая авеню кружится красными, синими, лиловыми спиралями. «О Господи!»
– Ничего, ничего, оставьте меня, я через минуту сам встану.
– Сюда, сюда! Несите его сюда. Посторонитесь!
Крикливые голоса, синие колонны полисменов. Его спина, ноги – теплые, резиновые от крови. Пятая авеню содрогается от растущей боли. Маленький колокольчик звенит все ближе, ближе. Когда его поднимают в автомобиль скорой помощи, Пятая авеню хрипит в агонии и лопается. Он выгибает шею, чтобы увидеть ее, слабый, как черепаха, опрокидывается на спину. «Мои глаза приковали ее…» Он слышит свой стон. «Она могла бы остановиться, посмотреть, убит ли я». Маленький колокольчик звенит все тише, тише – в ночь.
Тревожные звонки на улице не переставали трещать. Сон Джимми нанизывался на них, как бусины на тесемку. Стук разбудил его. Он сел на кровати и увидел Стэна Эмери. Лицо Стэна было серо от пыли, руки засунуты в карманы красной кожаной куртки. Он стоял в ногах кровати, смеясь, раскачиваясь взад и вперед, с каблуков на носки.
– Который теперь час?
Джимми сидел на кровати и тер глаза кулаками. Он зевнул и недовольно посмотрел на мертвые, бутылочного цвета обои, на щель зеленого ставня, пропускавшую длинный луч солнечного света, на мраморную каминную доску, на которой стояла эмалированная, разрисованная пышными розами тарелка, на потрепанный синий халат в ногах кровати, на раздавленные окурки папирос в лиловой стеклянной пепельнице.
Лицо Стэна было красным и коричневым. Оно смеялось под меловой маской пыли.
– Половина двенадцатого, – сказал он.
– Предположим, что сейчас половина седьмого. Так будет хорошо… Стэн, какого черта ты тут делаешь?
– Нет ли у тебя чего-нибудь выпить, Херф? Нам с «Динго» ужасно хочется пить. Мы за всю дорогу из Бостона сделали только одну остановку – пили воду и бензин. Я два дня не ложился. Интересно, могу ли я продержаться так неделю?
– Черт возьми, я хотел бы провести неделю в кровати!
– Тебе нужно работать в газете, Херф. Тогда ты будешь чувствовать себя занятым человеком.
– Что с тобой только будет, Стэн? – Джимми извернулся и спустил ноги с кровати. – В одно прекрасное утро ты проснешься на мраморном столе в морге.
Ванная комната пахла зубной пастой и карболкой. Половик был мокрый, и Джимми сложил его вчетверо, прежде чем скинуть ночные туфли. Холодная вода взбудоражила его кровь. Он подставил голову под душ, выскочил и стал отряхиваться, как собака. Вода стекала ему в глаза и уши. Он надел халат и намылил лицо.
Теки, река, теки,
Вливайся в море, –
пел он фальшиво, скребя подбородок безопасной бритвой. «Мистер Гровер, боюсь, что на той неделе мне придется отказаться от работы у вас. Да, я уезжаю за границу. Заграничным корреспондентом. В Мексику. Нет, скорее всего в Иерихон, корреспондентом «Болотной черепахи».
Было празднество в гареме,
И все евнухи плясали…
Он смазал лицо глицерином, завязал туалетные принадлежности в мокрое полотенце, проворно побежал по покрытой зеленым ковром, пахнущей капустой лестнице вниз и через переднюю в свою спальню. По дороге он встретил толстую квартирную хозяйку в чепце, чистившую ковер. Хозяйка подняла голову и бросила ледяной взгляд на его худые голые ноги, выглядывавшие из-под синего халата.
– Доброе утро, миссис Меджинис.
– Сегодня будет жарко, мистер Херф.
– Да, кажется.
Стэн лежал на кровати и читал «Восстание ангелов».
– Черт возьми, я бы хотел знать несколько языков, как ты, Херфи.
– Французский я уже забыл. Я забываю языки еще скорее, чем выучиваю их.
– Кстати, меня выгнали из колледжа.
– Как так?
– Декан сказал, что лучше не возвращаться на будущий год. Он полагает, что есть другие поприща, где мои способности могут быть использованы гораздо лучше. Ты ведь его знаешь.
– Стыд и срам!
– Ничего подобного! Я страшно рад. Я только спросил его, почему же он не выгнал меня раньше, если он был обо мне такого мнения. Отец будет адски злиться. Но у меня хватит денег еще на неделю, чтобы не возвращаться домой. Ну, так как же, есть у тебя выпивка?
– Эх, Стэн, может ли такой жалкий раб, как я, получающий тридцать долларов в неделю, иметь собственный винный погреб?
– Паршивая у тебя, в общем, комната… Ты должен был бы родиться капиталистом, как я.
– Не так уж она плоха… А вот что меня действительно раздражает, так это сумасшедшие тревожные звонки на той стороне улицы… Всю ночь…
– Грабителей ловят, должно быть.
– Какие грабители! Там никто не живет. Провода соединились, или что-нибудь в этом роде. Не помню, когда они перестали звонить, но когда я ложился спать, я злился ужасно.
– Джеймс Херф, уж не хотите ли вы уверить меня, что вы ежедневно возвращаетесь домой трезвым?
– Надо быть глухим, чтобы не слышать этого проклятого звона, независимо от того, пьян ты или трезв.
– Ладно. В качестве паука-капиталиста приглашаю тебя позавтракать со мной. Известно ли тебе, что ты возился со своим туалетом ровным счетом час?
Они спустились по лестнице, пахнувшей сначала мыльным порошком, потом порошком для чистки меди, потом свиным салом, потом палеными волосами, потом помоями и светильным газом.
– Ты чертовски счастлив, Херфи, что никогда не был в колледже.
– Да ведь я окончил Колумбию, дурак ты эдакий! Ты бы не мог.
Колючий солнечный свет ударил Джимми в лицо, когда он открыл дверь.
– Это не считается.
Боже, как я люблю солнце! – воскликнул Джимми. – Я бы хотел жить в Колумбии.
– В университете?
– Нет, в настоящей, в той, где Богота, и Ориноко, и прочие штуки.
– Я знал одного чудесного парня, который уехал в Боготу. Он допился до смерти, чтобы избежать смерти от слоновой болезни.
– Все что хочешь… Пускай слоновая болезнь, пускай бубонная чума, желтая лихорадка – лишь бы вырваться из этой дыры!
– Город оргий, радости и наслаждений.
– Какие к черту оргии!.. Понимаешь ли ты, я прожил всю свою жизнь в этом проклятом городе, за исключением четырех лет, когда был маленьким. Я родился здесь и, наверно, здесь умру. Мне бы хотелось поступить во флот и повидать свет.
– Как тебе нравится «Динго»? Он заново выкрашен.
– Он шикарен. Когда запылится, будет похож на настоящий «мерседес».
– Я хотел выкрасить его в красный цвет, как пожарную машину, но шофер настоял на синем, полицейском… Как ты насчет того, чтобы пойти к Мукену выпить абсента?
– Абсент на завтрак? Господи!
Они поехали по Тридцать третьей улице, сверкавшей отраженным блеском окон, световыми квадратами грузовых фургонов, вспыхивающими восьмерками никелевых автомобильных частей.
– Как поживает Рут, Джимми?
– Хорошо, но она еще не получила места.
– Посмотри – «даймлер»!
Джимми буркнул что-то неопределенное. Когда они завернули на Шестую авеню, их остановил полисмен.
– Что у вас с глушителем? – заорал он.
– Я еду в гараж, чтобы подправить его. Он сломан.
– Надо следить… В следующий раз заплатите штраф.
– Ты всегда выходишь победителем, Стэн, – сказал Джимми. – А я никогда, хоть и на три года старше тебя.
– Это особый дар.
В ресторане весело пахло жареным картофелем, сигарами и коктейлем. Душная комната была полна говорящих, потных лиц.
– Стэн, почему ты так романтически вращаешь глазами, когда спрашиваешь про Рут? Мы с ней только друзья.
– Право, я ничего плохого не думал… И все же мне очень больно слышать это. По-моему, это ужасно.
– Рут не интересуется ничем, кроме сцены. Она прямо помешана на том, чтобы добиться успеха. Ей плевать на все остальное.
– Почему это, черт возьми, все жаждут успеха? Я хотел бы встретить кого-нибудь, кто мечтал бы о провале. Провал – единственная прекрасная вещь.
– Да, если у тебя есть средства.
– Все это чепуха… Ах, хорош коктейль! Херфи, я думаю, ты – единственный умный человек в этом городе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51