— Не всегда, — обнадежила Рита, — я постараюсь что-нибудь придумать.
Девушка так смотрела на него, что Ленька понял — придумает.
— Костя, моего друга раздели! На танцах! В парке! — почти кричал Ленька, задрав голову, и Костя, сидевший на полатях сарая, понял, что парнишка пришел просить за приятеля.
— Значит, подставился, — заключил Коновалов и кто-то невидимый — с полатей торчали только подошвы его сапог — согласно хохотнул:
— Фраер неразумный!
— На нем костюм был. Новый. Мать справила. Она на второй прядильной работает. Прядильщицей. Костюм новый... И полуботинки... — не унимался Ленька.
— Ты хочешь, чтобы твоему корешу все вернули? — Костя спустился по лестнице.
Ленька, соглашаясь, кивнул:
— Ты город держишь!
— Запомни. Я могу отмазать только вора, бегающего... Такой закон.
Коновалов взял Леньку за плечи, развернул, вытолкнул из двери и задвинул за ним засов.
Потерянный и униженный, сознавая свою ничтожность, Ленька торчал у стены Костиного сарая, упершись глазами в сбитые носки собственных тапочек.
— Чо ты здесь трешься, фитиль? — Угрожающий и подозрительный окрик вернул его к действительности.
Шагах в пяти двое парней, сидя на корточках, что-то чертили пальцами на земле, поросшей хилой травкой, а третий стоял, повернувшись к Леньке и вложив руку в оттопыренный карман.
— Этот — свой, — успокоил стоявшего парень с черной масленой челкой. Леньке показалось, что видел его в окружении Коновалова. — Он с Костей про книжки разговаривает.
«Подозрительный» опустился на корточки, и они возобновили беседу, не обращая теперь внимания на Леньку.
— Через двор товар не возьмешь!
— Можно попробовать, — возразил парень с челкой.
— Одна пробовала — семерых родила, — разозлился «подозрительный».
— Там два вохра с пушками, — согласился невзрачный с впалыми щеками.
Ленька с возрастающим вниманием слушал это обсуждение.
— А если с Ленинской улицы? — спросил собеседников парень с челкой.
— Сразу заметут, — прервал «подозрительный». — На улице в субботу — народ. Вечером — на танцы валят. А ночью — мусора.
— А я что — зря на красилку устроился? — вскинулся невзрачный. — В субботу там только поммастера. Они не расколятся — перехезают. Вельвету и маркизету — полно. По 110 метров кипа. Я к любому выходу поднесу — только берите снаружи.
— А как возьмешь? — ни к кому не обращаясь, спросил «подозрительный».
— Я знаю, как взять! — неожиданно вырвалось у Леньки.
Парни разом повернулись к нему.
— Ну?
— Завтра утром скажу.
Эдик по кличке «Трекало» сидел, по-восточному сложив ноги, на лавах через мутную Клязьму и тоскливо пел, бренча на гитаре:
Идут на север срока огромные,
Кого ни спросишь — у всех Указ.
Взгляни, взгляни в глаза мои суровые,
Быть может, видишь в последний раз...
— Что значит — Указ? — прервал его Ленька.
Трекало пренебрежительно обернулся и объяснил, как недоумку:
— Указ Президиума Верховного Совета РСФСР сорок седьмого года о хищении соцсобственности. Понял?
Ленька, морщась от прямого вечернего солнца, кивнул, и Трекало продолжил:
— «Быть может, завтра покину Пресню я, уйду этапом на Колыму...» — сейчас Трекало прервался по собственной инициативе: — Пресня — это Пресненский пересыльный пункт в столице мира Москве... «Уйду этапом на Колыму...» Колыма, знаешь, что такое?
Про Колыму Ленька знал.
Уйду этапом на Колыму.
И под конвоем в своей работе тяжкой,
Быть может, смерть я свою приму...
...Следующий куплет песни Эдика неотвязно звучал в ушах парнишки.
Друзья накроют мой труп бушлатиком,
За моим за гробом ты не пойдешь.
Не плачь, не плачь, любимая, хорошая,
Ты вора вновь себе найдешь!
Под лучом фотоувеличителя Ленька чертил цветными карандашами на тетрадном листе. Закончил. Окинул взглядом листок, сложил вчетверо и выключил лампу.
Листок ходил из рук в руки.
— Кипу нужно не бросать из окна, а спускать на веревке. Спустил на полметра — подождал минут пять. Спустил — подождал. Спустил — подождал... — растолковывал Ленька знакомой троице, которая расположилась на прежнем месте у сараев.
— К двенадцати кипа должна лежать на газоне у стены...
— Кипу я спущу, — поднял голову невзрачный, — а кто возьмет товар с газона и понесет по улице?
Все трое ожидали Ленькиных пояснений.
— Пойду с танцев. В толпе. В двенадцать как раз играют гимн — толпа у красилки. Подойду к стене поссать. Увижу тюк. И понесу направо к общаге. — Ленька ткнул пальцем в место на листке, где был обозначен его поворот. — По дороге сажусь вот на эту скамейку. Тут темно. Оставляю тюк. Дальше — вы.
Он забрал у «подозрительного» листок, разорвал, даже не разорвал, а измельчил его и положил обрывки в карман.
— А если тебя заметут? — спросил «подозрительный». — Ты всех закладываешь?
— Я говорю: иду с танцев. Увидел тюк на газоне. Взял и понес к посту общежития — сдавать. Долг комсомольца.
Троица обменялась взглядами. Невзрачный согласился:
— Делаем.
С танцев шли по проезжей части главной улицы, прорезавшей город и разделявшей его на две части. Из репродуктора у входа на фабрику звучал вечерний гимн, но его заглушали, перекрикивая:
Хороши весной в саду цветочки,
Еще лучше девушки весной.
Встретишь вечерочком милую в сорочке —
Сразу жизнь становится иной.
Девчата-текстильщицы, или «фабра», как их называли, взявшись под руки, шли во всю ширину мостовой и зазывно пели.
Кое-где попыхивали сигаретки парней.
Ленька в пиджаке с приколотым к лацкану блестящим комсомольским значком шел рядом с понурым Харламовым. Не по размеру куртка «динамка» стягивала Витькины широкие плечи и почти по локоть обнажала руки.
Витька курил «беломорину».
Ленька отмахнулся от набежавшего дыма и глянул вверх — на окна красилки.
— Я пойду побрызгаю, — предупредил он Витьку.
— Я тоже, — поддержал тот.
К неудовольствию Леньки, Витька свернул за ним к низкому штакетнику газона.
Мочась на стену, Ленька повернул голову влево — в метре от него на травке лежал тюк, зашитый в мешковину и запечатанный блестящей металлической лентой. Витька натужно писал рядом, не замечая тюка.
Застегнув ширинки, они вернулись в веселую толпу.
— Я как знал, — уныло затянул что-то Витька, но Ленька прервал:
— Ой, я там значок потерял! — и бросился назад. — Я поищу!
— Я помогу, — с готовностью устремился за ним Витька.
— Да что ты как банный лист! — резко остановил его Ленька. — Я сам!
Заново писать было тяжело. Но, как мог, имитировал действие.
Потом нагнулся, взвалил тюк на плечи и, глядя себе под ноги, зашагал по тротуару к углу, за которым — метрах в пятидесяти — находилась условленная скамейка.
Поющая толпа, отделенная от тротуара строем тополей, не обращая на него никакого внимания, текла рядом — параллельным курсом — по мостовой.
Он миновал поворот и поднял голову: вдалеке, у входа в женское общежитие, маячил милиционер.
Ходьба теперь казалась бесконечной. И когда боковым зрением он увидел скамейку, врытую рядом с «доминошным» столом, ноги сами остановились.
Ленька сбросил тюк на стол и сел на мокрую почему-то доску скамьи, упершись спиной в столешницу.
Сзади подошел «подозрительный», потянул тюк в темноту.
— Дай закурить, — не попросил, а потребовал Ленька.
«Подозрительный» удивился, но кинул на стол «Памир» и спички.
Когда шаги его стихли, Ленька пошевелил плечами, разминая их, взял сигаретку, прикурил не торопясь.
Милиционер по-прежнему спокойно торчал у входа в общагу.
Ленька глубоко затянулся — раз, два... И согнулся в натужном кашле — его тошнило.
Эдик Трекало — этакий механизированный гонец — пролетел на велосипеде по школьному проулку и остановился у забора, спустившись с седла и расставив ноги.
За забором играли в волейбол.
Он отыскал глазами Леньку и позвал:
— Ленчик!
Ленька был на подаче, потом тянул в падении трудный мяч, потом, в восторге подпрыгнув, хлопнул в ладоши, реагируя на удар товарища по команде. И снова получил мяч для подачи.
— Ты чо — оглох?! — крикнул Эдик.
Ленька повернулся к нему, кивнул «сейчас, мол», сделал подачу и, сказав кому-то, стоявшему у черты площадки, «стань за меня», подбежал к Эдику.
— Мы же на пиво играем!
— Костя зовет!
— Осталась одна партия!
— Ты плохо слышишь? Костя тебя — фрея — зовет! — угрожающе повторил Эдик.
Костя загадочно улыбнулся, глядя на Леньку, застывшего перед ним внезапно вызванным к доске первоклашкой, и бросил внутрь, в темноту сарая:
— Бадай!
Из двери сарая появился парень в хромовых прохорях с объемистым газетным свертком, перетянутым крест-накрест бечевкой.
— Свое отдаю! — многозначительно подмигнул он и протянул сверток Косте. Тот передал его Леньке.
— Это твоего кореша костюмчик! — И походя добавил: — Обрадуй его. Верни.
Ленька догнал Коновалова.
— А как же... закон?
— Ты же теперь — вор.
Это звание имело для парнишки двойной смысл: делало его защищенным от любых превратностей дворового быта, но оно же погружало его в какой-то еще до конца не понятый, но пугающий мир.
Но Костю мало занимали Ленькины тревожные размышления, которые ясно читались на лице; он остановился возле худого, как скелет, то ли старика, то ли парня, уныло гревшегося на солнышке возле кирпичной бурой стены казармы.
— Здорово, Сенька! — ободряюще поприветствовал его Коновалов.
— Здорово, — безразлично ответил старик-парень.
— Кто Зимний брал? — ни к селу ни к городу спросил вдруг Костя.
Сенька повернул к Коновалову тусклые глаза и заученно, без выражения ответил:
— Сенька, питерский рабочий!
Костя полез в карман, вытащил пригоршню мятых купюр и, сунув их Сеньке, прошел мимо, увлекая за собой Леньку.
— Он кто? — спросил парнишка.
— Доходяга. Сидел на строгом. И дошел. Посидит полчаса на солнышке и ложится. Сил нет. А был — заводной. Трекало.
— Как же он живет? — обернулся на ходу Ленька.
— Воры кормят. Дают кто сколько.
Сенька, как сломанная кукла, сидел, привалившись к стене.
— Носи на здоровье. — Ленька держал в вытянутой руке перед другом сверток с костюмом.
Харламов приставил старенький велосипед ЗИФ к облупившейся штукатурке стены и недоверчиво переводил взгляд со свертка на Леньку:
— Откуда взял?
— Тайна.
— Что-то у тебя одни тайны.
— Не хочешь брать? — пригрозил Ленька.
Витек взял сверток, стянул бечевку.
— Про эту тайну я догадываюсь. За тобой этот блатной, Трекало к школе приезжал...
— Дальше что? — вызывающе спросил Ленька.
Витька помялся.
— А что я теперь матери скажу?
— Придумаем.
— Врешь ты мне все! Врешь! Паралик тебя забери! Врешь! — в слезах кричала тетя Поля — мать Витьки Харламова, потрясая костюмными пиджаком и брюками.
Витька и Ленька сидели за столом у помятого старенького самовара, уткнувшись глазами в граненые стаканы с жидким чаем.
— Ну за что мне горе такое! — Она опустилась на стул и размазывала слезы на щеках тыльными сторонами ладоней, не выпуская при этом вещей из рук. — То раздели его! То подбросили! Да что я, дура, что ли? Так и поверила! — И она, поднявшись, с новой силой принялась допрашивать: — Говори, где костюм взял?
Тетя Поля влепила Витьке увесистую пощечину.
— Я по две смены вкалываю, чтобы выучить его, а он... — Мать не нашла слов от гнева и приступила к Леньке: — Ты друг! Скажи, что с ним было?
Ленька исподлобья зыркал на всклокоченного Витьку.
— И ты молчишь! Я твоей матери скажу, чтобы не пускала тебя к нам. Зачем тебе такой друг — картежник! — Она указала рукой на сына.
Парни удивленно подняли глаза на тетю Полю.
— Я знаю! Знаю! Ты проиграл костюм. А потом отыгрался? Так? Твой отец из-за этих карт сгинул! И ты хочешь?! — наступала она.
— Не играет он в карты, тетя Поля, — вступился за друга Ленька. — Костюм правда подбросили!
Тетя Поля замерла, потом всхлипнула и, махнув рукой, вышла из комнаты.
— Ой, лиха с вами не оберешься!
Ленька включил вилку подсвета за портретом Берия, сел на стул под стендом «Литгазеты», вытащил из-за ремня книгу и, положив ногу на ногу, углубился в чтение.
Мимо просквозила стайка ребят и девушек. Следующие — остановились у книгочея.
— Леньк, ты здесь надолго?
— До шести, я дежурный. — Он развел руками и показал пальцем через плечо на стенд.
— А если раньше?
— Попробую. Но Звонилкин велел до шести.
— Ну, мы — в волейбол. На пиво!
— Валяйте! — Ленька погрузился в чтение.
Когда шаги приятелей затихли на чугунной лестнице, у стула материализовался Кулик.
— Тебе. Твоя доля. Просили передать. — Он протянул Леньке плотную пачку пятерок. И исчез.
Ленька смотрел на деньги, и в глазах его рождалось решение.
Распахнулось школьное окно, из него выглянул Ленька и, заложив два пальца в рот, заливисто свистнул.
И ребята, игравшие в волейбол на школьной площадке, и девчонки-болельщицы запрокинули головы.
— Есть предложение — в кино! — крикнул Ленька. — На «Кубанских казаков»!
— А где бабки? — за всех ответил снизу Витька Харламов. — Ты дашь?
— Дам, — успокоил дежурный.
Не в силах скрыть удовольствия от собственного действа, он выдавал приятелям и одноклассникам билеты.
— А деньги откуда? — спросил кто-то.
— Много будешь знать — что будет? — отшутился он.
Потрудились мы недаром,
Хлеборобы-мастера,
Чтоб ломилися амбары
От колхозного добра.
Убирай, убирай,
Убирай урожай.
Убирай, наступили сроки...
Ребята размягченно смотрели экранную цветную жизнь, когда в конце ряда появился Ленька с лотком мороженого в стаканчиках и принялся передавать его ребятам. Каждый получил по порции, а на лотке осталась еще пара стаканчиков. Он вручил ближнему — Витьку Харламову — второй и бухнулся на стул, удовлетворенно надкусив холодный снежный шарик.
Урожай, наш урожай,
Урожай высокий...
Экран захлестывало море золотисто-рыжего зерна.
Они сидели на скамье в зарослях сквера у 13-й казармы, где жила Рита. Ленька потянулся и как бы невзначай положил руку на ее плечо. В этот момент в дальнем конце сквера загорланили под гитару:
Купила мама Ниночке,
Купила ей ботиночки.
И сказала Нине: «Надевай»,
И сказала лично:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44