Винсент всегда был человеком довольно сдержанным, он умел владеть собой и не считал нужным проявлять свои чувства и эмоции. Да, он всегда держался с достоинством и самообладанием, хотя Кассандра называла его «замороженным». Но она ошибалась. К ней он был холоден лишь потому, что она не вызывала в нем ничего, кроме кратковременного возбуждения и последующего отвращения. А вот Эммалину он действительно любил, любил по-настоящему.
И вот граф вдруг узнал, что его драгоценная дочурка на самом деле не его дочь, а результат соития его жены с мужчиной, которого он презирал. Когда Винсент услышал это ужасное признание Кассандры, ему на мгновение почудилось, что его сердце вырвали из груди и растоптали…
Наконец золотистые щелочки в зашторенных окнах стали гаснуть одна за другой, и вскоре весь дом погрузился в темноту. Наверное, маркиз лежал сейчас в теплой постели и прижимался к милосердной мисс Макфейл, столь самоотверженно спасавшей его и оберегавшей. Этот негодяй живой и теплый, а Эммалина – холодная, в сырой земле! Нестерпимая несправедливость. Винсенту хотелось ворваться в дом и вонзить нож в грудь Хейдона, хотелось увидеть, как глаза его в ужасе расширятся и как кровь его потечет на простыни и на пол.
«Терпение, – сказал себе граф. – Ты должен набраться терпения».
Теперь, когда он знал, что Хейдон скрывается под именем Максвелла Блейка, мужа и отца семейства, следовало тщательнейшим образом все обдумать. В первой половине дня Винсент не на шутку встревожился, увидев, что мерзавец залезает в карету; граф подумал, что Хейдон прекращает свой маскарад и уезжает из Инверари, чтобы скрываться как-то иначе. Винсент последовал за ним, но Хейдон приехал в галерею, провел там больше часа и отправился обратно домой. Открыл ему какой-то старик, похлопавший его по плечу; и тотчас же маркиза окружили дети – они схватили его за руки и потащили в дом.
Винсенту вспомнилось, как малышка Эммалина цеплялась за его руку своими крохотными пальчиками – ей тогда было три года. Она перехватила его в коридоре и потащила за собой в комнату, где спрятала тряпичную игрушку. «Папа, найди, где собачка!» – пищала девочка. Это была их любимая игра, и Винсент всегда делал вид, что ищет собачку, но никак не может найти – заглядывая под кресла и диван, он хмурился и чесал в затылке к восторгу Эммалины.
Винсент не помнил, когда в первый раз выдернул свою руку и отвернулся от малышки. Девочка продолжала тянуться к нему день за днем, неделя за неделей, до того ужасного момента, когда наконец поняла, что папочка больше не хочет держать ее за руку, не хочет обнимать, целовать, играть с ней и называть «маленькой принцессой».
После этого она уже не тянулась к его руке.
Винсент зажмурился и тихо застонал.
– Смерть – это слишком легко для тебя, мерзавец, – процедил он сквозь зубы.
Глава 11
Шумный многолюдный Глазго был городом необычайной красоты и крайней бедности. Холодные воды реки Клайд, протекавшие по его центру, связывали реку с Атлантическим океаном, что наилучшим образом соответствовало нуждам растущей промышленности. Городской пейзаж состоял в основном из фабричных и заводских строений; кроме того, здесь было множество котельных и складов корабельных принадлежностей, протянувшихся по берегам реки Клайд. Заводам, фабрикам и шахтам постоянно требовалась дешевая рабочая сила, и улицы Глазго заполняли толпы тех, кто прибывал из горной Шотландии в надежде найти работу; увы, они находили здесь конкурентов – столь же отчаявшихся ирландцев и итальянцев. Богатством же обладали немногие избранные, те, кто строил себе роскошные особняки, заполняя их дорогой мебелью и редкими произведениями искусства. Что касается мужчин, женщин и детей, работавших на фабриках, то они, смертельно уставшие и изможденные, возвращались вечером в свои грязные, зловонные трущобы, где продолжали нескончаемую войну с голодом и болезнями. Но и с такими ужасными кварталами Глазго являлся одним из самых блистательных городов Европы, то есть это было очень подходящее место для того, чтобы представить Шотландии знаменитого французского художника Георга Булонэ.
Женевьева с изумлением смотрела в зеркало и не могла поверить, что она вдруг так изменилась. С помощью Юнис и Дорин она подобрала себе в модном магазине серое шелковое платье с тонкими, почти прозрачными кружевами – кружева обрамляли глубокое декольте и украшали подол юбки. Фасон платья был не самым модным, не было на нем и избыточных украшений, как на тех нарядах, которые им показали первым делом. Юнис и Дорин вздыхали и ахали, рассматривая причудливые тускло-розовые, лиловые и весенне-зеленые платья, расшитые бисером и разукрашенные бантами и лентами, однако Женевьева заявила, что ей больше всего нравится именно шелковое серое. Было время, когда она с восторгом надела бы платье более легкомысленного фасона, но то время миновало – теперь она была не молоденькой избалованной девушкой, а взрослой женщиной, незамужней матерью шестерых детей, которых надо было кормить и одевать. Да, теперь она не могла выбрасывать деньги на модное платье, ведь даже это она будет надевать лишь изредка, в исключительных случаях.
Но и нынешняя обновка была, по мнению Женевьевы, слишком шикарной, и, уж конечно, это платье было намного лучше всего, что у нее было в последние годы. Узкий лиф треугольником сходился от груди к талии, а юбка, поддерживаемая кринолином, словно взлетала колоколом.
По просьбе Женевьевы в номер гостиницы прислали горничную, чтобы помогла ей одеться, потому что сама она не могла справиться со сложностями корсета, кринолина и с бесчисленными пуговками и крючками на спине. Алиса оказалась симпатичной и общительной девушкой; она предложила Женевьеве уложить волосы, но та поначалу отказалась, решив, что, как всегда, просто заколет их на затылке. Но в конце концов Алиса уговорила ее – сказала, что ей нечасто приходилось видеть такие чудесные волосы, как у Женевьевы. Девушка сообщила, что хочет «опробовать» новый стиль, который недавно видела в модном парижском журнале.
Когда Алиса закончила укладку, золотистые волосы Женевьевы стали походить на чудесный букет из завитков и локонов, сколотых на затылке. Кроме того, Алиса вплела ей в волосы букетик нежно-розовых и белых бутонов, что произвело потрясающий эффект – добавило всплеск краски к серому и кремовому тонам платья. Женевьева испугалась, что цветы – это слишком вызывающе, но девушка и на сей раз переубедила ее, сказала, что они очень подходят для такой красивой и изящной дамы, как она; к тому же другие дамы, по ее словам, приходят на вернисаж в страусовых перьях и даже в бриллиантах, так что никто не скажет, что прическа с цветами неуместна.
Когда за окнами стемнело, Женевьева зажгла керосиновые лампы и снова стала рассматривать себя в зеркале: она давно отвыкла от этого занятия. Пришлось признать, что прическа действительно замечательная, да и платье казалось вполне для нее подходящим. А вот лицо немного ее огорчило. Лоб прочертили незнакомые ей прежде тонкие линии, и от уголков глаз веером разбегались мелкие морщинки. Когда же они появились? Пришлось напомнить себе, что она уже не восемнадцатилетняя девушка со свежей кожей, а женщина двадцати шести лет, у которой позади бессонные ночи и множество тревог. Хотя, конечно, и много радостей, потому что нет для нее большей радости, чем детский смех. Женевьева прекрасно понимала, что на лице человека неизбежно отражаются прожитые годы, и все же неприятно было узнать, что она так сильно изменилась за то время, что не смотрела на себя в зеркало по-настоящему с тех пор, как была невестой Чарлза и считала, что ей чрезвычайно повезло с таким замечательным женихом, как граф Линтон.
Увы, время пролетело с ошеломляющей быстротой.
Раздался стук в дверь, и Женевьева, поднявшись на ноги, последний раз поправила прическу, затем пошла открывать.
Стоявший у порога Хейдон был в черном смокинге, безупречно белой рубашке с тщательно повязанным галстуком и в облегающих брюках устричного цвета. Какое-то время он молча смотрел на Женевьеву, в изумлении оглядывая ее с ног до головы. Заметив, что взгляд его задержался на выпуклостях ее груди, Женевьева тотчас же почувствовала, как вспыхнули у нее щеки, и ей в который уже раз вспомнилась их с Хейдоном ночь – вспомнилось, как он ласкал ее, как целовал ее груди, как крепко прижимал к себе и как потом, когда он наконец овладел ею, она почти сразу же забыла обо всем на свете.
При этих воспоминаниях ей вдруг стало жарко, хотя в комнате было довольно прохладно.
– Добрый вечер, Женевьева, – сказал Хейдон. Разумеется, он и до этого знал, что она красива, но все-таки не был готов к тому, что увидит такую ослепительную красавицу. Платье было восхитительно в своей простоте, потому что не пыталось соперничать с красотой Женевьевы, а только подчеркивало ее. А новая прическа придавала ее лицу еще больше очарования.
Переступив порог, Хейдон вошел комнату и бросил на стул плащ. Ему очень хотелось поцеловать ее руки, но он сдержался. «Она не твоя, – сказал он себе. – Да, не твоя, и тебе придется с этим смириться».
– Миссис Блейк, сегодня вы чудесно выглядите. – Хейдон заставил себя улыбнуться. – Не сомневаюсь, что в галерее все мужчины будут смотреть на вас с восхищением. Я уже вижу, как пытаюсь оттащить их от вас на почтительное расстояние.
Он шутил, но его глаза говорили, что он действительно восхищен ее красотой. «Наверное, мои морщинки все-таки не так заметны, как мне показалось», – промелькнуло у Женевьевы.
– Должна признаться, я так давно не выходила в свет, что забыла, как в подобных случаях надо одеваться. – Женевьева тоже улыбнулась. – К счастью, гостиница предоставила горничную, которая помогла мне с платьем и прической.
Хейдон представил, как запускает пальцы в чудесные волосы Женевьевы, представил, как вынимает из прически шпильки и золотистые пряди падают ей на плечи. Что же до платья, то он был уверен, что мгновенно расстегнет все крючки и…
Он тихо вздохнул и на миг отвернулся.
– Полагаю, вам кое-чего не хватает. – Хейдон достал из кармана алую коробочку и протянул Женевьеве: – Вот…
Она посмотрела на него с удивлением, но лицо Хейдона было непроницаемо. Неуверенно взяв в руки коробочку, Женевьева провела пальцами по крышке. Немного помедлив, откинула ее.
На атласной подушечке лежало золотое кольцо с маленьким рубином.
– Разумеется, вы заслуживаете лучшего, – проговорил Хейдон, – но, к сожалению, мои возможности ограниченны. Однако в любом случае миссис Блейк должна иметь обручальное кольцо.
Женевьева молча смотрела на сверкающее колечко.
На обручении Женевьева получила от Чарлза массивное золотое кольцо с тремя крупными бриллиантами. Граф объяснил, что оно переходило в семье по наследству и что уже три графини Линтон имели честь носить его. Потом он долго говорил о том, какие они были замечательные женщины, и описывал все их достоинства – мол, эти дамы не только рожали детей, но и являлись прекрасными хозяйками. Под конец граф добавил, что она, Женевьева, может гордиться – ведь из множества претенденток на обладание этим кольцом он выбрал именно ее. Поэтому она должна быть благодарна ему до конца жизни. Но, разорвав помолвку, он, конечно же, потребовал кольцо обратно, поскольку оно по праву принадлежало ему.
С тех пор у нее не было драгоценностей.
– Чудесное кольцо, – прошептала Женевьева.
Хейдон вынул его из коробочки и взял ее за руку – рука была прохладная и шелковистая. Надев кольцо на средний палец левой руки, он с некоторым смущением пробормотал:
– Кажется, великовато. Надо будет что-то придумать, когда вернемся домой.
Едва лишь слово «домой» сорвалось с его губ, как он понял, что оно совершенно неуместно. Действительно, не мог же он вечно играть роль Максвелла Блейка, мужа Женевьевы. У него была собственная жизнь – конечно, пустая и бессмысленная, – но это была его жизнь, и ему следовало к ней вернуться. К тому же он беглый преступник, и его присутствие в доме Женевьевы представляло постоянную угрозу для нее и ее семьи. Впрочем, сейчас не следовало об этом думать. У него еще будет время все решить, а сегодня они идут на вернисаж, где местные любители живописи будут оценивать работы художника Георга Булонэ.
– Идемте, Женевьева. – Он накинул ей на плечи вечерний плащ. – Во дворе ждет карета, которая отвезет нас на вашу первую выставку. – Подхватив свой плащ со стула, он открыл дверь и мысленно добавил: «Да, у меня еще будет время все обдумать».
* * *
– Мистер Блейк! Я здесь! – Альфред Литтон махал костлявой рукой, пробираясь сквозь толпу.
Когда галерейщик наконец добрался до них, Хейдон сказал:
– Мистер Литтон, похоже, ваша галерея привлекла солидную публику. Дорогая, ты ведь знаешь мистера Литтона? – обратился он к Женевьеве. – Помнится, ты упоминала, что твой отец купил у него несколько картин.
– Да, конечно, – кивнула Женевьева. Она с волнением смотрела на людей, разглядывающих ее картины. Полотна были вставлены в массивные золоченые рамы и потому выглядели гораздо значительнее, чем в пыльном подвале. Но как к ним относились зрители? Пока что Женевьева не могла этого понять. – Рада видеть вас, мистер Литтон. Как ваши дела?
– О, это сумасшедший дом! – воскликнул галерейщик, окинув взглядом зал. – Настоящий сумасшедший дом! Мои помощники разослали приглашения нашей обычной клиентуре, но, кроме того, мы решили дать скромную рекламу в «Геральд», чтобы заинтересовать нашей выставкой как можно больше любителей живописи. А известный критик мистер Стенли Чизолм увидел это объявление и решил зайти в галерею вчера, когда мы еще не закончили подготовку. Так вот, не будет преувеличением сказать, что он был потрясен этими работами. Совершенно потрясен. Настолько, что написал статью в сегодняшнем номере «Геральд», где назвал картины месье Булонэ «гениальными» и сказал, что каждый, кто хочет увидеть работы великого живописца, должен обязательно посетить эту выставку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34