Если я позволю королю отстраниться от этого…
Монах вздохнул.
— Ты не можешь оставить все это на Бога?
— Нет!
Монах перекрестился и начал молиться. Мюртах почувствовал, как напряжение покидает его, он слушал, крестился сам, когда крестился монах, и его слова тихо проникали в него. Он слушал до тех пор, пока не устал так, что уже не мог оставаться в бодрствовании. Он скользнул вниз, свернулся возле огня и закрыл глаза.
Голос монаха произнес:
— Есть определенные вещи, которые не могут быть познаны, — после чего монах сам улегся и тоже заснул.
Когда утром он проснулся, монах уже ушел. Мюртах поел немного холодного мяса, развел огонь и сел рядом, чтобы накопить тепло. Неустойчивая теплая погода начала весны сменилась глубоким холодом, проникающим до костей.
Гнедая кобыла вступила в хижину, едва не раздавив Мюртаха, и выразила свой привычный протест против огня. Мюртах похлопал ее. Ее хвост был такой длинный, что легко мог попасть в огонь.
Весь день он просидел так возле огня, глядя на пламя и размышляя. Однажды, когда его зад уже начал болеть от долгого сидения, он прогулялся к берегу и обратно. Большую часть дня он только думал. Когда через дверь стало видно, что опускаются сумерки, он почувствовал, что устал от мыслей, но что так и не понял ничего больше, чем тогда, когда он выехал из Кинкоры отлученным от закона.
В старых песнях отводилось место всему, и он подумал, что, должно быть, именно это пропустил. Он перестал размышлять и заснул. На следующий рассвет все еще было холодно, и он собрал все свое имущество, чтобы уехать.
Он собрал много всего за короткое время пребывания в хижине: овечьи шкуры, несколько крючков и шила из кости, арфу из соснового дерева, всякую всячину, вроде деревянных тарелок и решетки для приготовления пищи на костре. Все это, кроме овечьих шкур, крючков и шил, он оставил в хижине, а сам сел на кобылу и направился на восток.
К полудню он осознал, что не так-то легко ехать верхом в Дублин. У него было с собой мясо, так что он не был голоден, но холод вползал в него, словно болезнь. Даже укутавшись во все овечьи шкуры, он не мог согреться. Его мучил не столько холод, сколько донимала сырость. Казалось, все пропиталось влагой.
Когда Мюртах остановился на ночь, он был удивлен, обнаружив, как много мяса он съел. У него осталось не больше половины. Он сжался возле костра и пытался вычислить, как далеко оставалось до Дублина. Его запаса пищи на такой долгий путь не хватит.
Пробуждение на следующее утро было тяжелым, он еще хотел быть поближе к костру, ему не хотелось вставать, высовывать голову в холодный, влажный воздух и ехать дальше. Он заставил себя встать. Уже сидя верхом, он с мрачным видом тронулся с места и направился на восток, но ехал медленно, позволяя кобыле щипать траву.
Ближе к полудню он завидел впереди дымок, растекающийся по горизонту, и свернул кобылу на север, чтобы обойти его. Он направил кобылу вдоль склонов, а не через них, так, чтобы его силуэт не выступал на фоне неба, с одного склона он посмотрел на север и увидел двух человек, пеших, внизу на торфянике. Один взмахнул в его сторону рукой. Мюртах поддал кобылу ногой и пустил ее рысью с холма.
Он побоялся сделать привал на эту ночь. Вся еда у него кончилась. Он остался верхом, пустив кобылу на тихий шаг, лишь бы она не остановилась вовсе. Он знал, что если спешится и разведет костер, то уже никогда не сдвинется с места. Что было лучше — умереть в тепле от голода или умереть голодным от холода?
Если он разведет костер, это станет для него концом. Когда кобыла попыталась остановиться, он подхлестнул ее.
Солнце взошло над гребнем дальних холмов, оно морозно блестело, словно схваченное морозом. Холмы выглядели, как его собственные холмы, немного напоминая крепостную стену. Но они были ему незнакомы. Он видел слишком много признаков присутствия других людей в этот день, и все подгонял кобылу по направлению к холмам.
Однажды он задремал. Когда проснулся, кобыла спокойно стояла и спала на прямых задних ногах. Он медленно выпрямился, разминая затекшие, замерзшие мышцы. Они находились на краю леса, и в глубине его он мог слышать звон топоров о деревья. Он разбудил кобылу, а когда она запротестовала, он стал стегать ее своим ремнем, пока она не двинулась с места.
Этой ночью, в холмах, он предоставил кобыле свободу самой выбирать дорогу. Она доставила его прямо к воде. Его зубы выбивали дробь, они так стучали друг о друга, что у него заболели челюсти. Холод пронизывал его до самого костного мозга. Он слез, чтобы разбить лед на озерце своим каблуком, его ноги громко стучали по земле — замерзшей земле, они у него так онемели, что он подумал: отломились от лодыжек. Он едва мог ходить.
Как бы против воли, его руки собрали сухие ветки и щепки коры и достали кремень из котомки. Он разжег костерок и устроился возле него. Когда солнце достигнет вершины этого дерева, он уедет. Как только солнце достигнет вершины этого дерева, он уедет… Как только…
Лошадь зафыркала и вывела его из сна. Это было все равно, что находиться на дне прогретого солнцем озера и барахтаться, чтобы всплыть на поверхность. Лучше уже оставаться в воде, лучше лежать тихо и оставаться в тепле…
Он открыл глаза и увидел волков, сидящих кольцом вокруг него. Лошадь стояла почти что в костре.
Мюртах едва не задохнулся. Воздух был таким холодным, что его легкие не могли принять в себя много. Волки представляли собой скелеты, обтянутые мехом — как холмы, где осталась его хижина, — там камни проглядывали сквозь вереск, так выглядели эти волки, с их костями, выпиравшими через шкуру. Их было четыре, и они выглядели напуганными и больными, и определенно полумертвыми. Он вскочил на ноги. Они оттрусили в сторону, неохотно оставляя свою добычу, даже если она была еще живой.
Он взял лук и натянул его, двигаясь медленно, достал стрелу из колчана. Волки наблюдали за ним сузившимися глазами. Он поднял лук и выстрелил.
Один из четырех волков завизжал, подпрыгнул в воздух и рухнул наземь. Остальные три завыли. Они отбежали прочь, но все еще на расстоянии выстрела из лука, обернулись и сели, вывалив наружу свои языки.
Мюртах медленно подошел к убитому волку. Запах крови заставил его зашататься. Волк еще не был мертв, и он вынужден был выстрелить в него снова. Он подтащил его к костру, положил свой лук и кинжалом вспорол брюхо волка. Другие волки крались, ползли на своих животах, притворяясь, что спокойно лежат, когда он смотрел на них. Он сунул руку в грудную клетку волка, вытащил оттуда сердце, разрезал на куски и съел его. Его желудок содрогнулся жестоко, но он заставил его подчиниться.
Он съел печень, содрал наполовину шкуру и срезал все мясо, какое только мог с тощих задних ног и ребер. Окровавленные горстки мяса он зажарил на костре. Когда он ел противное мясо, то бросил скелет другим волкам, но они отскочили от него и так и не подходили к останкам близко.
Волки сделали ту же самую ошибку, что и он: они остались там, где было безопасно, на высоте. Они лежали тихо, положив головы на лапы, переводя взгляды с него на кобылу, готовые сожрать его или помереть.
Его желудок бурлил, но мяса было достаточно, чтобы он стоял на ногах. Он поймал кобылу. Она была в лучшем состоянии, чем и Мюртах, и волки, и лягалась, когда он залез на нее. Он махнул на них своим луком и тронулся с места; волки преданно следовали за ним, словно слуги.
Он упорно ехал в сторону долины с цепочкой волков за собой. Однажды они кинулись за ним, но лошадь легко оторвалась галопом, и они остановились почти сразу. Вскоре после полудня он пересек русло высохшего ручья на краю равнины, и волки внезапно повернули назад. Он надеялся, что они что-то поймали, он остановил кобылу и смотрел, как они трусили по холму. Они достигли вершины и бежали там некоторое время, пока не скрылись из виду. Во второй половине дня холод прекратился.
Он ехал через пастбища, днем спал, по ночам охотился. Две ночи он выжидал возле стада, выискивая возможность отбить от него теленка. За это время он подстрелил несколько кроликов, но тощее мясо не удовлетворило его. Он слышал о людях, которые умерли от голода, хотя имели много кроличьего мяса. Ему нужен был жир.
Наконец, глупая, маленькая телка забрела на край стада. Он осторожно приблизился к ней, желая подойти так близко, чтобы срезать с нее сколько-нибудь мяса раньше, чем другие коровы наведут на него пастухов своим мычанием. Телка заметила его и подошла к нему. Она была такой же ручной, как собака. Когда он уводил ее от стада, она послушно пошла, он предположил, что она совсем маленькой потеряла мать и была выкормлена из черпака. Он отвел ее на приличное расстояние, убил, разделал и наелся телятины, пока его не затошнило.
Он упаковал так много мяса от теленка, сколько смог. Пастухи, конечно же, заметят ее исчезновение. По-прежнему передвигаясь по ночам, он снова двинулся к Дублину. В ночь после того, как он убил телку, он проехал вдоль подножия холмов и выехал к огромному частоколу, со рвом и земляными укреплениями — цитадели какого-то большого клана. Он остановился ненадолго, принюхиваясь к торфяному дыму и приглядываясь. Вождь любого клана должен был бы знать Мюртаха-лучника, он мог войти, чтобы посидеть в тепле очага и поболтать.
Чем ближе он подходил к своей собственной земле, тем сильнее ему становилось не по себе. Ему не хотелось натолкнуться на кого-нибудь, кого бы он знал. Он начал узнавать торфяники и холмы, по которым проезжал, даже ночью.
Однажды ему показалось, что кто-то окликнул его по имени. Он дернул кобылу, чтобы она остановилась, и огляделся. Все его тело покрылось потом. Порыв ветра пронесся над ним, и его зазнобило. Но он никого не увидел и больше ничего не слышал и, откинув волосы со лба назад, поехал дальше.
Он подумал о том, как бы выкрасть свою арфу, но когда стал строить план, как это сделать, он понял, насколько смешна вся эта затея. Его ладони зудели по гладкому яблочному дереву, то и дело незваные звуки музыки возникали в его голове. Его уши навострились, вслушиваясь в голос, который будто назвал его имя.
Наконец он повернулся и поскакал на север, в глубь Мифа, прочь отсюда. Мысли о глубоких гленах, деревьях, сплошь поросших зеленым мхом, хранящим до сумерек туманный жар полудня, заполняли его душу чувством безнадежности. Он думал об Од и своих детях. Что бы она ни думала о нем сейчас, это не может быть хорошим. Чем дальше он удалялся от своих краев, тем легче ему ехалось, наконец он повернул на восток и смог отделаться от этих мыслей.
Наступила оттепель — земля стала мягче, на деревьях появились бледные почки. Он размышлял о том, дают ли старшие советы Эгону, рассказывают ли ему, как сеять семена в полях, и когда, какие оставлять под пар, к каким следует вернуться снова, где разместить овец и коров, каких кобылиц надо покрывать и каким жеребцом — это все было трудным делом. Он вспомнил, как ненавистно ему было быть вождем, когда он сам еще был мальчиком и только что вошел в эту роль.
Он зашел слишком далеко на север. За те дни, что он разбивал свои стоянки, он видел некоторых людей и мог определить по их одежде, что он почти уже находился в Ольстере. Идти на восток теперь стало труднее. Эта часть Мифа была полна частоколов и стад, и полей, и он должен был идти медленно, осторожно выбирая свой путь, чтобы обходить их.
Однажды утром, когда он остановился отдохнуть, начался дождь — мягкий, туманный весенний дождь. Полезный для орошения растений. Он завернулся в свои одеяла, натянул их себе на голову и улегся спать; когда много позже полудня он проснулся, одеяла насквозь промокли. Он поймал кобылу и поехал дальше, сам оставшись сухим. Он проехал не более нескольких миль, как очутился между двух холмов, и выехал прямо к морю.
Ветер обрушился на него, словно удар — так что из глаз его потекли слезы. Буруны на поверхности воды казались белыми на фоне бледного песка, а за бурунами поверхность моря была серой и перекатывающейся, с белыми барашками и множеством брызг. Над морем даже не летали чайки — они все гнездились в песке, среди выбеленных обломков дерева и сорняков на высокой линии прилива. Рев и гул прибоя смешивался с пронзительным свистом ветра.
Оцепенев, он некоторое время смотрел на море. Никогда раньше он не видел моря. Он всегда воображал его себе, как огромное озеро. Но это было… Он вздрогнул. Там, вдали за горизонтом, невидимом из-за дождя, лежала другая страна, а за ней еще другая, и так далее, за островами, открытыми Брендэном. Всю свою жизнь он думал, что Ирландия это и есть весь мир…
Там было что-то. Он скосил глаза. Кобыла подняла голову и насторожила уши, она тоже увидела то, что было скрыто дождем.
Где-то очень близко начал бить колокол, и он вздрогнул. Он развернул кобылу и поскакал по песку подальше от этого колокола. Там вдали, в море, виднелось что-то, направляющееся к берегу и покачивающееся на волнах. Он подстегнул лошадь. Колокол не пригрезился. Это был датский корабль. Он разглядел мачту.
Ветер мог подгонять корабль, мог выбросить на берег. Весь дрожа, он наблюдал. Судно барахталось перед ним. Оно не двигалось так быстро, как могло бы, из-за этого ветра. Он не мог разглядеть, были ли выброшены на воду весла.
Халфдэн рассказывал ему об этих судах со странной страстью в голосе. Тогда Мюртах подумал, что он немного сумасшедший, если хочет бродить по морю на судне, когда можно спокойно жить в доме на земле. Судно, подобное этому, могло перенести его в Тир-на-ног. Куда угодно.
Он ехал рысцой вдоль берега, держась на одном уровне с судном. Оно ни разу не подошло достаточно близко, чтобы он смог разглядеть его в деталях, и наконец отклонилось в сторону моря и исчезло в дожде. Мюртах вздохнул и направился к югу.
Он забыл о судне почти сразу; вокруг везде были всадники. Он подумал, что уже близок Дублин. У него возникали некоторые затруднения в том, чтобы держаться подальше от всадников, часто он должен был останавливаться и выжидать в холмах у моря, пока люди в звенящих кольчугах не проходили мимо, или всадники на маленьких, шустрых лошадках галопом не скрывались за горизонтом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25