Шов надо накладывать глубоко, чтобы нитки не прорезались и чтобы не пропала даром вся перенесенная пациентом боль. После операции, однако, надо оставить малое отверстие, через которое в мочевой пузырь вводят серебряную трубку, по которой будут оттекать кровь и моча. Эту трубку не следует оставлять в мочевом пузыре надолго, чтобы тело не привыкло выводить мочу по такому искусственному ходу. Отсюда следует, что трубку надо держать в ране до того времени, когда по ней потечет прозрачная моча без примеси крови. После этого трубку удаляют, а рану закрывают окончательно.
На этом заканчивается работа хирурга. Пациенту перевязывают раны и со скрещенными ногами переносят в затемненную теплую комнату, где его примет в свои объятия Морфей, принеся облегчение после перенесенных мук и страданий. Через несколько дней в заживающий мочевой пузырь можно впрыснуть бальзам из подорожника, паслена и розовой воды. Если мочеиспускательный канал окажется закупоренным сгустками крови или иными частицами, то в него следует ввести буж, чтобы дать моче свободный отток. Все это с Божьей помощью должно быть сделано, чтобы уберечь нашего короля от осложнений. Да сохранит его Господь. Аминь.
Беро сошел с кафедры и вернулся на свое место. С противоположного конца зала доносился шорох перьев, торопливо царапающих бумагу. Потом все стихло. Ла-Ривьер поднялся и обратился к собранию:
— Да будет так. Восхвалим Господа. Давайте помолимся.
Наступила благоговейная тишина. Головы склонились и не надо было обладать большой фантазией, чтобы представить, что в них происходило. Через короткое время собрание разошлось, и каждый отправился усердно готовиться к предстоящей операции.
Однако не считая самого Беро, к которому сразу же были приставлены два отборных стражника, в замке после доклада врача не было человека, который не думал бы, что дни короля сочтены.
ЧЕТЫРНАДЦАТЬ
ПОСТСКРИПТУМ
Ваше Превосходительство, греховен и преступен человек, как милости Божьей, ожидает он исцеления, и каждый тихо молит Господа в сердце своем: Господи, прости мои прегрешения. Зыбка моя вера, высокомерны и грязны мысли мои, и душа моя — легкая добыча для темных сил. Хорошо лишь, что мы знаем, насколько омерзительна и вероломна, как лукава и хитра природа человеческая, ибо в противном случае мы были бы такими же беззащитными перед ее коварством и кознями, как ягнята перед волками. Мало того, та глупость и безумие, таящиеся в бездонной душе алхимика, куда я был вынужден заглянуть, посетив дом того аптекаря Аллебу в ходе настоящего расследования, вообще не поддаются никакому описанию. Мы не смогли добиться ни одного вразумительного слова от этого обитателя микрокосма, не говоря уже о его сумасшедшем помощнике Себастьене, которого мы в конце посещения забрали из его дьявольской кухни, где готовят зелья из жаб и трав, чтобы отвести его к знающему врачу и узнать, сохранился ли в темном лабиринте его души хотя бы один проблеск божественного света.
Что же касается самого Аллебу, то провидение, создавая его, не позаботилось вложить в его душу того, что мы обыкновенно считаем разумом. Скорее дерево превратится в орех, нежели удастся вложить в голову этого аптекаря хотя бы крупицу понимания. Но там, где нет ясного сознания, не стоит искать вины, хотя для нашего дознания было бы весьма полезно на месте узнать, что именно и с какой целью делали в октябре на поле в предместьях города аптекарь и оба разыскиваемых нами человека.
То, что мы все же в конце концов узнали, и еще кое-что, содержится в дополнении к моему сегодняшнему донесению. Как вам станет ясно по прочтении протокола допроса господина Перро, владелец дома узнал о причинившем всем нам большие неудобства несчастье из письма, полученного им за два дня до моего прибытия к нему. В том письме племянник господина Перро — его имя Люссак — известил своего дядю о пожаре, который случился до его приезда в Париж. Вы можете лично ознакомиться с ответами допрошенного Перро. Также пересылаю вам копию письма, которое допрошенный Перро передал мне вместе с рисованным портретом разыскиваемого Люссака. В этом письме вы найдете заверенные показания допрашиваемого, а именно в том, что Люссак достиг цели своего путешествия в полночь, увидел, что улица полна народа, а дом его дяди объят пламенем, и, не выяснив причин пожара, покинул место происшествия и направился искать своего друга. Письмо датировано тринадцатым апреля, но было получено адресатом всего за два дня до моего приезда к нему.
Уже по пути в Клермон у меня возникли первые сомнения относительно истинности полученных сведений. Но поскольку у меня не было никаких оснований подозревать господина Перро, тем более что он произвел на меня самое благоприятное впечатление, я, после того как почтмейстер подтвердил, что в ту субботу у почтовой кареты действительно сломалось колесо, задержавшее прибытие в Париж до глубокой ночи, отправился в гостиницу, чтобы продиктовать переписчику копию упомянутого письма. Однако оказавшись там, откуда автор письма писал о своем прибытии в Париж, я вдруг осознал всю лживость той картины, которой меня пытались потчевать. В письме не было ни слова о сломанном колесе. Я тотчас снова разыскал почтмейстера и спросил его, не разговаривал ли он с господином Перро после Пасхи. Почтмейстер ответил, что нет, и добавил, что Перро не слишком часто появляется в Клермоне, так как письма за него получает его племянник, который и в канун Пасхи ездил за своего дядю в Париж, откуда — я не поверил своим ушам — вернулся в понедельник или во вторник.
Может ли он в этом поклясться? Почтмейстер был твердо уверен в этом и даже описал мне того человека, и по этому описанию я легко узнал Перро.
Я кликнул вооруженную стражу, и мы снова проскакали четыре мили до имения Перро. Когда мы увидели постройки, я приказал всадникам тихо рассредоточиться вокруг домов и задерживать всякого, кто захотел бы покинуть имение, а сам, захватив с собой двух вооруженных стражников, пешком направился к дому. Один только взгляд в ярко освещенное окно подтвердил справедливость моих предположений. Вся семья сидела у камина в гостиной, а в соседней комнате, расхаживая взад и вперед, бешено жестикулировал Перро. До моего слуха доносился даже звук его голоса, прерываемый время от времени голосом другого человека, который не менее раздраженно пытался ему возражать.
Оба спорили так жарко, что даже не услышали криков удивления и страха, которые издали люди в гостиной, когда мы вошли туда. Только когда мы открыли дверь в соседнюю комнату и двое стражников с алебардами наперевес ворвались в помещение, страх запечатал уста споривших. Они побледнели, подняли руки и пали к моим ногам, умоляя о пощаде.
Я велел связать их и взять под караул. Но прочтите сами, что мне удалось узнать на другой день.
ПЯТНАДЦАТЬ
СТИХОТВОРЕНИЕ
Виньяк до конца своих дней запомнил первую среду того Великого поста.
Догадался ли он, что его обвели вокруг пальца? Или, быть может, подумал, что его обманывает воспаленное воображение?
Обескуражено смотрел он на рисунок с прокламации, ужаливший его в глаза, как ядовитая змея. Неужели это творение его рук? Да, это его картина, грубо и торопливо скопированная на ксилографию. Даже нет, это было точное воспроизведение той сцены, которую он видел в доме герцогини и которую потом в течение нескольких недель воспроизвел на холсте согласно распоряжению, положенному в мешок с деньгами. Но какой дьявольский смысл приобрел рисунок в таком неожиданном исполнении. В полной растерянности он пробежал глазами красовавшиеся под рисунком гротескные шутовские четверостишия…
Женитесь, господин, женитесь ради Бога!
Невесту, как и род ее, мы знаем наизусть.
Белил, румян мазок — и в царские чертоги
Для сына шлюхи вы мостите гладкий путь.

Блудливая девица, сестры-шлюхи.
Такие все, как их родная мать.
Равно как все ее кузины, тетки.
Да и Мадам Сурди — такая ж блядь.

Придут за ними следом лотаринги,
Считайте, царство в их руках.
Вручите скипетр — наследье Капетингов,
Не все ль равно чьему бастарду на века.
Виньяка поразила сильнейшая слабость. Поток прохожих увлек его за собой, и через минуту художник оказался в близлежащем кабачке. Не успел Виньяк оглянуться, как очутился в темном, набитом десятками людей притоне. Вокруг стоял грубый хохот. Из беззубых ртов, как помои, выливались бездарные стихи, с быстротой весеннего половодья распространяясь от стола к столу. Каждый вновь входящий, фыркая и хихикая, подхватывал возникшую из ничего мелодию, на которую уже успели положить незамысловатые оскорбительные вирши.
— Лавровый венок поэту! — прорычал кто-то.
— Да здравствует герцогиня свинарника! — заорал другой.
Захлебываясь громовым хохотом, все сборище шумно радовалось удачным четверостишиям. Со всех сторон прибывали новые посетители, тесня старых, которые никак не могли насытиться едкой насмешкой.
Виньяк видел и слышал все это как сквозь туманную пелену. Он не отрываясь всматривался в рисунок, напечатанный на листке бумаги, который он продолжал держать в руке. Он буквально сверлил рисунок взглядом. Лоб его покрылся холодной испариной. Тем временем толпа затолкала Виньяка в самый темный угол. Кто-то опрокинул бутылку, и вино пролилось на одежду Виньяка. Его толкнули, и он едва не упал, споткнувшись о скамейку. Но все это было сущим пустяком по сравнению с сумятицей, которая творилась в его душе.
Как он мог оказаться таким глупцом? Все предприятие было задумано только затем, чтобы самым низким образом оскорбить герцогиню. Но он по-прежнему ничего не понимал. Его же принимали в собственном доме герцогини. Она сама приказала ему написать эту картину. Она даже заплатила за это. Но ради какой цели?
Или его позвала вовсе не герцогиня? Возможно ли, чтобы в ее ближайшее окружение входили люди, в чьих интересах было нанести ей такое оскорбление? Какая низость — подвергнуть будущую королеву такому осмеянию. В довершение всех бед оттиск именно его картины красовался над пасквильными стихами.
Сердце Виньяка сжалось от страха. Если его найдут, то пробьет его последний час. Ему припишут не только картину, но и стихи. Какая глупость. Если его найдут. Они прекрасно знают, где его искать. Однако что-то здесь не сходится. Его хотят уничтожить? Но что преступного он совершил? И что ему теперь делать? В городе у него нет ни одного знакомого.
Чем дольше Виньяк размышлял, тем более беспомощным он себя чувствовал. И чем больше становилось ощущение беспомощности, тем больший страх охватывал все его существо. Закрыв глаза, художник вспомнил тот октябрьский вечер, когда его позвали в дом герцогини. Шорох раздвигаемых занавесей. Удаляющиеся торопливые шаги. Потом разговор с той женщиной. Никогда не забудет он металлических ноток в ее голосе. Почему он не ушел, как ему в тот момент хотелось? Вместо этого он послушно направился в комнату, которую указал ему лакей, надел на лицо маску, которую ему дали, не произнеся при этом ни единого слова, а потом вошел в зал и сел на стул, глядя на красный занавес, прикрывавший противоположный конец зала. Занавес был пурпурно-красным, отделанным золотой бахромой, из тяжелой материи карминно-красного, поистине королевского цвета. Потом занавес раздвинулся в стороны, и его взору открылась самая загадочная сцена из всех, какие ему приходилось когда-либо видеть. Сейчас, в воспоминании, он видел эту картину как необъяснимый сон, как то видение, которое год назад посетило его в лесу. Но если в тот раз душа преподнесла ему воспоминание о картине, то теперь все обстояло наоборот. То, что он увидел в доме герцогини, не было сном, то была явь, такая же таинственная, как и картина, в которую она должна была воплотиться.
Две дамы стояли перед ним в каменной ванне, на край которой была наброшена белая ткань. На заднем плане виднелся другой красный занавес, на фоне которого очень отчетливо выделялись оба белоснежных тела. Обе женщины были обнажены, и потребовалось некоторое время, прежде чем Виньяку удалось оторвать взгляд от безупречной красоты обоих тел и обратить внимание на удивительные жесты, которыми обменивались дамы. Женщина, стоявшая справа, смотрела прямо перед собой. Взгляд ее был устремлен в пустоту, сквозь Виньяка. Левая рука ее покоилась на краю ванны, между большим и указательным пальцами была зажата складка белой материи. Он тотчас узнал этот жест, тот самый, который он приписал герцогине на своей картине. Лицо этой женщины, тело которой был таким же прекрасным и совершенным, как у Габриэль, не имело ничего общего с лицом герцогини д'Эстре. Тем не менее эта женщина должна была изображать именно ее. Но что, ради всего святого, делает она правой рукой? Она согнула ее в локте и подняла на уровень плеча. Большой и указательный пальцы она держит таким жестом, словно между ними зажато кольцо. Правда, самого кольца не было видно. Слева, за краем ванны, располагалась другая женщина. Она сидела на краю ванны, спиной к Виньяку, но лицо ее было обращено к нему. Взгляд ее был лишен какого бы то ни было выражения, но художнику казалось, что она хочет сообщить ему какую-то тайну. Правой рукой женщина опиралась на край ванны. Левую руку она, как новобрачная, протянула герцогине, которая должна была надеть ей на средний палец невидимое кольцо.
Кто эта вторая женщина? Что за воображаемую свадьбу здесь разыгрывают? Вся сцена была обольстительной и отталкивающей одновременно. Эту картину он воспринимал как тяжкий, незнакомый аромат, соблазну которого безуспешно пыталась сопротивляться какая-то часть его существа. Потом он снова вгляделся в лица в надежде увидеть в них хоть какой-то штрих, знак откровения, но тотчас понял, что как раз в этих лицах он не должен был увидеть ничего. Женщина справа выдавала себя жестом руки, собравшей в складку покрывало на краю ванны. Но кто была та, другая? Ее тело не уступало белизной и формами телу герцогини.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55