— Почему, — спросил я Старую Шкуру, — Маленький Медведь стал Человеком Наоборот?
— Потому что он боялся грома и молний, — последовал ответ.
— Понятно. А я должен гнать своих мулов на запад. По той же причине.
Знаете, в этом нелепом на первый взгляд утверждении было не так уж мало правды.
Позже, когда выяснилось, чем обернулся для индейцев мирный договор, я был горд, что помог своим друзьям избежать опасности. Черный Котел, Белая Антилопа, прочие южные шайены и арапахо, поставив под бумагой крестик, подписали себе приговор: их отправили в резервацию, где нет дичи и воды, а земля — каменистая глина. Несколько лет спустя их мирный лагерь на Песчаном ручье был полностью вырезан 3-им добровольческим полком колорадской кавалерии.
Глава 14. НАПАДЕНИЕ
Бойня на Песчаном ручье произошла в конце шестьдесят четвертого года, когда так называемый «индейский мятеж» был уже подавлен и разгоряченные кровью солдаты просто искали чем бы заняться.
Что же касается меня, то после последней поездки в Миссури и обратно я решил вести оседлую жизнь, поскольку вознамерился стать преуспевающим бизнесменом и политиком. Кроме того, у меня появился ряд подозрений в отношении моих «партнеров», Болта и Рамиреса, которые, судя по всему, надували меня почем зря, а как, скажите на милость, я мог вывести их на чистую воду, находясь все время в разъездах? Слышали бы вы их возмущенные протесты, когда я заявил, что отныне тоже буду заниматься складом!
Я мало что смыслил в бухгалтерских книгах и, разумеется, так и не сумел доказать их прошлую нечестность, однако с этого момента мой доход заметно вырос. И знаете, что я сделал? Построил себе дом и женился!
К тому времени мне было около двадцати. Моей женой стала восемнадцатилетняя шведка, семья которой приехала в Америку пять лет назад и поселилась в Айове, на озере Духов. Отец и мать Ольги (так ее звали) погибли от рук жестоких сиу, пока сама она пряталась в погребе. Теперь ей там уже вряд ли удалось бы скрыться: она была чуть выше меня ростом, но обладала замечательной фигурой, без единой унции лишнего веса.
Волосы Ольги были такими светлыми, что даже в дождливый день ее головка казалась залитой солнечным светом. В Денвер она попала с семьей, приютившей ее после трагедии на озере Духов. Ольга готовила им еду, возилась с детьми, мыла полы и колола дрова, в то время как мужчина клал ей руку на зад и норовил забраться под юбку, а женщина, пребывая в постоянной меланхолии, целыми днями не покидала хижину.
Ольга понравилась мне с первого взгляда, и даже не своей красотой (хотя и это сыграло не последнюю роль), а милым, спокойным нравом. Ее практически невозможно было вывести из себя, я же всегда питал слабость к терпеливым и уравновешенным женщинам. Она, например, даже не подозревала о том, что давно уже сторицей расплатилась с семейкой лентяев за то немногое, что она для нее сделала, и после нашей свадьбы мне стоило немалого труда убедить Ольгу не батрачить больше на них.
Через год у нас появился ребенок. К этому времени я уже закончил строить свой дом, и мы жили теперь в четырех комнатах. По сравнению с усадьбой Пендрейков это был не ахти какой дворец, но в Денвере тогда не подходили к жилищу со слишком высокими требованиями. Мы назвали сына Густав, в память о погибшем Ольгином отце, и это имя очень подошло малышу, который со своими соломенно-желтыми волосами и голубыми глазами выглядел как заправский швед.
Надо сказать, что мое партнерство с Болтом и Рамиресом держалось лишь на рукопожатии и честном слове, о чем они не раз с гордостью говорили. Меня же это беспокоило все больше и больше. Я не разбирался в счетах, но полагал странным, что каждую субботу при дележе денег наличные выдавали только мне, мои же партнеры хранили свои доходы в сейфе на складе. Как-то я не выдержал и спросил, в чем дело На что они живут, если не берут деньги?
Рамирес в ответ расхохотался, показав крепкие белые зубы, и сказал:
— А зачем? Джек, старина, мы живем в цивилизованном обществе, в котором важны не сами деньги, а то, что они у тебя есть. Улавливаешь? Все вокруг отлично знают, что мы люди состоятельные, и дорожат нами как клиентами. Поэтому с нас не просят наличные, а открывают кредит. Да, это нам обходится чуть дороже, ну и что? Зато звонкую монету мы снова вкладываем в наш общий склад и получаем большую прибыль. Понял наконец?
Я ничего не понял. Слова Рамиреса звучали довольно здраво, но у меня все же оставались вопросы. Во-первых, кредит — это товары в долг, а по долгам рано или поздно придется платить; кроме того, и дураку известно, что когда платишь сразу и наличными, то получаешь скидку. Во-вторых, если это так выгодно и здорово, то почему они не предложили и мне держать деньги в сейфе?
Я действительно многого еще не понимал, но нутром чувствовал какой-то подвох и в один прекрасный день, когда они снова заговорили о нашем «джентльменском соглашении», топнул ногой и заставил их нанять законника, который и увековечил наши отношения на бумаге. Я умею читать, но просто сломал глаза и мозги, вникая в казуистику документа, а потом плюнул и решил, что уж теперь-то все в порядке. Да, не зря говорят, что у юристов свой язык, которого никто, кроме них самих, понять не в состоянии.
Ольга приносила мне постоянную радость, в основном потому, что плохо еще знала английский, а я, как нетрудно догадаться, не мог ни слова сказать по-шведски. Поэтому мы редко и мало говорили, зато чувствовали себя друг с другом просто превосходно.
Наш сын, маленький Гус, был совершенно очаровательным ребенком, и я получал несказанное удовольствие, качая его колыбельку и слушая, как он агукает и пускает пузыри. Ольга в такие моменты обычно сидела у окна со своей штопкой и время от времени интересовалась, не хочу ли я есть. В этом смысле она была настоящей шайенкой: те тоже считают, что мужчина постоянно голоден.
Затем поздней осенью 1864 года Болт и Рамирес смылись из города, оставив меня разбираться с их «кредитами». Сейф и касса оказались, разумеется, пусты. Теперь только я понял, что сам развязал им руки, подписав договор о партнерстве и взвалив на себя тем самым ответственность за наш «бизнес» и связанные с ним долги.
Что ж, настал мой черед проявить свою знаменитую сообразительность, которой так восхищался когда-то преподобный Пендрейк. Я не стал выть и заламывать руки, а быстренько сложил вещи, и на следующее утро мы всей семьей отбыли из Денвера с первым почтовым дилижансом, оставив дом, склад и мои мечты о благополучии. Так в двадцать два года я стал банкротом.
В то же время я испытывал некоторое облегчение. Вне всякого сомнения, было бы здорово преуспеть, но провал предприятия снова подарил мне полную свободу. И по дороге на юг, в Колорадо-Сити, я вдыхал полной грудью свежий ветер странствий, хотя и чувствовал себя не так спокойно, как Ольга, которая до сих пор считала, что мы просто едем куда-то поразвлечься и отдохнуть от трудов праведных: была середина декабря, и она не имела ничего против того, чтобы встретить Рождество в форте Ливенуорт.
Деньги таяли с каждым днем, и я ломал голову, как быть дальше. Можно было пересечь Миссури у форта, нагрянуть к Пендрейкам и стрельнуть у них взаймы или же разыскать в Ливенуорте того офицера, который когда-то обещал мне, еще мальчишке, место в армии. Я говорю «можно было», и этим все сказано. Я не стал делать ни того, ни другого, так как давно уже усвоил: жизнь следует не насиловать, а принимать такой, какая есть, и она, в благодарность за это подскажет самый, казалось бы, неожиданный выход. Проще говоря, кривая вывезет.
Малышу Гусу скоро должно было стукнуть два годика, мы не разу не стригли его белокурые локоны, и он являл собой совершенно ангельскую картинку. Он впервые отправился путешествовать, и его голубые, как бирюза, глазенки с восторгом таращились на все, что видели за окном дилижанса Когда Гуса впихнули в экипаж, он смеялся и гугукал, показывая на окружающих крохотным пальчиком, и, казалось, вовсе не замечал всех тягот пути, хотя дилижансы и дороги тех времен были таковы, что уже через несколько миль пассажиры с тревогой начинали ощупывать языком зубы, проверяя, все ли они еще на месте. Малыш во всем походил на мать, что я только приветствовал, поскольку никому бы не пожелал ни своей внешности, ни своего нрава.
Да, совсем забыл сказать… Бойня на Песчаном ручье произошла за две недели до нашего отъезда из Денвера. Тогда полковник Чивингтон напал на лагерь шайенов и арапахо, сровняв его с землей и уничтожив всех его обитателей, две трети которых составляли женщины и дети.
Что ж, меня там не было, и я вряд ли счел бы себя вправе так часто возвращаться к этому печальному событию, не отразись оно на моей дальнейшей судьбе.
После резни на Песчаном ручье все шайены вышли на тропу войны. Но полковник Чивингтон продолжал избиение индейцев, и, когда наш дилижанс оказался у реки Арканзас, мы повстречали его колонну, двигавшуюся из форта Лайон.
К нам подъехал молодой лейтенант и, коснувшись рукой шляпы, обратился к Ольге, которая выглянула в окно:
— Полковник приветствует пассажиров. Мы прочесали всю реку вниз по течению и заверяем вас, что вы не встретите там ни одного краснокожего.
Кучер шумно выразил свою радость, что принесло мне определенное облегчение: всю дорогу он пугал нас неизбежной встречей с кровожадными врагами, а Ольга, практически не знавшая английского, внезапно начинала все понимать, стоило только произнести в ее присутствии слово «индеец».
— Ты слышала? — спросил я ее и погладил по руке, такой же тонкой и нежной, как у миссис Пендрейк. Но была и разница: первая, в отличие от последней, принадлежала мне.
Она поднесла маленького Гуса к окну и сказала:
— Сматли, какая класивая ласадка!
Но она имела в виду вовсе не лошадь лейтенанта, а гигантского рысака, гарцевавшего во главе колонны кавалеристов ярдах в пятидесяти от нас. На нем восседал сам Чивингтон, которого я уже видел однажды в Денвере. Я даже обменялся с ним тогда рукопожатием, от чего у меня до вечера гудели все кости от кисти до плеча. Одна его голова была больше, чем все тельце Гуса.
Увидев, что мы наблюдаем за ним, полковник картинно застыл в седле, помахал в знак приветствия своей огромной лапищей и зычно рявкнул:
— Мы славно проучили этих дьяволов!
Колонна отправилась дальше на запад, а мы — на восток. После нашей встречи с кавалерией не прошло и часа, когда Ольга, поднеся маленького Гуса к окну, чтобы тот мог посмотреть на воду крохотного ручейка, который мы в тот момент переезжали, внезапно вскрикнула и сильно побледнела. Проследив за ее окаменевшим взглядом, я увидел индейцев. Надо ли добавлять, что это были шайены? Малыш тоже заметил их и радостно забулькал, хлопая от избытка чувств и впечатлений в ладошки.
Едва я успел оттолкнуть Ольгу с ребенком от окна, как на нас напали.
Нашим единственным преимуществом и шансом на спасение была скорость, и кучер погнал лошадей по ровной прерии так, что прохладный зимний ветер трепал занавеси окон, словно ураган паруса фрегата. Я достал револьвер, но расстояние было еще слишком велико. Сверху донеслась беспорядочная пальба — это сидевший на козлах кретин разряжал свой кольт вместо того, чтобы беречь патроны. Дилижанс трясло и кидало, и попасть из него по кому-нибудь было ничуть не легче, чем, несясь на полном скаку, угодить грушей в зайца. Правда, и индейцы не могли попасть в нас по той же самой причине. Мы ехали уже весь день, лошади устали, но до ближайшей станции оставалось каких-нибудь шесть-семь миль.
До сих пор я ни словом не обмолвился о прочих пассажирах. Их было трое: тупоголовый коммивояжер, ехавший из Колорадо-Сити и всю дорогу предлагавший нам свои дурацкие товары; коренастый скотовод, пытавшийся завязать беседу на тему «Помогут ли победы полковника Чивингтона американцам раз и навсегда решить индейский вопрос», и, наконец, мрачный тип, который сел на последней станции и, грубо отпихнув коммивояжера, плюхнулся на его место, выставив напоказ рукоятку здоровенного кольта, засунутого за пояс. Он всем своим видом говорил, что пристрелит каждого, кто хотя бы косо посмотрит на него. Все равно, я бы ни за что не потерпел подобного обращения с собой, но со мной никто так и не обращался, а коммивояжер, в конце концов, родней мне не доводился, да и изрядно надоел.
Теперь же, когда на нас напали, я был даже рад, что этот мрачный тип оказался рядом. А на кого еще мог я положиться? На впавшего в панику идиота на козлах, расстрелявшего весь барабан? На безоружного коммивояжера? На скотовода по имени Перч, предложившего остановить дилижанс и откупиться от шайенов (как выяснилось, он как-то купил землю у миролюбивых оседжев и теперь полагал, что каждый индеец имеет свою цену)? Нет, оставался только Черный. Я называю его так по цвету роскошных усов, потому что не помню имени. Он держался совершенно спокойно, не оглядывался поминутно на наших преследователей, а блестящая рукоятка его кольта говорила о том, что оружием пользовались часто.
Необходимость снова пустить его в ход возникла даже быстрее, чем я предполагал. Мы промчались примерно полмили по прерии, сохраняя прежнюю дистанцию, а затем шайенские лошади стали приближаться. Подпустив скакавшего впереди индейца на сто ярдов, я выстрелил в него и промахнулся, но он взял чуть влево и появился уже с другой стороны дилижанса.
— Теперь твой черед, приятель, — сказал я Черному, но тот даже не удостоил меня ответом, продолжая тупо смотреть вперед. Я поклялся себе, что, если мы выпутаемся, я с ним разберусь. Сводить с ним счеты немедленно не было ни времени, ни возможности, и я проглотил обиду. В этот момент коммивояжер подергал меня за рукав и заговорщицким шепотом сказал:
— У меня есть отличное ружейное масло, смешанное с высококачественным растворителем. Вам оно обязательно пригодится. Вот возьмите, это бесплатный образец, и, если вам понравится, я продам вам целую пинту. И совсем недорого.
Послал Бог попутчиков, нечего сказать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54