А везде, где много белых, — много виски.
Денег на выпивку у меня, разумеется, не было, а заработать их, скажем, охотой я тоже не мог, поскольку не имел ружья, но даже если бы и украл его, то все равно не сумел бы попасть в цель: так у меня тряслись руки. Время от времени мне удавалось пристроиться к компании выпивох и получить на халяву пару стаканчиков, но это не утоляло моей жажды, а за большее количество требовалось чем-то платить.
Вот так я и стал шутом. Я являлся на стоянку какого-нибудь каравана, в дома ковбоев или в салун и говорил:
— Что, ребята, не хотите ли повеселиться? Вы ставите, а я вас смешу. Идет?
В то время любопытных было хоть отбавляй, и я всегда находил себе компанию. Стараясь унять дрожь в похмельных членах, я устраивал им целые спектакли. Я пел и плясал, а неотступное желание надраться прибавляло мне таланта, поскольку природа не одарила меня ни голосом, ни слухом. Сильно подозреваю, что голос мой звучал так же звонко и заливисто, как радостное карканье довольного ворона, нашедшего в прерии сочный лошадиный труп недельной давности и сзывающего на пир своих собратьев.
Одной из песен я научился когда-то в Санта-Фе. В ней говорилось о маленьком ослике, и я запел ее однажды в салуне города Омаха, штат Небраска, для компании подвыпивших юнцов, оказавшихся погонщиками мулов. Изрядно набравшись, они заставляли меня повторять ее снова и снова, а потом соорудили из ремней вьючное седло, водрузили его мне на спину, поставили меня на четыре точки и стали стегать хлыстами, требуя, чтобы я пел. Все вокруг просто валялись от хохота, никто и не думал их унимать, и я, чувствуя, что вот-вот они спустят с меня шкуру, приготовился уже тихо отдать концы, когда внезапно из гогочущей толпы вышел здоровенный мужик и рявкнул:
— Эй, парни, завязывайте с этим, а не то я угощу вас своим кнутом.
— А не пойти ли тебе к черту? — любезно осведомились парни, так треснув меня по заднице, что я рухнул на пол.
Я лежал и сквозь кровавый туман отстранение наблюдал за разворачивающимися надо мной событиями.
— Ну ладно, вы, ослиные мозги, бизоньи яйца, вислобрюхие скунсы, любители лошадиной мочи, — вдохновенно продолжал мой спаситель, — придется пересчитать ваши е…, зубы!
Его кулак, как молот, рассек со свистом воздух и со звуком «кляк!» опустился на нижнюю челюсть ближайшего обидчика. И что вы думаете? Зубы брызнули из него, словно зерна перезревшего кукурузного початка.
Друзья негодяя быстренько подхватили его и потащили к выходу, а толпа немедленно приняла сторону победителя и проводила их свистом и улюлюканьем. Я же валялся в полной прострации, и все это не имело ко мне ровным счетом никакого отношения. Видя, что я не могу встать, мой спаситель поднял меня и, перекинув через плечо, как свернутый плед, вынес из салуна.
Когда я пришел в себя, то обнаружил, что барахтаюсь в огромном чане, в котором можно было бы искупать и лошадь, и что всякий раз, как я пытаюсь выбраться, вцепившись в его край, здоровенная лапища толкает меня обратно в воду. Сделав еще несколько слабых попыток спастись, я подумал: о'кей, если ты не дал запороть меня до смерти лишь для того, чтобы потом утопить, я не имею ничего против, и покорно отправился на дно. Но в ту же секунду могучие руки вытащили меня на поверхность, вытерли грубой холстиной и снова взвалили на плечо. Затем мой мучитель поднялся по скрипучей узкой лестнице наверх, в комнату, и бросил меня на набитый сеном матрас.
Только теперь я смог разглядеть его. Он снял шляпу, и из-под нее рассыпались по плечам собранные до этого в пучок длинные рыжие волосы. Он оказался женщиной.
Она подошла, села на край моей постели и сказала:
— Не знаю, зачем я это сделала, малыш, но ты мне понравился. Уж больно забавно ты ползал там по полу… Я ничем не могу помочь тебе, дорогой, хоть ты и выглядишь, как кусок дерьма. Я просто буду любить тебя. И часто. Теперь, малыш, ты — моя собственность.
— Постой, Керолайн, — ответил я, — ты что, не узнаешь своего брата Джека?
Смысл моих слов дошел до нее не сразу, но когда это случилось, ее челюсть отвисла, затем захлопнулась, затем снова отвисла, и она наконец сказала:
— Боже мой! Ах ты, сукин сын!
За этим последовал радостный поток потрясающей, отборной брани, ведь никто в целом мире не умел так виртуозно ругаться, как моя сестра, а потом она расплакалась и стала целовать меня, продолжая называть своим вонючим маленьким козликом и прочими ласковыми именами.
Что ж, я рад был встретить старушку Керолайн, но еще больше радовался тому, что обо мне теперь есть кому заботиться. Однако после месяцев пьянства и унижений я совсем обессилел и провалился в черную яму сна.
На следующий день мой насквозь проспиртованный организм снова потребовал виски, причем так настоятельно, что я не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой и едва дышал. Однако Керолайн не дала мне ни капли, а снова положила отмокать в уже известный вам чан. Еще через день повторилось то же самое, и в конце концов ее лечение принесло свои плоды: весь скопившийся во мне яд вышел через поры, а вместе с ним и остатки жизненных соков, так что я теперь стоял на своих худых, как палки, ногах не крепче новорожденного теленка.
Керолайн не слишком изменилась. Черты ее лица, правда, еще больше огрубели, и она постоянно жевала табак, что, разумеется, никак не шло на пользу ее зубам, и, хотя она мылась с завидной регулярностью, от нее всегда пахло мулами Оно и понятно: сестра зарабатывала на жизнь, управляя грузовым фургоном, доставлявшим припасы на железную дорогу «Юнион Пасифик», строящуюся вдоль реки Платт.
Пока я был еще слаб, она рассказала мне о том, что случилось с ней после того, как она бросила меня в палатке Старой Шкуры. Жизнь ее сплошь состояла из взлетов и падений, и Керолайн, будучи натурой романтической, всякий раз испытывала подлинный подъем и искреннее разочарование.
Она забралась далеко на запад, аж до самого Сан-Франциско. Там ей пришло в голову наняться матросом на корабль, но команда значительно быстрее шайенов распознала в ней женщину и с приличествующими случаю почестями отправила ее за борт. Я никогда не мог понять, как это в недрах толстого черепа моей сестры ни разу не мелькнула простая мысль о том, что мужчин привлекают не те женщины, которые способны не хуже них справляться с тяжелой работой, а совсем наоборот. Она считала себя уродкой, но это не соответствовало действительности. Дело обстояло гораздо проще и трагичней: в ней была своеобразная красота, но она ее старательно в себе подавляла.
С началом гражданской войны сестра перебралась на восток, где ухаживала за ранеными, и я уверен, что лучшей сиделки не было во всей стране, поскольку в ней сочетались недюжинная физическая сила и подлинная женственность. Керолайн нравились мужчины, в этом нет ни малейших сомнений, поскольку все ее несчастья так или иначе связаны именно с ними. Она влюбилась в парня, с которым вместе работала в госпитале неподалеку от Вашингтона. Это был грамотный, образованный человек, который даже писал стихи. По словам Керолайн, он никогда не говорил о своей любви, но определенно разделял ее чувство, так как читал ей свои поэмы, где каждое слово дышало страстью и неутоленным желанием. А то, что они всегда вместе купали и перевязывали бедняг-раненых, еще больше укрепляло ее в этом мнении.
Нет нужды пересказывать здесь всю ее историю, скажу лишь, что, когда тот парень увидел наконец, как Керолайн тает в его присутствии, он признался ей в своей великой любви к кудрявому мальчишке-барабанщику, до аппетитной попки которого он так мечтал добраться. А ведь моей дуре-сестре даже в голову не пришло призадуматься, почему это молодой, здоровый мужик добровольно выносит горшки, вместо того чтобы сражаться. Я помню его имя, но вам не скажу, так как этот тип впоследствии стал знаменитым поэтом и гордостью нации.
Керолайн же унесла свое разбитое сердце снова на запад, где и стала погонщицей мулов. Она ничуть не смущалась тем, что не сразу узнала меня и собиралась использовать в качестве любовника. После стольких разочарований сестра пришла к выводу, что если уж хочется мужчину, то надо просто пойти и украсть его.
Я спросил, не встречала ли она во время своих путешествий кого-нибудь из нашей семьи.
— Нет, ни разу, — ответила Керолайн, закинув ногу на ногу и пустив тонкую струю коричневой слюны точно в дальний угол комнаты. — Но от одного солдата в госпитале я слыхала о его сослуживце, Билле Креббе, который пал смертью храбрых в битве за Фредериксбург. Это наверняка был наш маленький братец, да упокоит Господь его душу!
Мне показалось весьма маловероятным, что «наш маленький братец» сумел так разительно измениться с пятьдесят восьмого года, когда я видел его последний раз, но я промолчал. Кроме того, не мне тогда было кого-то критиковать.
— Расскажи-ка мне лучше о себе, Джек, — попросила Керолайн, — и объясни, как это ты докатился до жизни такой.
Я поведал ей все по порядку, и Керолайн, которая никогда особо обо мне не заботилась и даже бросила меня на произвол судьбы у дикарей, вдруг стала выдавать нелицеприятные комментарии, что, по ее мнению, я делал правильно, а что — нет. Это вместо того, чтобы разобраться с собственными делами!
Когда же я дошел до похищения Ольги и маленького Гуса, она довольно безжалостно сказала:
— Тебе лучше забыть о них, Джек. Их давно уже убили.
— Не говори так, Керолайн.
— Джек, старина, я просто произнесла вслух то, что ты сам не решаешься сказать, — возразила она, послав в угол еще одну струю табачной слюны, и продолжила: — Уж тебе-то не знать индейцев! Ты ведь говоришь, что долго жил с ними… Думаю, ты не забыл, как они зарезали па и гнусно воспользовались мной и нашей ма. Хотя тогда ты был совсем мал и вряд ли помнишь, какой я была красоткой. А эти грязные животные грубо похитили мою девичью честь. Меня до сих пор по ночам мучат кошмары.
Наверное, Керолайн действительно верила в свое вранье, ведь оно оправдывало и извиняло ее любовные неудачи, так же, как и рассказанная мне в свое время «история» моего братца Билла обеляла его мерзкую жизнь в глазах окружающих. Если вы считаете, что я слишком предвзято отношусь к своей семье, то спешу вас разуверить: многие, очень многие в те времена списывали все свои провалы на «проклятых индейцев».
Да и я оказался в таком же положении. Моих жену и ребенка действительно украли и, возможно, уже убили краснокожие. Но это вовсе не давало мне права плюнуть на свою мужскую честь и так опуститься.
— Поверь, — между тем продолжала гнуть свое Керолайн, они прикончили твою бабу. Но наверняка не сразу. Сначала они ее…
Даже забавно, с каким наслаждением родной тебе человек, пусть даже только по крови, а не по жизни, втыкает в тебя нож и норовит еще и повернуть его в ране, причем желательно несколько раз. В этом случае, правда, все было чуть сложнее: если помните, я говорил, как была разочарована Керолайн, когда индейцы ее так и не изнасиловали. И теперь она жгуче завидовала Ольге, олицетворявшей все то, чего у нее никогда не было: замужество, ребенка, да еще и пристальный интерес со стороны хоть и краснокожих, но все же мужчин. К зависти примешивалась и обычная для всех сестер неприязнь к женщинам, которым достались их братья.
Однако вышеперечисленные чувства произвели внезапную перемену в ее поведении. Она отменила очередной этап моего исправления, заключавшегося в купании в чане и кормлении безвкусной, но «здоровой» пищей, вытащила откуда-то здоровенную флягу виски и позволила мне утопить в нем свое горе.
Ей, похоже, нравилось, когда я распускал сопли. Моя сестра явно разделяла дурной вкус тех мужчин, что устраивали спектакль из моей деградации. Шайены были бы страшно огорчены и подавлены, видя, как их соплеменник медленно, но верно превращается в ничто, ведь это — пятно на весь клан Людей; белые же, наоборот, получают от подобного зрелища какое-то извращенное удовольствие. И моя сестра не была исключением.
Не повстречайся мне тогда Керолайн, я бы наверняка рано или поздно умер от пьянства. Ее же методы моего излечения едва не ускорили этот процесс. Но едва она махнула на меня рукой, решив, что лучшая забота и помощь — это не мешать моему падению, а вытаскивать вовремя из салунов, выбивая между делом зубы моим мучителям, я бросил пить. По крайней мере, тогда.
Это вовсе не означает, что я тут же стал нормальным человеком. Прошло около двух недель, прежде чем мои ноги достаточно окрепли, и не меньше месяца, прежде чем я смог взяться за мужскую работу. Постепенно восстановилось и зрение, ведь последнее время я смотрел на все словно сквозь водяную пелену.
Короче говоря, в конце лета я приступил к работе, той же, что была у Керолайн, хотя она страшно противилась этому и даже заявила подрядчику, будто я неисправимый алкоголик. Тот долго ко мне приглядывался, а в итоге заставил делать вдвое больше за те же деньги.
Работу я получил лишь потому, что строительство «Юнион Пасифик» страшно затянулось и отчаянно нуждалось в людях. Его предполагалось начать в шестьдесят третьем, но первые рельсы легли на землю лишь летом шестьдесят пятого, а к октябрю того же года было проложено только десять миль пути. Зимой правительство вдруг стало активно бороться с последствиями войны и, разумеется, осталось без средств, так что к апрелю следующего года один кусок дороги по-прежнему ржавел у Норт-Бенд, а второй медленно полз вперед от Чепмена, составив к июлю то ли восемьдесят, то ли девяносто миль.
Для самой грязной и тяжелой работы на строительстве использовали в основном ирландских эмигрантов, но были там и ветераны гражданской войны, которые лезли из кожи вон «во имя нации», укладывая порой две-три мили рельсов в день. По этим рельсам, едва не наезжая рабочим на руки, фырча и пыхтя полз паровоз. Из его трубы все время вылетали искры, и прерия то и дело пылала пожаром. Я очень хорошо помню эту выжженную дотла землю без единой травинки, не говоря уже о бизонах, которых с тех пор там так и не видели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54