– изумился Черенок. – Нет, это просто удивительно. Жаль, что не пришлось мне больше встретиться с ней. Это оригинальный человек. Ведь в Черкесске, где я лежал, она, кроме фанатического преклонения перед экспериментальной медициной, ничего другого не признавала. Не понимаю, как Уманский сумел пробить этот панцирь?
– Значит сумел! – с важностью ответил Остап. – Видел бы ты их! Меня чуть удар не хватил от зависти. Я ведь на свадьбе целые сутки отплясывал. Из-за такого дела сегодня в полк чуть не опоздал.
– Как же будет Уманский работать над чертежами, если вместо руки у него протез? – с сомнением заметил Зандаров.
– Вот еще! Сказал… – усмехнулся Остап. – Лишь бы голова у человека была не протезная. Помнишь, писали в газете про одного летчика, у которого вместо обеих ног протезы нацеплены, и он сейчас знай себе полетывает да «мессов» пощелкивает. Тоже взять Валентина. Конечно, остаться с одной рукой – утешение небольшое. Но видели бы вы, с каким упорством он тренировал свою руку! Помните, какие он рисунки делал? Так теперь он рисует во сто раз лучше! Жаль, темно сейчас, а то я показал бы вам, какой портрет он с меня нарисовал левой рукой.
– Н-да-а… – подтрунивая над ним, усмехнулся Оленин, – если уж Уманский сумел изобразить тебя, то придется признать, что действительно он талантливый парень.
Остап промолчал. Наступила тишина, звезды плескались в небе, и летчики, далекие в этот тихий вечер от войны, любовались ими.
С Днепра сильнее потянуло свежестью. Где-то перекликнулись патрули. Зандаров поднялся, расправил плечи и зевнул. Тотчас же зевота одолела всех. Летчики начали расходиться.
– Где спать будешь? – спросил Остапа Черенок.
– Приткнусь где-нибудь…
– Пойдем ко мне. у меня места Много. Ляховский новый чехол. разостлал под крылом. Спать будем, как на перине.
– Хорошо, – согласился Остап. – Ты иди, Вася, а я через пять минут догоню тебя, – сказал oн, намереваясь идти в ту сторону, где, как он знал, устроилась на ночь Таня.
– Куда же ты пойдешь? Располагайся у меня, – раздался из самолета голос Оленина, и вниз шлепнулся парашют, предназначавшийся вместо подушки.
– Нет, Леонид, летчик должен всегда находиться в расположении своего подразделения… – ответил Остап. И Оленин понял, что это было сказано им для отговорки.
Прошло четверть часа. Остап, насвистывая себе под нос «Синий платочек», шагал в расположение второй эскадрильи. Возле одной из машин он заметил расплывшийся в темноте силуэт человека.
– Это ты, Аверин? – спросил он.
– Я, – нехотя отозвался летчик.
– Соловья дожидаешься, что ли?
– Бессонница…
– А-а… Ну, считай верблюдов – лучшее, испытанное средство от бессонницы, – пошутил Остап и пошел дальше.
После того памятного крымского вечера, когда Таня так решительно отвергла его легкомысленные ухаживания, Аверин провел не одну бессонную ночь. Обида и ревность не давали ему покоя. Он старался избегать встреч с девушкой, внушал себе, что она ничего особенного собой не представляет, выискивал в ней недостатки, но через несколько минут забывал о них. Все надуманное им отлетало как шелуха, и Таня представала перед ним прежняя – прекрасная и чистая. Безделье на отдыхе тяготило. Аверин метался. Чтобы убить время, отвлечься от горьких мыслей, он пристрастился ходить на охоту. Вместе с Поповым они целыми днями бродили по полям. Но чем больше он избегал встреч с девушкой, тем сильнее его тянуло к ней. Не в силах бороться с собой, он решил уйти из полка. Наскоро набросав рапорт с просьбой о переводе в другой полк, Аверин хотел отдать его по команде, но заколебался. Ему, привыкшему к товарищам по оружию, было трудно оставить их. Подумав, он спрятал рапорт и решил посоветоваться. Но с кем? Перебрав в памяти всех товарищей, он с горечью убедился, что не с кем.
«Не поймут они меня, а если поймут, то в лучшем случае посочувствуют, если не посмеются, – подумал он. – Попов – человек сердечный, но из него слова не вытянешь. Черенок – чересчур праведник. Для него существует лишь белое и черное. Об Оленине и речи не может быть. Тот одно и знает: воздушные турниры да еще „козла“ в свободный час».
И вдруг его осенила догадка: замполит!
«Как это я раньше не подумал?» – упрекнул он себя и, выбрав вечер, когда Грабов рано ушел к себе, отправился вслед за ним. Слушая сбивчивое повествование Аверина, Грабов молчал, потирая временами лоб с таким видом, будто все, что он слышал от летчика, было ему давно известно.
«Наверное, кто-то уже рассказал обо мне», – подумал Аверин. Молчание замполита сбива о его с толку. Наконец, совершенно потерявшись, он замолк. Грабов повернул к нему голову, посмотрел и медленно произнес:
– Вот что, дорогой мой, скажу прямо: мне кажется, вы преувеличиваете свое чувство.
Аверин хотел возразить, но Грабов остановил его.
– Скорее всего, – продолжал замполит, – это одна из форм проявления самолюбия, вашего «я». Разберитеська в своем чувстве серьезно, и вы сами придете к правильному решению.
Аверин слушал, но упрямое выражение не сходило с его лица…
– Я хотел… пытался. Не помогает. Единственный выход – вот, – сказал он и протянул Грабову рапорт.
Грабов пробежал глазами рапорт, положил его на стол и прижал твердой ладонью.
– Неправильно! – сказал он строго. – Беспорядок в личной жизни не может являться достаточной причиной для ухода из полка, в котором вы выросли как человек и как летчик. Рапорт ваш беру, но предупреждаю, что ответ будет неблагоприятный. Война идет. Вой-на! – Сделав паузу, добавил: – С такими рапортами прошу ко мне больше не приходить.
Стук в дверь прервал их разговор. Вошли командиры эскадрилий, которых вызвал к себе замполит. Аверин вышел. Как он жалел, как ругал себя за этот злосчастный рапорт, написанный так необдуманно. Но сделанного не воротишь.
* * *
Самолеты шли на запад. Дымчато-зеленые просторы степей были похожи на застывшее озеро, поросшее густым камышом, кое-где усеянное белыми стаями плавающих гусей. Так казалось с высоты. Но когда машины опускались к земле, степь переставала казаться застывшей. Она жила большой, напряженной жизнью. По желтым сплетениям дорог пылили подводы и автомашины, в полях чернели точки копошащихся людей. Вместо стай белых гусей, плавающих в зарослях камыша, глазам летчиков открывались села с белыми хатами, вкрапленными в оправу вишневых садов. На улицах было пустынно. Люди с рассветом уезжали в поля. Только стаи суетливых кур бродили по дорогам, купаясь в теплой пыли, – да собаки скучали под плетнями. Все вокруг дышало миром и тишиной, и ничто не говорило о том, что здесь недавно прошла война. Неожиданно где-то высоко в небе, сначала чуть слышно, затем все усиливаясь и нарастая, возник рокот моторов. В хатах захлопали окна и двери. Юркие и быстроногие ребятишки первыми выбежали на улицу. Щурясь и протирая слезящиеся от солнца глаза, они закидывали вверх головы и пристально разглядывали безоблачную голубизну. Длинная вереница «илов» подлетала к селу. Внезапно, перекрывая стройное гудение десятков моторов, возник другой, знакомый воющий звук. Один из самолетов, быстро снижаясь, пикировал в центр села. На борту его зеленой веткой выросла ракета, а еще через мгновение самолет пронесся над крышами хат и взмыл в небо, покачивая крыльями. Война из этих мест ушла далеко на запад, но ее голоса остались надолго не только в памяти людей, но и животных. Поджав хвосты, собаки убегали в степь, куры, кудахча, кинулись врассыпную. Самолет круто развернулся и вторично зашел на центр села. Люди, выскочившие из хат, увидели, как от него отделилось что-то продолговатое, с белым вихляющим в воздухе хвостом и упало в конце улицы. Самолет снова покачал крыльями и скрылся в вышине. Жители села модна смотрели вслед, пока он не исчез из глаз, и только после этого сразу заговорили, замахали руками, показывая в конец улицы. Мальчишки сорвались с места и гурьбой во весь дух пустились бежать туда, сверкая голыми пятками. Через минуту их голосистая стайка уже неслась обратно. Мальчишка крепко сжимал в руке снарядную гильзу. К ней привязан бинт. Концы его свободно развевались на ветру. Из ближайшего к площади двора вышел худощавый человек с глубоко запавшими темными глазами. Он был на костылях. На побелевшей, много раз стиранной гимнастерке сиял красной эмалью орден и желтели две полоски нашивок за тяжелые ранения.
– Подай сюда вымпел, – сказал он властно подбежавшему к нему курносому мальчишке.
Вынув пробку, забитую в шейку гильзы, бывший фронтовик извлек из гильзы конверт и, прочитав на нем адрес, удивленно взглянул на запад, куда улетели самолеты.
– Письмо Анастасии Савельевне Бороде, – строго сказал он собравшейся толпе стариков и женщин, – товарищи Георгия бросили. Ну-ка, я сам отнесу ей.
Плотно сжав тонкие, бледные губы, он заковылял в зеленый переулок, провожаемый любопытствующими сельчанами. Впереди него, перешептываясь, толкаясь и наступая один другому на ноги, вприпрыжку бежали мальчишки.
У ворот домика, закрытого пышными кронами вишневых деревьев, инвалид остановился, предупредительно постучал костылем в калитку и тут же вошел. За ним хлынули сопровождающие. На пороге домика показалась маленькая старушка в черном платке. Небыло в ее внешности ничего такого, что напоминало бы ее сына. Казалась невероятной и в то же время глубоко трогательной мысль о том, что эта маленькая женщина смогла родить такого богатыря, каким был Георгий. Узнав, что письмо ей бросили с самолета товарищи сына, она от неожиданности растерялась, заплакала и торопливо зашарила по карманам фартука, отыскивая очки. Но очков не оказалось.
– Да куда же, куда они делись? Где я их положила? – суетясь, взволнованно спрашивала она себя.
Курносый мальчуган, очевидно, не впервые бывавший в этом домике, бочком проскользнул в дверь и тут же появился обратно, осторожно держа в руках пропавшие очки. Лицо старушки, круглое, еще хранящее под мелкими морщинками следы былой пригожести, выражало горе. То, что товарищи ее сына не забыли о ней, помнят, глубоко взволновало материнское сердце. Она глядела на письмо сквозь очки и ничего не видела. Туман застилал глаза. Буквы расплывались. Анастасия Савельевна сняла очки, снова надела их и кое-как вполголоса прочитала короткие строчки:
«Дорогая мама! Мы летим на запад. Летим освобождать нашу землю, наш народ от фашистских зверей. Мы помним и будем всегда помнить нашего боевого товарища и друга – вашего сына Георгия Ивановича, отдавшего жизнь за Родину. Много фашистов поплатилось и поплатится жизнью за его смерть. Не горюйте, мама. Пишите нам, если в чем нуждаетесь, мы вам поможем, все для вас сделаем, а кончится война, приедем навестить вас, как родные сыновья».
– Как родные сыновья… – тихо, вполголоса повторил инвалид.
Анастасия Савельевна бессильно опустилась на порожек, дети притихли, испуганно прижавшись к матерям. Женщины, подперев руками щеки, плакали.
* * *
Пятые сутки были на исходе, когда полк в полном составе подлетал к Сеще. Под крыльями самолетов – зеленое море лесов. Сквозь синеватую дымку утра, нависшую над землей, в зеленых просторах изредка проглядывали серые крыши деревенских домов, смутно желтели песчаные прогалины, сверкающими островками проплывали озера. Невиданный на юге пейзаж.
«Вот он какой, знаменитый партизанский край!» – думал Черенок, оглядываясь по сторонам, и, удостоверившись, что его ведомые следуют за ним, снова смотрел на леса, облитые золотыми потоками солнечного света. Ощущение, что приближается что-то особенное, не покидало летчика с тех пор, как он появился над Полесьем. Такое ощущение, должно быть, бывает у бегуна, когда он, заканчивая трудную дистанцию, приближается к финишу.
Штурмовики подходили к аэродрому.
Окаймленный со всех сторон капонирами, похожими на подковы, аэродром представлял ровную площадь, ограниченную с западной стороны редким сосновым бором. Из центра ноля расходились под углом два луча взлетных бетонированных дорожек. Дорожки были в частых рыжих воронках. Немцы, отступая, взорвали дорожки.
Эскадрильи одна за другой приземлялись, и бомбовые люки освобождались от своего необычного груза Технический состав оставался здесь. Дальше, на фронтовой аэродром, летчики должны были перелетать только со стрелками.
Передовая линия фронта проходила по речушке Проне, поросшей осокой и жестким камышом. Спустя два дня Черенок со своей восьмеркой подлетал к городу Кричеву. На северо-запад от города тянулись бесконечные леса, а в них, где-то возле затерянного в лесу хуторка, на поляне должен был находиться аэродром, который летчики нанесли на свои карты еще в Крыму.
Если лететь от Кричева на запад вдоль железной дороги на Могилев, то через шесть минут полета, с левой стороны железнодорожного полотна должна быть будка путевого обходчика, а возле нее – большой меловой круг на земле. В середине круга выложены крест и стрела, направленная строго на юг. Круг с крестом и стрелой служили навигационным знаком для самолетов.
Черенок, развернув группу точно над указателем, выждал три минуты полета и посмотрел вниз. По расчетам, на этом месте находился аэродром. Но, к великому удивлению летчика, вместо аэродрома на отмеченной точке блестело овальное лесное озеро. Летчик забегал глазами по окрестностям, но нигде не обнаружил хоть что-нибудь мало-мальски похожее на посадочную площадку.
«Что за чертовщина? Видно, придется повторить заход. В чем-то я, должно быть, ошибся», – подумал он и неожиданно для себя услышал в наушниках недовольный голос Хазарова:
– Черенков! Я – Малина-восемь! Немедленно садитесь, аэродром под вами!..
Летчик накренил самолет и снова заглянул вниз. «Какая же здесь точка? Ведь это же озеро, самое настоящее озеро!» – недоумевал он.
Он протер глаза и включил передатчик.
– Зандаров! Ты видишь перед собой аэродром? – с тревогой спросил он ведущего второго звена.
Последовало сравнительно долгое молчание. И, наконец, неуверенный ответ:
– Кроме этой лужи, хоть убей, ничего не вижу!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44