Он первый из полка летал сегодня на побережье Балтийского моря. Бои шли под городом Эльбингом. Гвардейцы-севастопольцы снова увидели море.
* * *
Разрывающиеся снаряды немецкой артиллерии вспыхивали все чаще и ближе к наблюдательному пункту командующего армией. Земля вздрагивала. Всюду на снегу чернели воронки. Бой, длившийся с самого утра, принял затяжной характер. Командующий хмурился. С первого дня наступления он привык чувствовать себя хозяином положения на огневом рубеже. Упорное и бессмысленное сопротивление врага у этого заштатного городка раздражало его. Уже несколько часов, получая донесения своих офицеров, он нетерпеливо посматривал в окуляры стереотрубы, направленной на правый фланг, где одна из дивизий наступала на город. Оттуда, с правого фланга, доносился протяжный, перекатывающийся гром орудий, глухой стрекот пулеметов, чохканье мин. Рядом с командующим, облокотившись на бруствер и приложив к глазам бинокль, стоял Гарин. Пехота продвигалась медленно, постепенно накапливаясь для решающей атаки. Но в самый последний момент молчавшая до сих пор высотка, отмеченная на картах цифрой 103, вдруг ощерилась пулеметным огнем. Атака захлебнулась. Наступающие залегли, срослись с землей. Дым и пыль, смешиваясь с клубившимися облаками, образовали непроницаемую серую завесу, расцвеченную багровыми вспышками взрывов. Генералы, обмениваясь короткими замечаниями, с напряженным вниманием следили за ходом боя. Бесконечно зуммерили телефоны, один за другим прибегали связные. Гарин все дни проводивший у пехотинцев и танкистов, отрывая от бинокля глаза, с досадой посматривал на небо.
С моря надвигался циклон Генерал отлично сознавал, что в такую погоду о непрерывном конвейере самолетов не может быть и речи.
– Режет, без ножа режет нас погода, – говорил он. У него было такое ощущение, словно циклон по его личной нераспорядительности сбился с курса и зашел в неположенное место. Командующий медленно отошел от стереотрубы, отдал приказание начальнику артиллерии усилить огонь по квадрату «шесть» и устало потер глаза, затем посмотрел на небо, потом на карту и постучал ногтем по отмеченному на ней квадрату, подкрашенному цветным карандашом:
– Штурмовики твои нужны. Очень нужны…
– Понимаю, товарищ генерал, но погода… Видите, что делается? Не пробьются, – ответил Гарин.
– Вижу… Подкладывает нам свинью немецкая погода. Грохот взрывов, раздавшийся рядом с блиндажом, заглушил его слова. Застучали посыпавшиеся комья земли.
– Нащупывают… – рассеянно произнес Гарин, стряхивая с мехового воротника летной куртки крупинки земли.
Командующий присел на сыпучий песчаный уступ блиндажа. Мысли его были устремлены вперед, в завтрашний день, к дальнейшему наступлению. Находясь здесь, у стен Ноештадта, он уже заранее обдумывал последующий бросок и, склонившись над картой, готовил будущий маневр.
Генерал Гарин пошел на свой пункт наведения. Станция наведения Орех-5, скрытая в лощине, представляла собой все тот же видавший виды поцарапанный осколками «Виллис», заставленный радиоаппаратурой. Радист с готовностью протянул генералу микрофон. Генерал надел наушники и сразу же очутился в привычном ему вихре радиозвуков, в котором даже трудно было разобраться. В наушники сыпались бесконечные вызовы, пароли, позывные. Десятки самолетных радиостанций переговаривались в небе и на земле.
– Восемнадцатый, выпускай шасси… – настойчиво требовал чей-то простуженный, осипший голос, командуя посадкой, должно быть, подбитого самолета… – Так… Подтяни мотором! Спокойно… Хорошо… Теперь начинай добирать ручку, плавнее… Хорошо, хорошо… – и вдруг сердитый окрик: – Куда тянешь? Не тяни! Да не тяни же. Тьфу! Уходи на второй круг!..
Пронзительный скрежет в эфире заглушил охрипший голос командира. Вместо него появился фон более мощного, отлично настроенного на волну передатчика Черенка, вызывающего «лавочкиных» прикрытия:
– Петр! Лысенко! Взлетай, не газуй на земле. Ресурсов до Берлина не хватит. Поднимай своих «москитов»!
Громче и еще ближе передавал Долидзе, попавший со своей группой в сильный зенитный огонь:
– Маневр, «горбатые»! Не зевай, генацвале, кто еще хочет сегодня кушать шашлык!
Явственнее других прозвучали совсем близко позывные Оленина. Гарин включил передатчик и приказал ему пробиться сквозь туман к Ноештадту. Связь была отличная. Оленин что-то пробормотал в ответ, но тотчас же четко и ясно сказал:
– Обозначьте себя, через десять минут буду. Ровно через десять минут над головой генерала появилась четверка штурмовиков. Не доходя до передовой, ведущий вдруг круто развернулся и замкнул круг…
– Оленин, почему не выполняете приказания? – крикнул в микрофон Гарин. – Немедленно заходите на цель. Штурмуйте высоту сто три. Смотрите на карту…
– Сейчас начну… У меня тут взрыватели… мгновенного действия… Как бы самому не взорваться… – ответил озабоченно Оленин.
Гарин на мгновение замолчал, потом в эфире снова раздался его властный голос:
– Бомбы не бросать! Производите только штурмовку. Высота сто три.
Оленин молчал. «Илы», исходя ревом, продолжали кружить. Гарин нервничал. Ему было непонятно, что намеревается делать Оленин. Зачем он затеял карусель на виду у противника? В это время Оленин развернулся и стремительно пошел вверх, в облачность. Одновременно раздалась весьма странная команда:
– Внимание, «вороны»! Работать вслепую по третьему варианту. Заход на цель из перекрестия трех дорог, курс – ноль градусов, время боевого – полторы минуты, дистанция – тысяча метров. Р-р-разойдись!..
«Илы», набирая дистанцию, исчезли в облаках.
– Что они делают? Что за сумасшествие! – вспыхнул Гарин, включая микрофон. – Отставить! Оленин, прекратите сумасбродство, вы ударите по своим!
Но было уже поздно. На землю обрушились тонны гремящего металла. Земля вздыбилась.
Фонтаны огня прорвали завесу дыма. Группа Оленина бомбила из-за облаков передовую… врага.
Гарин с облегчением вздохнул.
– Ну и фокусники! Ну и артисты! – с ласковой ворчливостью проговорил он, наблюдая за летчиками.
А самолеты Оленина, пикируя, обжигали огнем пулеметов и пушек позиции врага. Земля горела под крыльями бронированных машин. Высота 103 щетинилась огненными иглами. Вокруг самолетов пестрели бело-дымчатые яблоки разрывов зенитных снарядов. Серые тучи стали от них рябыми. Переваливаясь с крыла на крыло, то круто взмывая вверх, то падая вниз, «илы» прошивали снарядами линии вражеских окопов. Выбрив первую линию траншей, «илы» с такой же методичностью принялись за вторую, потом третью, четвертую, расчищая путь пехоте.
– Восемь заходов! – отметил Гарин.
А штурмовики не уходили. Уже не стало слышно выстрелов скорострельных иловских пушек, не было видно пулеметных трасс – боекомплекты кончились.
– Винтами хоть руби фашистов! – кричал в досаде Оленин. Это была уже не штурмовка, а яростная месть. Высоту 103 усеяли трупы гитлеровских солдат. Командующий армией оставил стереотрубу, поднял к глазам бинокль. Пучки зеленых ракет взвились над высотой. Пехота двинулась к городу. На флангах заурчали танки. Продолжая наращивать удар, командующий вводил в бой все новые и новые подразделения, направляя их в образовавшуюся брешь. Гарин зашел на наблюдательный пункт командующего в тот момент, когда тот давал частям приказания усилить нажим и, не задерживаясь, продвигаться вперед.
– А! – воскликнул он, увидев входившего командира дивизии штурмовиков. – Какие молодцы! Ведь летчики ваши, генерал, штурмом брали Ноештадт! В полном смысле штурмом. Смело, решительно, грамотно!..
– Облачность мешала, товарищ генерал, кисель – погода… – заметил Гарин.
– Ну-ну… Не скромничайте… Видел. Работа выше похвал. Командира группы представьте мне обязательно. Я лично вручу ему орден Александра Невского… сказал командующий и еще раз поглядел в ту сторону, где скрылись за облаками «ильюшины».
* * *
Под левым колесом шасси неожиданно рвануло. Самолет Попова резко развернулся, клюнул носом и, припав на крыло, застыл словно большая израненная птица. На старте пыхнула красным жаром ракета. Яростно завывая сиреной, санитарная машина беспомощно буксовала, засев по самые оси в рыхлой земле. Хазаров в расстегнутой летной куртке бежал к самолету вдоль площадки, придерживая колотившийся по бедру пистолет. Жидкая грязь брызгала из-под его сапог.
Вздымая мутные фонтаны воды, самолеты плюхались на поле. Увязая в грязи, они рулили, пытаясь добраться к своим стоянкам. Черные, как жуки, тягачи курсировали по окраине площадки, то и дело волоча за собой завязшие, залепленные болотной жижей машины. Попов наскочил на не обнаруженную минерами «лягушку», и левое колесо самолета точно ножом распороло.
Запыхавшийся, обеспокоенный подполковник подбежал к нему и, убедившись, что экипаж не пострадал, бегло осмотрел повреждения и приказал Попову отправиться на командный пункт.
Наступали сумерки, а в воздухе все еще гудели моторы. Самолеты полка продолжали приземляться на новую оперативную точку базирования в «Данцигском коридоре».
Спустя полчаса Хазаров выскочил из «оппеля» и, счищая на ходу налипшую на сапоги грязь, взбежал по ступенькам веранды большого двухэтажного дома. Командный пункт, штаб полка и общежитие летчиков размещались на этот раз в фольварке помещика. Не ожидая прихода советских войск, хозяин удрал, оставив все на произвол судьбы. В сараях с островерхими черепичными крышами мычали коровы, кудахтали куры, визжали и хрюкали свиньи В нижнем этаже дома расположился штаб. Когда Хазаров вошел в комнату, Гудов и Рогозин, обставленные телефонными аппаратами, уже священнодействовали над листами карт. Стащив с себя куртку, подполковник повесил ее на гвоздь, приказал связному принести горячего чая и, сорвав с «желтобрюха» трубку, соединился с оперативным отделом штаба дивизии.
– Товарищ майор, куда вы меня посадили? – сухо спросил он в трубку. – Разве это аэродром? Приезжайте, полюбуйтесь-ка. Полк буквально тонет в болоте. Поле совершенно раскисло. Да! Это кофейная гуща, ворожеям… для гадания, а не площадка для боевой работы.
Услышав в ответ, что другие полки находятся в таком же положении, что во всем виновата балтийская погода. Хазаров положил трубку. Выпив стакан чаю, он оделся и через пять минут снова сидел в «оппеле». На дворе совсем стемнело. Дорога, убегавшая на город Торунь, примыкала почти вплотную к зданиям поместья. Раньше она представляла собой асфальтированное шоссе, но теперь была разбита снарядами, изрыта тысячами колес. По ней то и дело проходили тяжелые танки, сотрясая своей могучей поступью дома. Надсадно сигналили грузовики, прыгали световые лучи фар, освещая временами полосатый придорожный столб с указателем. На таблице столба чернела крутая готическая надпись: «До Берлина 400 км», а чуть пониже добавление мелом по-русски: «Чепуха! Больше прошли…»
Во дворе поместья застучал движок. В окнах зажглись огни. Наверху, в гостиной, послышалась музыка. Гостиная представляла собой довольно обширный зал. Свет в зале не зажигали. В открытом камине за решеткой горели дрова, и трепетное пламя освещало лица летчиков, сидящих в креслах. В углу, нажимая ногами на педали мехов фисгармонии, Черенок играл полонез.
Каждый раз, когда по дороге проходила машина, стекла окон медленно наливались светом, и тогда косые тени четырехугольников рам, вздрагивая, проплывали по стенам, увешанным портретами. В самом центре висел большой портрет молодого человека в летной форме. Сверху на раме был вырезан силуэт самолета, а снизу выгравирован девиз: «Твоя судьба – в полете». Под портретом стоял ломберный столик красного дерева с перламутровой мозаичной инкрустацией. Легкие, изящные формы его как-то не вязались с тяжеловесной обстановкой гостиной. Даже не знаток мог бы без труда угадать в нем экспонат из коллекции старинной мебели, хранившейся до войны где-нибудь во Дворце-музее возле Ленинграда.
Черенок, окончив играть, вытер платком лоб. В помещении было жарко.
– Ничего себе инструментик!.. Все равно как после велогонки… Маэстро наш никак не отдышится… – с усмешкой заметил Остап.
Оленин встал с качалки, включил приемник. В комнату ворвался хаос сумбурных, диких звуков Вопли труб, грохот ударных, неправдоподобный скрежет скрипок создавали невообразимую какофонию, действовали настолько раздражающе, что все сердито замахали руками, требуя прекратить «концерт». Черенок болезненно поморщился и, повернувшись к хитро улыбающемуся Оленину, пожал плечами.
– Американская симфония, – объявил Оленин, убирая громкость. – Хотите еще? Не хотите? Ну, как душе вашей будет угодно, – засмеялся он, выключая приемник.
Пока летчики отдыхали, Хазаров вернулся из штаба дивизии. Он был озабочен. Командующий требовал от штурмовиков максимального напряжения и оперативности в предстоящем новом наступлении. С утра следовало обеспечить вылет групп через каждые пятнадцать минут, а к вечеру сократить интервалы между вылетами до десяти минут. Поднимать в воздух груженые самолеты и принимать их на рыхлый, размокший грунт в течение всего дня – дело весьма сложное, требующее исключительной четкости в работе всего состава полка. Все возникшие технические вопросы разрешили только к полуночи. На прощание Хазаров сказал Грабову:
– Летать будем так, как требует от нас командование. Вам, Павел Елисеевич, придется лично ходить по аэродрому и наводить порядок. Спуску и поблажек никому не давайте. Я весь день пробуду на старте. График будем выдерживать строжайше, не то такая чехарда получится, что…
Он не договорил, но замполит понял его и, попрощавшись, вышел из помещения.
Утром летчиков подробно проинструктировали, как взлетать и производить посадку. Для работы на площадке был выбран наиболее твердый участок, места рулежек намечены вехами, особо болотистые участки засыпаны песком, смешанным с соломой. Наготове стояла аварийная команда с тягачами и тросами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44