Но я не слишком горевал, что покидаю форт Ларами, превратившийся за эти пять лет в переполненный грязный курятник. Так мне, по крайней мере, казалось, но лишь до тех пор, пока я не повидал другие обиталища белых. С сожалением должен сказать, что у форта стояло немало палаток, среди которых попадались даже шайенские. Это были спившиеся изгои, и Люди не признавали их за своих, называя Теми, Кто Вечно Околачивается У Фортов, или попросту Бродягами. На них никто не обращал внимания, даже банды головорезов, то и дело шнырявшие неподалеку. Некоторые отщепенцы приторговывали украшенными орнаментами шкурами, другие давали «в долг» своих жен и дочерей белым, не бесплатно, разумеется, но все, как один, требовали денег у правительства, пространно и туманно обещая взамен «вечную дружбу» со стороны своих племен, которые от них отвернулись.
Закон запрещал продажу спиртного индейцам, но Бродяг никогда не видели трезвыми: белых женщин в форте почти не было, и их краснокожие сестры пользовались большим спросом. Кроме того, закон — законом, но я что-то ни разу не слышал о том, что кто-то из торговцев арестован. «Огненная вода» шла нарасхват, и на нее можно было выменять все, что угодно.
Я упоминаю об этом лишь потому, что там, в Ларами, встретил своего старого знакомого. Снедаемый тоской по вольной жизни краснокожих, я как-то слонялся по этому индейскому городку, отмахиваясь от старых грязных скво, пытавшихся всучить мне видавшие виды бизоньи шкуры, когда вдруг увидел большую брезентовую палатку, из которой, пошатываясь, выходил вдребезги пьяный человек.
Внутри стояла неописуемая вонь, несколько краснокожих выпивох толпились у грубо сколоченной стойки, на которой стояла одна единственная мятая жестяная кружка. Ее наполнял белый в засаленной кожаной одежде. Он выглядел так, словно не умывался с самого рождения и никогда в жизни не держал в руках бритву.
— Ну че, паря, опять приперся? — приветствовал он мутноглазого индейца, дрожащей рукой протягивающего ему только что снятые мокасины. Их явно было недостаточно, и торговец покачал головой. Тогда индеец снял с себя почерневшую от жира и дыма костров рубаху.
Белый поднял вверх согнутый указательный палец и произнес:
— Только половину, краснозадый сукин сын. Только половину, и даже не спорь, говноед несчастный!
С этими словами он налил кружку до половины, и ее содержимое мгновенно исчезло в глотке «клиента».
— Эй, подгребай сюда, приятель! — окликнул меня хозяин вертепа. — Не боись, для тебя найдется кой-че получше этой лошадиной мочи. У меня тут припасена бутылочка…
Он нагнулся, запихал в мешок мокасины и рубаху и извлек на свет божий бутылку настоящего виски.
— Их я пою смесью собственного изобретения, — продолжал он, скаля желтые зубы. — На галлон берешь пинту виски, порох, черный перец, серу и табак, а потом доверху доливаешь водой. Эти скунсы все равно не чувствуют разницу. Но здесь — то, что надо. Пей, — и он протянул мне бутылку.
— Нет, спасибо, — ответил я.
— Ну как хочешь. Только повремени чуток линять отсюда, ладно? Мне нечасто доводится почесать язык с белыми, ведь весь божий день я обихаживаю этих… — он откупорил бутылку, и виски с бульканьем полилось ему в рот. Другой индеец, по одежде шайен, потянулся было вперед, но получил такую затрещину, что покатился по земляному полу. Остальные не обратили на него ни малейшего внимания.
— Ты не думай, — продолжал разглагольствовать изобретатель отравы, — по вечерам я хожу в форт, где ужинаю со старшими офицерами, они все — мои лучшие друзья. Но днем мне одиноко. Ох и нелегко же мне иметь дело с этим краснокожим дерьмом, ведь они перебили всю мою семью прямо у меня на глазах и пере… всех женщин. Как только Канзас станет самостоятельным штатом, я буду сенатором и займу в конгрессе причитающееся мне по праву место, — он сделал еще глоток. — А ты че, и впрямь не хочешь хлебнуть? Ну ладно, ладно… так че я там говорил? Ах, да…
Но я уже шел к выходу, осторожно огибая распростертые на полу тела. Во-первых, тогда я еще не пил виски, а во-вторых, я всегда терпеть не мог, когда мой братец Билл начинал врать. Слава Богу, что он меня не узнал.
В Ливенуорте, действительно большом форте, меня поселили у армейского капеллана, жившего со своей семьей в маленьком домике. Это был тощий парень с лошадиными зубами; его жена выглядела абсолютно так же, а вот их светловолосые дети даже отдаленно не напоминали никого из них. Я прожил у них несколько недель, и всякий раз, когда жена и дети уходили из дома, капеллан зазывал меня к себе в кабинет, где и вел скучнейшие душеспасительные беседы, а для пущей убедительности гладил меня по колену. Наверное, он был хееманех, хотя дальше колена дело так и не пошло. Я не жалел, когда пришла пора покинуть их, тем более что его жена все время ко мне принюхивалась и упорно меня мыла.
Однажды меня вызвал к себе сам генерал, командовавший гарнизоном форта, и сказал:
— Ну, Джек, наконец-то мы нашли для тебя подходящий дом. Ты будешь сыт и одет, и у тебя будет замечательный отец. Тебе предстоит многому научиться, но ты смышленый мальчик. А если когда-нибудь ты решишь избрать карьеру военного и воевать вместе с нашими храбрыми ребятами, я с радостью помогу тебе.
Сказав так, он снова уткнулся в заваленный бумагами стол, а его ординарец вывел меня на улицу, где я увидел капеллана, стоящего у легкой двухместной коляски и беседующего с толстяком огромного роста.
Пока не забыл, скажу, что это была моя первая и последняя встреча с генералом. Никто в Ливенуорте никогда не спрашивал меня о жизни среди индейцев. Но ведь и шайенам не приходило в голову поинтересоваться у меня логикой поведения белых людей… Никто не любит правду.
Итак, меня подвели к коляске, и капеллан сказал:
— А вот и наш маленький дикарь.
У толстяка была черная борода лопатой, он носил черный фрак, не сходившийся на огромном пузе. Его жир казался скорее твердым, чем мягким, если, конечно, вы понимаете, что я имею в виду. Так выглядели силачи былых времен: если им двинуть кулаком по брюху, то кулак не утонет в нем, а отскочит, как от стенки. Сплошная мышца. Раньше я видел таких только на картинках.
Мне уже грезились большие арены, на которых мы вместе даем представления, выжимая пудовые гири одной левой, разрывая толстые железные цепи, ломая подковы и так далее, когда капеллан продолжил свою мысль:
— Этот добрый человек, Джек, решил усыновить тебя. Ты должен почитать его как родного отца, ведь отныне, по закону, он таковым для тебя и является.
Толстяк посмотрел на меня поверх бороды, повел могучими плечами и загудел густым басом, как со дна глубокого колодца:
— Ты правишь повозкой, парень?
Я смотрел на него с восхищением и, желая угодить, ответил:
— Да, конечно, и неплохо.
— Ты просто врунишка, мальчик, — гудел он. — Где это ты мог научиться править повозкой, если жил у индейцев? Но ничего, лживость-то мы из тебя выбьем.
Он нагнулся, сгреб меня за воротник и засунул в коляску. Все это он проделал одной рукой.
— Ох, Джек, — заверещал капеллан, — ты должен относиться с уважением к его преподобию и не забывать хорошие манеры, которым ты научился, живя у нас.
Так вот, мой новый па оказался не артистом, а еще одним чертовым проповедником. Можно подумать, что на мою долю их выпало недостаточно! Звали его преподобный Сайлас Пендрейк. Вдобавок к черной бороде у него были густые черные брови и белоснежная кожа. Держался он не слишком дружелюбно, и, пока мы ехали к реке Миссури, я все гадал, куда лучше всадить мой нож для скальпирования, который я припрятал под рубашкой, заткнув за пояс армейских штанов. Однако одного взгляда на размах его плеч хватило, чтобы заставить меня призадуматься: лезвие могло просто не пробить его толстую шкуру.
Нож и солдатские обноски Малдуна были моей единственной собственностью. Лошадь отобрали у меня в Ливенуорте, и больше я ее не видел. Думаю, капеллан продал ее, дабы вернуть потраченные на меня деньги. Мой лук и стрелы сломали его белокурые детишки.
На пристани Пендрейк въехал прямо на палубу маленького колесного пароходика. Можете представить себе, какой силой обладал его серый норовистый конь, чтобы возить такую тушу! Благородное животное косилось на меня и фыркало: видимо, несмотря на частые купания, запах индейца меня так и не покинул.
Вскоре пароходик отплыл. Я заинтересовался было тем, что стучало и гремело в его чреве, но тут вспомнил слова Старой Шкуры: если Человек плывет по большой воде, он неминуемо погибнет. Да, я родился в Огайо, в Эвансвиле, но это было слишком давно, а Миссури доверия не внушала. Ее воды вполне хватило бы на то, чтобы затопить всю пустыню в Неваде.
Я не собираюсь описывать все путешествие, скажу только, что приплыли мы в маленький городок на западе штата Миссури и через пару часов пути оказались у собственной церкви Пендрейка, рядом с которой стоял его двухэтажный дом. Впервые за все это время толстяк снова обратился ко мне с вопросом:
— Ты знаешь, как отцеплять повозку, парень?
Я хорошо усвоил полученный урок, а потому ответил:
— Нет, сэр, не знаю. Понятия не имею.
— Значит, тебе придется поработать мозгами и сообразить, как это делается, — невозмутимо парировал он. Забегая вперед, скажу: Пендрейк, как и большинство знакомых мне преподобий, безупречно мог делать только одно, а именно — есть. В остальном же он говорил и действовал настолько медлительно и тупо, что порежься он, то изошел бы кровью, прежде чем поднять свой жирный зад и догадаться перевязать рану.
Стоит ли объяснять, что мне не составило труда сообразить, как отвязать коня и отвести его в стойло. Но я не знал, как мне поступить потом. Этот чертов Пендрейк ничего мне не сказал, и я ломал голову, стоит ли идти в дом. А если он решил поселить меня в конюшне? Или, наоборот, само собой подразумевалось, что, справившись с работой, я поднимусь наверх? Минут пять я слонялся взад-вперед, ожидая его появления или хотя бы окрика, но ни того, ни другого не последовало. В конце концов я плюнул и пошел в дом.
Поднявшись по лестнице и пройдя большую светлую прихожую, я оказался в комнате, бывшей чем-то средним между гостиной и кабинетом. На стенах висели масляные лампы, а на спинках дивана и мягких кресел лежали покрывала, явно затем, чтобы не пачкать мебель сальными волосами. У Пендрейка, при его толщине, наверняка была с этим проблема.
И тут громовой голос позади меня произнес:
— Ты в моем кабинете?!
Интонация выдавала и гнев, и искреннее удивление одновременно.
— Да, но я ничего не сломал и не разбил, — ответил я.
Сказав так, я повернулся, ожидая увидеть эту тушу, нависшую надо мной с занесенной для удара рукой, но Пендрейк стоял довольно далеко, в дверях. Да, с подобным голосом можно находится за сто ярдов от собеседника, а последний этого даже и не заметит.
Но теперь между нами стояла женщина с темно-русыми волосами, обрамлявшими ее милое лицо и собранными узлом на затылке. У нее были голубые глаза и белая кожа, причем просто белая, а не мертвенно-бледная, как у Пендрейка. Мне показалось, что ей лет двадцать, тогда как Пендрейку — пятьдесят, и я принял ее за его дочь.
Она улыбалась мне, чуть приподняв верхнюю губку, под которой блестели безупречно белые зубы. Однако слова ее были адресованы Пендрейку:
— Он просто никогда раньше не видел кабинетов, — произнесла она бархатным голосом. — Не хочешь ли присесть, Джек? Да садись же! — и она показала на табуретку, покрытую зеленым плюшем.
Пендрейк сопел у нее за спиной, но не вмешивался.
— Нет, мэм, спасибо, — ответил я.
Тогда она спросила меня, не желаю ли я стакан молока и кусок пирога.
Молока мне хотелось меньше всего на свете; если я когда-то и любил его, то давно уже забыл об этом, но решил подыграть девушке, так как хотел завести в доме хоть одного друга.
На кухне мне повстречалось еще одно существо, отнесшееся ко мне весьма приветливо. Впрочем, у него не было другого выбора, поскольку цвет ее кожи сильно отличался от белого. Закон в Миссури тогда еще позволял держать цветных рабов. Это была жизнерадостная кухарка-негритянка и звали ее Люси Лавендер. Глядя на нее, я без труда представил себе ее деда или прадеда, рыскающего по африканской саванне с тяжелым копьем в руках. Люси жила вместе со своим мужем, подстригавшим Пендрейку газоны, в крохотном домике рядом с конюшней, и я часто слышал по ночам, как они ссорятся. Самое интересное заключалось в том, что Лавендерам незадолго до этого дали свободу, но они никуда не ушли, то ли опасаясь снова угодить в рабство где-нибудь в новом месте, то ли просто в силу привычки.
Белая женщина, которую я принял за дочь Пендрейка, оказалась его женой. Она была лет на пять-шесть старше, чем мне показалось, а сам Пендрейк — года на три моложе. Даже внешне между ними лежала настоящая пропасть, и я до сих пор не знаю, что она в нем нашла. Скорее всего, этот брак устроили их родители: ее отец был судьей, а столь важная персона вряд ли пожелает видеть в своих зятьях торговца спиртным или табаком.
Пока я давился молоком, миссис Пендрейк сидела за столом напротив меня и расспрашивала о моей прошлой жизни. Не уверен, что ее это действительно интересовало, но я был польщен. Она оказалась первой живой душой, которая хоть с какой-то теплотой отнеслась к моим приключениям. Я немало удивился, встретив такое внимание со стороны утонченной жительницы белого поселения Миссури, ведь даже Люси, стоящая почти на той же ступени социальной лестницы, что и я, лишь хихикала и без конца повторяла: «Боже ж мой!» — откровенно считая меня жалким врунишкой.
Я старался не слишком мучить ее своими рассказами и следить за собой во время еды. Жена капеллана преподала мне кое-какие манеры, ведь когда я впервые сел за их стол, то схватил мясо руками. Теперь я отламывал от пирога миссис Пендрейк маленькие кусочки и отправлял их в рот кончиком ножа.
Когда я насытился, она сказала:
— Ты и представить себе не можешь, Джек, как мы рады видеть тебя здесь. У нас нет детей, и ты словно принес с собой солнце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54