— Сестра умоляет меня вернуться под отчий кров и занять место среди верноподданных его величества. Она намекает, что, если я закрою глаза на увещевания, наш встревоженный и измученный родитель изотрет либо подошвы своих башмаков, либо ковры в нескончаемых размышлениях, осуществляемых в процессе ходьбы.
Алекс поморщился. — Боже мой! — произнес он с нетерпением, отвернувшись наконец от окна, выходившего на море. — Ты можешь хоть раз в жизни говорить на простом английском, черт возьми?
Дункан поднял темные брови. Язык был для него не только средством общения, но и игрушкой. Ему нравилось исследовать все нюансы и тонкости речи, произносить самые разные слова и сочетания слов, пробуя их на вкус, как бренди или вино с тонким букетом. Хотя он любил Максвелла и восхищался им, Дункан не раз вверял Алексу свою жизнь, но даже ради него не собирался отказываться от лингвистических забав.
— Скажи мне, друг мой, ты сегодня страдаешь разлитием желчи или просто испытываешь крайнее угнетение духа?
Алекс драматическим жестом в отчаянии запустил обе руки в свои темно-каштановые волосы. Как и Дункану, Алексу было тридцать лет; друзья были неразлучны с того самого времени, как научились ходить. Оба любили быстрых коней, умных женщин с греховными наклонностями и хороший ром, а их политические взгляды были, по крайней мере, по мнению правительства, в равной степени подрывными. Однако физически и эмоционально эти двое мужчин сильно отличались: Алекс был невысоким и хрупким, с веселыми глазами фавна, а в раздражении обладал ловкостью медведя, отбивающегося обеими лапами от роя ос. У Дункана же характер был спокойным и слегка отрешенным, и, как говорил его отец, он обладал достаточным ростом, чтобы быть повешенным на высоком дереве без помощи эшафота. Он гордился своим самообладанием, в то время как его враги, не говоря уже о друзьях, восхищались его упорством и хитроумием изголодавшегося волка. Свои черные как смоль волосы он завязывал узкой ленточкой, а его глаза были глубокими и, как любили говорить ему великосветские дамы и шлюхи, ошеломляюще голубыми. Черты его лица, аристократические от рождения, утратили утонченность от несправедливостей, которым он был свидетелем и от которых пострадал сам. А несправедливостей в то тревожное время творилось немало.
— Прости, — произнес Алекс устало, что сильно встревожило Дункана, наконец-то повернувшегося лицом к другу. — Я не отрицаю, что в последние дни у меня сдают нервы.
— И, я полагаю, не без причины, — тихо предположил Дункан, складывая и убирая письмо Филиппы с большей нежностью, чем он признался бы вслух, в верхний ящик стола. — Или же твое настроение, как у особ слабого пола, находится под влиянием луны?
— О Господи! — вздохнул Алекс. — Ты меня сведешь с ума!
— Все может быть, — спокойно отозвался Дункан, — Но, тем не менее, мне бы хотелось звать, что именно тебя тревожит. Мы по-прежнему друзья, не так ли? Кроме того, человек, подверженный тревоге плохой командир, склонный к совершению серьезных ошибок. — Он философски вздохнул. — Если твоими помыслами завладела какая-нибудь хорошенькая девица, то, по моему мнению, единственным разумным выходом было бы немедленно освободить тебя от твоих обязанностей, пока кто-либо из подчиненных не пострадал от последствий твоей озабоченности.
Тонкое лицо Алекса потемнело и напряглось, когда он встретил испытующий взгляд Дункана, и в его глазах читались раздражение и что-то очень напоминающее отчаяние.
— Доколе? — спросил он хриплым шепотом. — Доколе нам еще терпеть эту бесконечную войну?
Дункан поднялся, но не для того, чтобы приблизиться к Алексу. Он слишком хорошо знал, что в иные мгновения неудачное слово вместо успокоения только подтолкнет человека к гибели.
— Пока мы не победим, — ответил он решительно. Огромный просторный Дом, выстроенный еще в середине семнадцатого века, дышал, как живое существо. Белокаменный дворец — бог, ступни которого лизало в беспредельном поклонении сапфирово-синее море, был для Дункана тихой гаванью, подобно радушным объятиям женщины с нежным сердцем. Дом давал ему не только убежище, но и утешение.
Но, увы, Дункан был обручен со своим кораблем «Франческа», быстроходным судном, бесстыдно названным в честь его первой любовницы, скучающей жены британского пехотного офицера Шеффилда. Хотя она много лет назад была с позором отправлена в Англию, где до сих пор, как утверждали сплетни, пребывала в состоянии жалкого бесчестия, ее муж остался в колониях, выжидая подходящей возможности для отмщения.
Дункан стиснул зубы, припоминая все подробности той истории, хотя в течение многих лет приказывал себе все забыть. Он дернул плечом раз, другой, как будто на его спине вновь ожили старые шрамы — следы ненависти соперника. Ему было пятнадцать лет, когда Шеффилд приказал выставить его у позорного столба и высек до потери сознания.
— Иногда я думаю, — произнес Алекс, и Дункан, вздрогнув, очнулся от горьких воспоминаний, — с кем ты воюешь с Матерью — Англией или с ревнивым мужем прелестной Франчески?
В подобной способности Алекса проникать в чужие мысли не было ничего нового, так же как и в реакции Дункана.
— Я буду чрезвычайно признателен, — ответил он резко, — если ты оставишь при себе свои дурацкие и сентиментальные попытки мистического предвидения.
Алекс выкатил глаза. — Ну так вот! — произнес он в следующее мгновение, симулируя экстаз откровения. — Мы захватим майора Шеффилда, свяжем его, как рождественского гуся, чтобы он не мог заткнуть уши, и заставим его выслушать твой словарный запас в полном объеме! Через полчаса он будет умолять о пощаде.
Несмотря на охватившие его воспоминания, Дункан хлопнул друга по плечу и засмеялся.
— Например, я могу прочесть ему всю «Божественную комедию» Данте, — сказал он.
— По-итальянски, естественно, — кивнул Алекс. — Со всеми примечаниями.
Дункан убрал руку с плеча друга. Выражение его лица было не менее торжественным, чем его голос.
— Если ты хочешь перековать свой меч на орало и до конца своих дней возделывать землю, — заявил он, — я пойму тебя, и ты нисколько не упадешь в моих глазах.
— Знаю, — откликнулся Алекс. — Я устал всей душой от этой проклятой войны и мечтаю осесть где-нибудь, жениться и завести полный дом детей. Но, если я не буду сражаться, сыновья и дочери, которых я надеюсь родить, будут такими же бессловесными перед лицом Парламента, как мы. — Он замолчал и запустил пальцы в волосы, которые, как всегда, были безнадежно растрепаны. — Нет, друг мой, как сказал бы мистер Франклин, если мы не будем вместе держаться, нас вместе повесят. Я буду сражаться до конца — своего собственного или конца войны, на что будет Божья воля.
Дункан улыбнулся, и в этот момент раздался далекий приглушенный звон обеденного колокола.
— Ты прав, и мистер Франклин тоже. Но я должен сделать поправку к одному из твоих замечаний. Нас, бунтовщиков, вряд ли можно обвинить в том, что мы «бессловесны перед лицом Парламента». Я думаю, что наши пули и ядра достаточно красноречиво говорят за нас.
Алекс кивнул и улыбнулся. Обеденный колокол зазвонил снова, на этот раз настойчиво.
Не говоря ни слова, двое мужчин направились в другой конец огромного дома, торопясь наполнить свои пустые желудки. Они сели за длинный стол в обеденном зале с десятью выходящими на море стрельчатыми окнами, глядя, как по пляшущим волнам разливается ослепительный солнечный свет. Мгновение потрясающей красоты коснулось души Дункана предчувствием, то ли предостерегая, то ли обещая что-то, а может быть, и то и другое одновременно.
«Скоро случится что-то важное, — подумал он со смирением, — к добру или ко злу».
1995 год
— Добро пожаловать на Райский остров! — прогудел, выбравшись из микроавтобуса, пухлый, коротко остриженный мужчина средних лет с улыбкой Джека Николсона. Он приветствовал рукопожатием каждого члена маленькой компании потенциальных покупателей, что стояли на бетоне, сквозь который пробивалась трава, оцепеневшие от усталости. — Не делайте никаких поспешных суждений, — предупредил он, прежде чем кто-либо успел выразить неудовольствие. — Все-таки уже поздно, и вы долго были в пути. Завтра, при ярком свете солнца, вы получше осмотритесь и, поверьте мне, будете потрясены.
Фиби не хотелось думать о завтрашнем дне и вообще ничего не хотелось, только поскорее принять душ и свалиться на кровать. Джек был прав в одном: они проделали долгий путь. Вылетев из Сиэтла, самолет делал посадки в Лос-Анджелесе, Хьюстоне, Канзас-Сити и Майами, приняв на борт еще дюжину причудливых личностей, прежде чем проследовать на Райский остров.
Пестрая команда, зевая и что-то бормоча, запихнулась в микроавтобус, и, несмотря на свое решение ни о чем не думать, Фиби скоро поняла, что уголком глаза разглядывает своих попутчиков. Она готова была побиться об заклад — съесть все открытки с видами Райского острова из магазина сувениров в отеле, если хоть один из них обладает средствами для покупки имения на далеком тропическом острове, не говоря уж о том, чтобы выложить деньги на месте.
Молодая парочка, севшая в самолет в Канзас-Сити, была четой молодоженов, как предположила Фиби, поскольку почти весь полет они обменивались ласками и смотрели друг другу в глаза. Медовый месяц, все понятно. Мужчина в клетчатых штанах и свитере с эмблемой гольф-клуба отправился в путь, запасшись собственной выпивкой, исключительно ради самого путешествия. Сей Маяк Человечества, арсеналы которого в конце концов опустели, с виду был из тех людей, которые выпьют все, что им дадут на халяву. «Так что же ты комплексуешь?» — спрашивала себя Фиби.
Отель появился из тьмы внезапно, похожий на дым вулкана или огромного джина, вылезающего из бутылки. У Фиби перехватило дыхание, и она выпрямилась. Через ее сердце прошла череда странных чувств. Среди них было ощущение, что место ей знакомо. Но это невозможно, ведь она никогда раньше не была здесь! А еще тоска и странная, сладкая радость, как будто она возвращается домой из долгого и трудного путешествия. Под этими чувствами таилось ощущение болезненной и мучительной потери, пронизанное печалью. На глазах Фиби навернулись слезы.
— Ну вот, ребята, мы прибыли в отель «Эдем», — объявил водитель автобуса с безжалостной доброжелательностью. — Отличное местечко и очень старинное. Во время войны за независимость здесь жил пират Рурк, а до этого голландский плантатор, выращивавший индигоферу. — Микроавтобус взвизгнул тормозами и резко остановился под яркой розово-зеленой пальмой из неоновых трубок, прикрепленных к стене. Пара трубок не горела. — Насколько известно, здание было построено в тысяча шестьсот семьдесят пятом году или около, того.
Фиби чихнула, вытерла глаза тыльной стороной грязной ладони и выбралась из автобуса, в безмолвной тоске глядя на обшарпанный отель. Она читала краткое описание этого места в книге профессора Беннинга про Дункана Рурка, что объясняло ее сложную и болезненную реакцию. Однако странные чувства не покидали Фиби: она ощущала уверенность, что когда-то знала каждый закоулок и уголок этого здания, любила его, великолепное и изящное, и находила убежище за его стенами, когда на море бушевали штормы. Она вернулась домой, в дом, который никогда раньше не видела, но вернулась слишком поздно.
1780 год
На горизонте кипел и бушевал шторм, словно гнусное варево в котле у ведьмы, застилая пеленой вздыбившиеся волны и затмевая свет луны и звезд. Дункан стоял на балконе своей комнаты, и буйный ветер трепал его волосы и рвал расстегнутую рубашку. «Франческа», за которую он первым делом всегда тревожился, стояла на якоре в двух милях дальше по берегу, в защищенной бухте. Но на судно все равно нужно отправляться, и он не мог найти никаких причин, оправдывающих его медлительность, если не считать странной уверенности, отпечатавшейся в глубине его существа, как печать на мягком воске, что вскоре его жизнь раз и навсегда переменится.
За его спиной, в тени, стояла Старуха. Если у нее и было какое-нибудь другое имя, Дункан никогда его не слышал, хотя она была в каком-то смысле его другом и он не один раз обращался к ней за советом. Слуги и прочие обитатели острова боялись и почитали ее, веря, что она владеет тайнами волшебства, чему Дункан про себя только усмехался.
— Зайдите в дом, мистер Дункан, — сказала Старуха. Хотя она говорила тихо, он отчетливо слышал ее слова сквозь шум бури. За пределами террасы земля, воздух и вода смешались в вихре урагана, в родовых муках извергающего порывы ветра. — Снаружи опасно.
Все еще чувствуя беспокойство, Дункан не без сожаления подчинился призыву Старухи, затворив за собой тяжелые ставни, а затем французские двери.
Старуха стояла в своем странном, лишенном швов одеяния, сотканном из материала, который Дункан не мог распознать, держа высоко в руке канделябр, набрасывающий на них обоих тонкий, прорезанный тенями покров света.
— Она уже в пути, — сказала Старуха. — Она наконец-то приближается к нам.
— Кто? — нетерпеливо спросил Дункан, забирая канделябр из крепкой морщинистой руки и направляясь к двери комнаты. — Мать — Англия? Боюсь, она будет нежеланным гостем. Не стоит заваривать чай и печь сладкий пирог.
Старуха схватила его за руку и остановила почти без усилий, хотя весила не больше, чем птица, и ее седая голова едва доставала ему до груди.
— Нет, не солдаты с хлыстом для вашей спины и петлей для вашей шеи, — сказала она твердо. — Женщина. Мир, из которого она явится, очень далеко от нас, и все же… — Она вытянула свои старческие узловатые пальцы и схватила пустоту. —…Ее можно коснуться рукой.
Дункан почувствовал, что по его спине побежали мурашки, словно капли холодной морской воды, и ощутил странный, величественный и непонятный страх, но он не был впечатлительным человеком и не имел запаса заклинаний, чародейств и невидимых миров, до которых можно дотронуться рукой.
— Нелепые суеверия, — проворчал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41