— Да! — воскликнул я. — Морштадт очень подробно описывает, как приезд короля застает врасплох Бельгарда и Габриэль.
— И операция, — поддержал меня Кошинский, — тоже описана во всех деталях, чтобы показать, что Генрих не мог быть отцом этого ребенка.
— Да, почему нет? Действительно, почему он столь подробно описывает это хирургическое вмешательство? Только затем, чтобы показать, что в тот момент Наварра был физически не способен зачать с Габриэль ребенка. Но как получилось, что Габриэль в октябре снова забеременела? Король только что перенес тяжелую операцию на промежности и боялся, что утратит свою способность к зачатию. Разве не была наступившая в это время беременность Габриэль доказательством ее неверности? Была ли ее беременность от Бельгарда сомнительной попыткой доказать всему миру, что Генрих здоров, или же попыткой крепче привязать его к себе новой беременностью? И разве не это обстоятельство порицается в картине со всей возможной горечью?
Виньяк знал от Баллерини все подробности выполненной Генриху операции и ее возможные последствия. Но он так никогда и не узнал, кому он обязан крушением своих честолюбивых планов — Габриэль или La Rousse, герцогине или заговору итальянцев? Именно поэтому в своей последней картине он поместил их обеих на гротескное, омраченное присутствием смерти полотно. Смотрите, кричит картина, своей беременностью Габриэль хочет привязать к себе короля, получить кольцо королевства! На заднем плане виден настоящий отец, а рядом с герцогиней уже стоит следующая содержанка короля, Генриетта д'Антраг, о романе которой с королем спустя полгода после смерти Габриэль говорило все королевство. В день своей смерти, 10 апреля 1599 года, Габриэль была на шестом месяце беременности. Следовательно, ребенок был зачат после 13 октября 1598 года, поскольку Габриэль и Наварра расстались за несколько недель до этого. Генрих присутствовал на Совете в Фонтенбло, а Габриэль все это время провела в замке Монсо.
Известно, что больной, страдающий лихорадкой Наварра, был поздно вечером 13 октября неожиданно привезен в замок Монсо. Был поставлен диагноз камня в мочевом пузыре и абсцесса. Несколько дней спустя была сделана операция. Только в конце ноября король оправился от болезни, да и то не полностью. Если зачатие произошло в это время, то в момент смерти Габриэль в лучшем случае была бы на пятом месяце. Нет, ребенок, которого она унесла с собой в могилу, был, без сомнения, ребенком Бельгарда, который весь сентябрь и половину октября жил в замке Монсо, когда Генрих был в отъезде. Мы не знаем, были ли у Генриха подозрения. Кто-то из окружения наверняка сообщил ему о случившемся. Картина очень насмешливо рассказывает об этом. Картина, сказал я?
Я почти попытался назвать имя художника. Да, я представил себе, как после своего бегства из Парижа он вместе с Валерией возвращается в Ла-Рошель. Там, вдалеке от парижской суеты, он заново переживает и обдумывает происшедшие события и свое крушение, смысл которых только теперь начинает до него доходить. Проходят месяцы жизни в провинции. Он слышит о новой любовнице короля и о его женитьбе на Марии Медичи. Он ломает себе голову и пытается составить для себя ясную картину событий, которые помешали ему осуществить план сделаться придворным живописцем. Он размышляет о судьбе Габриэль, о ее исключительном предназначении, с которым он связывал все свои надежды. Но не Габриэль дала начало королевской линии, и королевскому пурпуру было не суждено украсить ее шлейф. Пала ли она жертвой итальянского заговора? Или Генрих отказался от нее из политических соображений и лишь печально наблюдал за отчаянными попытками Габриэль привязать его к себе, заранее зная, что все эти попытки напрасны и бесплодны? Беременность Габриэль в совершенно неподходящий срок, инсценированный скандал на банкете, разве все эти неуклюжие попытки не нашли своего отражения на картине?
Художник не нашел ответов на свои вопросы, но он сумел придать им такую форму, таинственное воздействие которой чувствуется до сих пор. Действительный смысл заказанной ему картины остался для него невыносимой головоломкой, которая не давала ему покоя всю оставшуюся жизнь. Так он пришел к необходимости добавить к первой тайне вторую, когда в какой-то момент, быть может, много времени спустя после смерти Габриэль, он начал набрасывать первые эскизы нового полотна. Потом он загрунтовал дерево и растер краски. Свинцовые белила. Зеленая медь. Киноварь. Память диктовала направление линий, рука безошибочно следовала за воспоминаниями. Линии и краски плыли перед его глазами. Он следовал за ними, надеясь, что в конце они приведут его к ответам. Но ответа не было. Решение ускользнуло, оставив его в тупике, оно бежало, оставив лишь символ: две дамы в ванне, Парку и едва различимую у верхнего края картины нижнюю часть тела обнаженного мужчины, на чьи чресла наброшена красная простыня. Может быть, художник видел, что нити сходятся именно там, в маленькой картине в картине, где не видно ничего, кроме обнаженного тела, прикрытого складками красной материи, которую наш слабый глаз воспринимает как тонкую пурпурную линию?

ЭПИЛОГ
Надо ли мне добавлять, что по пути в Брюссель я еще раз сделал остановку в Париже только для того, чтобы в последний раз засвидетельствовать свое почтение обеим дамам в ванне? Во внутреннем дворе Лувра я опустил входной билет в стеклянную пирамиду у турникета и не спеша направился в выставочный зал. Чем ближе подходил я к картинам, тем больше охватывал меня трепет, который охватывает человека перед встречей с первой любовью далекой юности. Когда же я остановился перед полотном, волнение перешло в благоговейный покой.
Выделяясь матовым силуэтом на фоне полутьмы приглушенно освещенного музейного зала, смотрит она сквозь меня в пространство за моей спиной.
Она стоит справа, навеки застыв на картине, из композиции которой и без того вытеснено всякое движение. Голова, вскинутая над обнаженным, освещенным сильным боковым светом белым как мел телом. Удивленное, выделяющееся под высокой, похожей на парик прической, лицо. Кажется, еще мгновение — и в его чертах отразится какое-то сильное чувство. Но художник не пожелал показать его нам.
Я долго стоял там, и перед моим мысленным взором проходили события, результатом которых стало создание этого завершающего портрета. Сцены из Актеона, пробудившие в душе Виньяка желание написать портрет знатной дамы в ванне для прославления великой будущности Габриэль. Думал я и о странной картине из Флоренции, которую ему заказали, чтобы изобразить воображаемую свадьбу двух дам в такой же ванне. Собственно говоря, Виньяк так и не понял смысла собственного произведения, не смог поверить и осознать, что это оскорбительное изображение было сомнительной попыткой Габриэль показать королю свое невозможное положение и вырвать у него брачное обещание, которое он и не думал исполнять. Из всех неясностей он соткал ткань этого последнего портрета, в котором, не найдя ответа на загадку заказанного полотна и смерти Габриэль, сумел тем не менее отыскать единственно возможную форму.
Но разве не открылась ему при этом другая тайна, тайна искусства, окутанного загадками, искусства, не ответившего на мучительный вопрос, но создавшего прекрасную форму?
Было бы преувеличением сказать, что картина и извилистый путь ее создания сделали из меня другого человека. Но загадка искусства оказала на меня благотворное действие. Временами, пока я рассматривал полотно, я вызывал в своем воображении его историю, на короткие мгновения мысленно переносился в мир за картиной, в ту ларошельскую мастерскую, где Виньяк искал художественного завершения своим жизненным испытаниям, в ту жалкую конуру, где трещали дешевые свечи, тяжелый запах которых смешивался с острым запахом лака, в безмолвную ночь 1600 года. Да, иногда мне даже кажется, что я вижу лицо художника, те места на деревянной доске, на которых останавливался его напряженный, вопрошающий и испытующий взгляд. И даже хотя это ощущение давно исчезло, в моей душе до сих пор звучит тихий, мягко царапающий шорох кисти, незаметно наносящей последние штрихи на образ прекрасной женщины, чтобы навсегда запечатлеть тайну ее истории, растворив эту тайну в чарующей форме.
ПРИЛОЖЕНИЕ
ХУДОЖЕСТВЕННО-ИСТОРИЧЕСКИЙ ДЕТЕКТИВ?
Ко времени выхода романа в 1996 году я снова и снова задаю себе вопрос: правда ли все это? Ответ не так прост. Все вошедшие в роман исторические детали, относящиеся к загадочной смерти Габриэль д'Эстре, взяты из документов того времени. Столь же аутентичными являются упомянутые в книге научные труды, так же как и самый поразительный источник материалов романа — тайная переписка Бончани с Фердинандом Медичи.
Основная часть романа — так называемая «Кельская рукопись» — составлена на основе исторических источников. Описание осады Ла-Рошели почти буквально воспроизведено по свидетельствам очевидцев гугенотских войн. В основу дневниковых записей Виньяка положены путевые заметки (1598—1600) базельского студента-медика Феликса Платтера.
Научный, медицинский и социально-исторический фон романа также опирается на многолетнее изучение источников. В «Десяти книгах по хирургии» Амбруаза Паре (1563) содержится детальное описание удаления камней из мочевого пузыря. Описание обычной для того времени техники ампутации конечности взято из сочинения Фабриция Гильдануса «De Gangraena et Sphacelo» (1617). Я упомянул лишь две самые замечательные работы.
Что же касается серии загадочных портретов, то и здесь я, собственно говоря, ничего не придумал. Напротив. Трудность состояла как раз в том, чтобы втиснуть в разумные рамки обилие фактического материала.
Придерживаясь парадоксальной формулы, которая наиболее верно описывает многогранность случая «Габриэль д'Эстре», можно сказать: «В известном смысле все это правда, но при ближайшем рассмотрении — не вся».
КАРТИНЫ ИЛИ ШИФР?
В октябре 1986 года я на месяц приехал в Париж, чтобы усовершенствовать свой французский. Во время одного из воскресных посещений Лувра я внезапно остановился перед той странной картиной, которая украшает обложку этой книги. Удивленный и, пожалуй, даже неприятно пораженный своеобразным мотивом, я все последующие дни и недели пытался найти объяснение совершенно непонятному образу. В художественно-исторических исследованиях, к которым я обратился за пояснениями, я натолкнулся на обычные статьи, из высокопарных фраз которых следовало, что никто не знает ничего достоверного об этой картине. Даже название порождало, собственно говоря, только вопросы.
Габриэль д'Эстре и одна из ее сестер.
Школа Фонтенбло. Около 1600 года.
Неизвестный художник. Сестры, хватающие друг друга за грудь? Датировка неточна. Оригинально, подумалось мне. Семя дало росток. Но в то время я этого еще не понимал.
(иллюстрации здесь и далее вырезаны из-за крайне низкого качества оригинала. — Прим. Ustas)
Я продолжил изучение литературоведения в Берлине, потом получил годичную стипендию в США, снова вернулся в Берлин, чтобы закончить учебу, но где бы я ни жил, на моем письменном столе неизменно стояла открытка с репродукцией этой картины. Как только у меня выпадало свободное время, я начинал рыться в библиотеках и архивах, стараясь понять, что означал этот сбивающий с толку портрет.
Вскоре я исчерпал все доступные в Германии материалы, и для того, чтобы обратиться к серьезным источникам, мне пришлось все-таки отправиться во Францию. Я закончил курс, отложил запланированную докторскую диссертацию и на неопределенный срок уехал в Париж. Для того чтобы понять смысл этой картины, требовалось нечто большее, чем одна идефикс. Я решил, что разгадаю эту тайну и напишу об этом книгу. Но вместо разгадки одной картины я очень скоро нашел несколько других картин.
Обе эти картины (рис. 1 и 2) уже знакомы читателю романа.
Следующий, найденный в Азэ-ле-Ридо (рис. 3) вариант является копией утраченного оригинала из замка Шенонсо.
Таким образом, существует — или существовала — добрая дюжина вариантов этой сцены в ванне, из которых большинство было испорчено или утрачено, и сохранились лишь их описания. Сохранилось лишь четыре или пять экземпляров, находящихся в частных собраниях или в музеях, где они, за отсутствием места, чаще всего не выставляются.
Странный мотив придворной дамы, стоящей в ванне, без сомнения, был когда-то излюбленным, иначе не было бы создано столько копий, на протяжении столетия волновавших воображение и фантазию художников и рисовальщиков.
Очень скоро я натолкнулся еще на две версии.
Обе эти картины, у которых существуют, между прочим, еще две копии (Лион, собрание доктора Трийя; Париж, H?tel Druot), впервые навели меня на мысль о том, что, возможно, в данном случае речь идет не о портретах в узком смысле этого слова, а о выполненном в стиле маньеризма «монтаже» знаков и жестов, имеющих глубокое или доступное лишь посвященным значение. Маньеристы начала семнадцатого века вообще любили такие опыты. Даже Генрих IV пал жертвой моды и украсил стены замка Фонтенбло зашифрованными символами свой любви к Габриэль.
Особенно бросается в глаза, что художники каждый раз по-новому аранжировали замечательную сцену в ванне. На одной картине обе дамы изображены в обстановке уютного семейного круга (рис. 4). В варианте из Монпелье (рис. 5) чья-то (вероятно, движимая буржуазной моралью и приличиями девятнадцатого века) рука целомудренно прикрыла наготу дам написанными позже пеньюарами. Так пытались смягчить загадочно-непристойную картину, выставленную в Лувре. Исчез жест руки, держащей сосок. Все мрачные, навевающие дурные предчувствия, элементы — сгорбленная придворная дама, гаснущий в камине огонь и изображение полуобнаженного мужчины — были заменены кормилицей с младенцем, девушкой с кувшином и задумчиво играющей жемчужным ожерельем Габриэль. В данном случае речь идет о так называемых pasticcios, то есть о картинах, при создании которых в качестве образцов для подражания берут поразительные в своей манере более ранние картины, выбирают из них различные элементы, а потом заново их компонуют в новом полотне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55