Но его «публичное одиночество» прервала Руфка Ляляка; появившись за спиной у другого стола, она расставила еду, а заметив парня, собрала свои тарелки и пересела за Ленькин стол.
— Я думала, ты целка, а ты, оказывается, с малолеткой из тринадцатой казармы ходишь.
— По радио передавали? — Он вяло вступил в разговор.
— Сказали.
— Узнавала?
— Узнавала, — с вызовом произнесла Руфка. — Значит, ходишь?
— Ну, хожу...
— Когда она надоест — приходи ко мне! Она не умеет то, что я умею.
Ленька продолжал жевать.
— Что, перетрухал после вчерашнего? Ништяк, Костя на правиле справедливый. — Руфка успокаивающе потрепала его по затылку, отчего он еще больше сжался.
Буфетчица, сидя спиной к стеклянной витрине буфета, энергично двигала костяшками счетов, а когда обернулась, сразу признала Леньку и потом, не скрывая своего интереса, наблюдала за ним.
И если бы парень огляделся, он узнал бы в буфетчице мать Риты.
— Ты не бойся меня! — снисходительно улыбнулась Руфка парню. — Раз попробуешь — потом сам не отстанешь.
— Что ты ко мне привязалась? — Ленька скорее просил ее уйти, чем спрашивал.
Но Руфка пригнулась к его лицу, нахально заглянула в глаза и заявила:
— А такого интеллигентика у меня еще не было!
Георгий Матвеевич Звонилкин расхаживал вдоль полупустых рядов класса, где шло занятие литературного кружка, и вещал:
— Вы должны знать, что классик марксизма говорит: история повторяется дважды: один раз как трагедия, другой раз — как фарс.
Ребята слушали с постными лицами.
— Мы видели, какой всенародной трагедией была кончина товарища Сталина, теперь мы видим, каким фарсом у нас в школе обернулся арест врага народа Берии. Вы были свидетелями истории с его портретом, в которой участвовал наш кружковец. И я предлагаю...
Ленька заглянул в дверь класса, где шло занятие кружка.
Ребята, увидев его, засмеялись.
Он не понял причины смеха и, оглядев себя, на всякий случай пригладил волосы.
— Заходи, Леня, заходи, — позвал Звонилкин, — как раз ты-то нам и нужен.
Леня прошел к задней парте и сел.
— Я предлагаю, — продолжал Звонилкин, — каждому написать юмористический рассказ «Портрет Берии сгорел». И обнаружить свою точку зрения.
— А я напишу рассказ «Берия сгорел», — сказал Харламов, и ребят это развеселило.
— Не советую, — предостерег руководитель, — на это у вас нет материала.
— Не нашего ума дело? Так? — не унимался Харламов.
— Так, — раздраженно согласился Звонилкин. — Писатель может хорошо написать только о том, что видел и знает.
— Но про амнистию уголовников, которых выпустил Берия, мы здесь, на сто первом километре, знаем очень хорошо, — вдруг включилась в разговор девушка-очкарик.
— Хорошо, но не все! — подхватил Витек.
— Верно, Харламов, не все, — учитель оценил поддержку. — Поэтому...
Но Харламов и не собирался поддерживать Звонилкина. Его занимало другое:
— А вы объясните, Георгий Матвеевич, почему уголовники не имеют права раздевать и воровать в Москве, а за сто километров от столицы мира — пожалуйста? Прописывайтесь, грабьте! Здесь можно, здесь уже сто первый километр!
Ленька, не поворачиваясь, повел глазами в сторону приятеля: неужели сейчас он расскажет о костюме?
Звонилкин остановил Витькины рассуждения:
— Не нужно обобщать. У тебя нет для этого данных.
— Есть, — не унимался Харламов.
— Я сказал — нет, — напрягшись и с раздражением пресек его руководитель и улыбчиво продолжил: — Вернемся к юмору. Я особенно рассчитываю на юмористический рассказ Лени как участника поджога портрета.
— У меня сейчас с юмором плохо, — сказал Ленька и хлюпнул носом.
Борька Куликов стоял на крыше сарая у голубиного лотка с сеткой и смотрел в небо через бинокль. За пазухой, под рубашкой, у него топорщились и покурлыкивали чиграши.
— Кулик! — позвал Ленька снизу.
Кулик опустил бинокль, увидел Леньку и присел на корточки.
— Щас!
Он мигом спрыгнул с крыши, очутился внизу рядом с Ленькой и сообщил:
— К Косте сегодня утром эти двое приходили, которые на тебя прут: Котыша и второй. Похоже, за пазухой у Котыши что-то было. Зашли к нему в сарай и тут же вышли.
— Уже пустые? — уточнил Ленька.
— Вроде того. У Котыши рубашка была выпущена.
Сообщение не предвещало ничего хорошего.
— А где сейчас Костя?
— У себя в сарае.
Ленька шагнул в сторону Костиной «берлоги», но Кулик остановил:
— Не ходи сейчас — он там с Руфкой.
Ленька понимающе кивнул и ушел.
Борька, прищурясь, поглядел в яркое небо, приложил к глазам бинокль и, выхватив затем из-за пазухи чиграша, кинул вверх.
Чиграш пошел кругами.
Костина компания разместилась на опушке леса. Сквозь стволы сосен просматривался неопрятный цементный забор завода-холодильника. Сам Костя сидел под сосной на травке, по-турецки поджав ноги, перед газетой, на которой круг ливерной колбасы, лук, хлеб, стаканы и две бутылки «белой головки» образовали заметную горку. Рядом с ним в такой же позитуре выкладывал из авоськи банку с огурцами Булка. Третий — широкоскулый — стоял на коленях перед патефоном и накручивал ручку. Патефон издавал членораздельные звуки.
Костя жестом приказал Леньке сесть рядом.
— Выпьешь?
Ленька отказался.
— За тех, кто там, — поднял граненый стакан Костя.
Выпили. Зажевали луком.
Море шумит,
Звезда за кормой.
Чайка летит
Рядом со мной... —
вещал с пластинки Утесов.
Широкоскулый налил еще и предложил:
— За тех, кого нет.
Булка протянул стакан, чтобы чокнуться. Широкоскулый остановил:
— За покойников не чокаются.
— Чокаются, — возразил Костя. — Если мы о них помним — они здесь.
С Костей не спорили — чокнулись и выпили.
Костя протянул Леньке кус ливерной колбасы, и тот не посмел отказаться, — давясь, ел.
Мальчик в поход
Ушел с кораблем.
Завтра придет
Лихим моряком, —
шипела пластинка.
Широкоскулый поднял голову, за его взглядом повернулись все.
На опушку вышли и остановились в двух шагах от компании Котыша с перебинтованной головой и его постоянный кореш Сидор.
— Ну, рассказывай, — скомандовал Костя, не предложив пришедшим сесть.
Широкоскулый снял патефонную головку с пластинки.
— Мы сработали сельмаг на семнадцатом торфоучастке. Ночью заныкали, что взяли, здесь, рядом, у старицы… — Котыша мотнул забинтованной головой в сторону, показывая, где они прятали ворованное. — А утром приходим — ничего нет. Пусто.
— Значит, у вас увели под утро? — уточнил Костя блекло, без выражения.
— Значит, — согласился Котыша.
— Ага, — поддакнул Сидор.
— Он говорил, — Котыша показал заскорузлым пальцем на Леньку, — что у него деньги бывают в воскресенье, а во вторник не бывают... А вчера был вторник, и он был при фанере.
— Все?
— Все.
— Теперь ты растолкуй, — предложил Костя, не глядя на парня.
— В субботу «красилка» выходная. Мы берем оттуда товар. В воскресенье от молдаван с рынка за товар приходят деньги, — с большими паузами, преодолевая внутреннюю дрожь, говорил Ленька, пытаясь формулировать четко и ясно, чтобы не поняли как-нибудь иначе. — Вчера действительно был вторник, у меня оставалось рублей двенадцать, и я сел с ними в карты...
— А ты где был под утро? — Костя повернул голову к Леньке.
— Дома. Спал.
— Мамка с папкой видели? — усмехнулся Костя и продолжил сам, растягивая слова, как это делают, когда убаюкивают ребенка. — Ну, у них мы спрашивать не будем... А кто еще может подтвердить? Думай! — Это прозвучало уже угрожающе.
Ленька оцепенел. Внезапно ему стало жарко. Пока он искал ответ, и Костя, и Булка, и тот, другой с ними внимательно и жестко смотрели на Леньку.
— Могут подтвердить, — вспомнил Ленька, — и даже двое. Я утром, только рассвело, пошел поссать. А возле уборной очередь... Валька Шалавая — Вовкина сестра. Он как раз с ними в деле был. А перед ней Семен, сосед. Дверь к двери...
Булка и широкоскулый развернулись к Коновалову.
— Ты его сукой назвал? — Тяжелый взор Кости уперся в Котышу.
— Назвал, — сухими губами пролепетал Котыша. — А что такого! — Он вдруг вскинулся и тут же заглох.
— Пори, — коротко бросил Костя, и Булка протянул Леньке свинокол — острый кинжал, смастыренный из ромбического напильника.
Ленька оцепенело глядел на блестящие ребра кинжала и водил головой из стороны в сторону. Не лучше чувствовали себя и Котыша с Сидором.
— Я не могу, — наконец выдавил Ленька.
Булка и широкоскулый вопросительно посмотрели на Костю.
— Снимай тапочки, — приказал тот.
Ленька, понимая, что сейчас произойдет что-то отвратительное, снял черные чешки.
— Целуйте... Ноги ему целуйте, — первый раз повысил голос Костя и встал.
Котыша и Сидор опустились на колени к потным Ленькиным ногам.
Костя стал позади них.
Они чмокали пальцы Ленькиных ног, он поджимал их и подтягивал колени к груди.
Костя смотрел на это действо, презрительно ухмыляясь
— Ну хватит! — Он резко ударил Котышу ногой в зад, отчего тот ткнулся лицом в Ленькину голень. — Линяйте, и чтобы я вас не видел!
Котыша с Сидором исчезли, а Ленька сидел, поджав пальцы.
— Выпей!
Ленька выдул стакан и тут же опьянел.
— Я пойду? — попросил он.
— Иди, — согласился Костя.
— Ты нам машину покажи, которой их напугал, — добавил Булка.
Ленька вяло кивнул и пошел к забору холодильника.
В спину ему зазвучал голос Лещенко:
На Кавказе есть гора
Самая большая,
А под ней течет Кура,
Мутная такая.
— Лень! — остановил его оклик Кости. — Тапочки забыл!
Ленька вернулся, пошатываясь, поднял тапочки и снова двинулся.
Если на гору залезть
И с нее кидаться,
Очень много шансов есть
С жизнию расстаться, —
вещал теперь Лещенко.
Отец метался по комнате — шестнадцати квадратных метров было мало для его движения, — он задевал за стол, за стулья, за открытую почему-то дверцу шкафа. Волосы его растрепались, цепляя бахрому абажура, который раскачивался и то высвечивал, то бросал тень на худое обострившееся лицо.
— Ты должен уехать из этого проклятого города! — почти кричал отец Леньке, сидящему на «лобном месте» — у стола.
— Папа, почему «проклятого»?
Отец резко вынул из шкафа серо-зеленую книжицу.
— Вот твой паспорт. Здесь написано: место рождения — Москва, год рождения — 37-й. Ты не задумывался, почему мы тут живем с года твоего рождения?
— Мама говорила — вам в Москве негде было жить.
Мать, сцепив руки, сидела у стены на диване и скорбно смотрела на сына.
— Да, нам стало, — отец налег на слово «стало», — негде жить в столице. Я был выдворен за ее пределы как недостаточно лояльный к власти. И с тех пор я слоняюсь по провинции, записываю и довожу до какого-нибудь смысла бредни руководителей, которые не могут связать двух слов, а мнят себя передовиками, философами, организаторами побед! Они издают это под своими именами, а мне бросают крохи с барского стола. Я — негр, я — литературный негр!
— При чем же здесь город? — возразил Ленька.
Отец сник и, остывая, согласился:
— Да. Город ни при чем. Ты прав. Ни при чем — для меня. А для тебя — кладбище любой твоей мечты. Отсюда тебе прямая дорога в колонию.
Теперь вскинулся сын:
— Это почему?
— А потому, что наши прекрасные соседи с удовольствием рассказали матери, что они знают про тебя... остальное я в состоянии вообразить.
— Но у меня здесь... друзья, — не соглашался Ленька.
— Будем мужчинами, сын, не только друзья, но и подруги. И ты вполне можешь податься в казарменные приймаки.
— Не надо, папа, — угрожающе встал Ленька.
— Надо, — устало ответил отец, положив руки на колени, — называть вещи своими именами. Уезжай отсюда немедленно… — И, предвидя вопрос сына, продолжил: — Я созвонюсь со своим другом Семеном Гутченко...
— То гарна людына, — вставила доселе безмолвная бабушка.
— ...Он в Краматорске. Он примет.
Ленька стоял не отвечая. Встал и отец.
— Впрочем, думай сам. Ты взрослый.
— Клевая машина! — Костя повертел в руках «вальтер» и протянул его Булке — тот осмотрел и спросил Леньку:
— Шмолять умеешь?
— Второй разряд из мелкокалиберного. — Ленька ответил небрежно и слегка оскорбленно — разряд по стрельбе был его гордостью, и он всегда привинчивал на пиджак значок разрядника, отделяющий его от «простых смертных».
Они стояли в густом сосновом лесу с подлеском у того же холодильника, где произошло правило. Булка отошел шагов на десять, наколол на сухой сосновый обломанный сук спичечный коробок и, вернувшись, протянул «вальтер» Леньке:
— Шмаляй.
— Патронов всего пять, — предупредил Ленька.
— Маслины мы найдем, стреляй, — успокоил его Костя.
Ленька выстрелил.
Пуля врезалась в ствол сосны, отщепив кору.
Еще раз.
Снова в ствол.
Еще.
Коробок разлетелся.
— Умеешь, — сказал Булка и протянул руку за пистолетом.
Ленька вопрошающе посмотрел на Костю.
— Отдай ему пока. Он ведь тебе не нужен.
Ленька отдал.
Булка и Костя переглянулись, и Костя предложил:
— А может, ты с ним на дело пойдешь? Булка собирается ювелирный в Куровской брать. Ты там будешь очень кстати.
Собственное молчание показалось Леньке бесконечным, и он ответил, что есть силы стараясь казаться спокойным:
— Я подумаю.
— Подумай. — Костя смотрел на него тяжелым взглядом. — Подумай.
— Вызывали? — Ленька стоял в заплеванной комнатенке районного отделения милиции перед столом, похожим на школьный, за которым расположился приветливый мужчина в штатском костюме.
— Вызывали, — откликнулся участковый Гальян, примостившийся на табурете у стены.
— А почему через соседку? — недоуменно спросил парнишка.
— Чтобы родичей твоих не волновать, — объяснил Гальян.
— Ты садись, — предложил штатский и, ощупывая его взглядом, добавил: — Знакомец.
— Я вас не знаю. — Ленька уселся на стул против стола и попытался вспомнить, знает ли он штатского. Ничего не вспоминалось.
— Зато я тебя знаю, — заключил штатский, дав парнишке покопаться в памяти. — Портрет Берии сгорел? — ухмыляясь, напомнил он. — Сам сгорел?
— Сам. Сгорел, — понимая, куда он клонит, уперся Ленька.
— Да, сгорел. А система охраны государства не сгорит. Система осталась!
Ленька не знал, что он должен ответить, и пожал плечами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44