Окаменевшими лицами встречают их в некогда сердобольных вагонах метро. Я - не исключение. Моя мать успела в свое время снести к знаменитому авантюристу Мавроди сколько-то деньжат в расчете на высокий процент и прогорела заодно с теми, кто в эту достославную игру в "пирамидки" кинул те ещё деньжищи и остался у разбитого корыта. Но запах гари от "сожженных" купюр и надежд я чую до сих пор. Я помню, что мать отдала наглецу Мавроди свою надежду приобрести взамен ломаной, старой стиральной машины - новую, полуавтомат, с какими-то особыми, лестными ей приспособлениями и способностями... Бедная, бедная моя мать! Как она плакала без звука, забившись в старое кресло с ногами! Какой униженной и оскорбленной чувствовала себя!
За что тут размазывать! Сколько простодушных попало в "мавродиевы" ловушки только потому, что дело агитации и пропаганды в эпоху идеологических отделов было на высоте и приучило людей с почтением относиться к печатному и прочему "казенному" слову! Вечная слава элите КПСС! Система одурачивания нижестоящих, всякой там "массы" работала как часы! Каждого "винтика" страшок обязан был пробирать, едва он рискнет усомниться в чистоте помыслов и точности цифирки очередных сверхдостижений! Дрессированные людишки побежали за халявой в отворившуюся черную дыру "демократии"!
Но - спохватились. Но - грабли как ударят по лбу. И окаменели некогда неразборчиво сердобольные москвичи и москвички. И я признаюсь, со всеми заодно. И вот почему не смущаются при виде очередных "погорельцев" девчонки-москвички, а продолжают щебетать о своем, о том, что абсолютно зря народ старается ставить металлические двери. Оказывается, они все равно все на виду у мафии! Оказывается, есть такие дискеты, в них каждый житель "расписан" от и до: имя, отчество, фамилия, год и место рождения, какую жилплощадь занимает, один живет или с семьей, работает и где, а если не работает, то где работал в последний раз... "Обалдеть! - невесть отчего веселятся девчонки. - Во придумали! И не надо толстую адресную книгу за пазухой таскать!"
А ведь по последним милицейским сводкам, получается, мрут от голода нищие люди, даже в переходах метро мрут... Дожили! Доборолись за очередное "светлое будущее"! И у расхожей фразы "!Москва слезам не верит" и появился зловещий смысл... людоедский какой-то...
Отвратительное, унизительное ощущение, что хоть ты и живешь в столице, поблизости от воротил политики и экономики, хоть и накипело в тебе, а что можешь по большому-то счету? Что?
И все-таки, все-таки Бог так устроил, что, как это ни банально звучит, а ведь истинно говорю вам: за темной, даже черной полосой рано или поздно забрезжит беленькая, как небо перед восходом, и что-то да возродит в тебе желание действовать, а не соваться в кадушку с ядохимикатами...
Раздраженная, черт знает какая, пришла я домой. Мне казалось, что все-то мои желания-начинания ни к чему, что я вся, по макушку, сижу в трясине всяческой неразберихи, бессмысленности, бестолковщины. Хотя понимаю, что иного ни мне, ни другим обыкновенным женщинам в нашей стране не дано. Нам посоветовали, порекомендовали очередные политбонзы не жить, а выживать. Так чего ж?
Со зла неизвестно на кого я даже чашку с чаем уронила и разбила.
Но жизнь, видно, догадавшись, что где-то пережала, что надо бы поберечь нервишки у Татьяны Игнатьевой, ещё они ей пригодятся, - взяла вдруг и ненавязчиво так, но указала путь толковому решению многих моих проблем...
Сразу после того, как я собрала с пола осколки чашки, зажгла огонь под кастрюлей с остатками борща и включила телевизор поставленный на холодильник.
Впрочем, не в один миг пришло ко мне спасение. Еще я должна была очень захотеть швырнуть в телеокошко сиротливое блюдце, оставшееся от разбитой чашки прямо в толстомясую физиономию штатного юмориста Фазанова, который уж точно днюет и ночует там, даже не снимая носков и прочего. На этот раз он не пересказывал чужие тексты, а отвечал на вопросы телеведущей красотки. Она ласково спрашивала у него, расслабляя в улыбке медово блестящие губки: "Что, вам кажется, сейчас более всего не хватает россиянам?" Я, вроде, предугадала ответ. Сейчас, думаю, о пище заговорит, о бедственном положении детей, стариков и так далее. Ничего подобного! Этот сытенький дядечки с двумя подданствами, нашим и израильским, мягонько, улыбчиво поведал оплошавшей и, видимо, до смешного непроницательной девице - мол, о пище о говорить не будет, физическое это не главное, а будет он говорить о духовной пище, что есть главное "для россиян на текущий момент"... Ах ты... ексель-моксель, блин, как говорит неистовый Андрей Мартынов, безусловно, темпераментный любовник Ирины Аксельрод-Михайловой...
А потом вылез на экран последний секретарь ЦК ВЛКСМ и принялся воспевать комсомол и скорбеть по его кончине. И моя ярость вскипела по новой. Я же ещё застала этого чинушу в деле! Он был дядькой всем известной Ольки Петуховой из нашей школы. Он не только сам хапал всяческие привилегии, но и родных не забывал. Олькина семья из трех человек вдруг получила четырехкомнатную, Олька, троечница, вдруг поехала в Артек как отличница и общественница... А потом - в Болгарию, а потом - в Англию, как "передовая"... Теперь этот хапужник скорбит по былому... ексель-моксель, блин!
Так как жизнь вытаскивает человека из трясины неувязок и злости? А как бы смеясь и подпрыгивая.
Только-только я протянула руку, чтобы выключить поганого трепача, как вошла мать и бросила:
- Вера звонила. Просила отозваться. Выключи борщ - перекипит.
Я бросилась к плите... и забыла про телек. А когда налила тарелку и села к столу и поглядела в этот "ящик для идиотов" - сомлела от признательности к этому моему "ящику"... так как в нем попарусила белая тюлевая занавеска, покрасовалась вблизи неё синяя ваза с розовыми пионами, а далее - о чудо! - возникает большеглазое, темнобровое лицо Ирины Аксельрод-Михайловой.
Звучит вальсок Грибоедова, сообщая моменту очарование ностальгии по былому. Наклонив аккуратно, гладко зачесанную головку с клубом волос на затылке "а ля балерина", она вдовица моя загадочная, что-то пишет... Оператор камерой вправо, выхватывает из небытия мраморную девушку, вероятно, музу, которая улыбается немножко по-змеиному. Ветерок шевелит листы книги, вроде как случайно оставленной на садовой скамейке... Далее облака, кроны деревьев и опять облака... И наезд на Ирину, и очень близко её задумчивый, направленный в сторону, надо полагать, в былое, взгляд... Голос диктора:
- Перебелкино... знаменитый писательский городок. Здесь все связано с именами дорогих нам, россиянам. Прозаиков, драматургов, поэтов. Здесь они работали и... умирали. Ничего не поделаешь - мы все уходим понемногу. Но в тех стенах, где создавались известные нам произведения, где горело вдохновение - и до сих пор чувствуется какая-то особенная обстановка, какая-то особая аура... Невольно кажется, что вот-вот и, как совсем недавно, мы увидим издали высокую сухощавую фигуру Владимира Сергеевича Михайлова... услышим его хрипловатый голос...
На экране под баховскую токкату и фугу ре минор, под эти водопадные, бурлящие звуки, возникают кадры кинохроники: сквозь березовые ветки лицо маститого писателя, он все ближе, ближе... Писатель задумчиво глядит перед собой, трогая пальцем седую щетину усов. Его блекло-голубые глаза, слегка прищуренные, полны печали.
Но вот иной кадр, иная музыка. Под щелканье кастаньет и страстные переборы гитары В.С. Михайлов сходит с трапа самолета, судя по всему, в Испании. Он, ещё довольно молодой, черноволосый, ясноглазый, улыбчивый, пожимает руки встречающим... А вот он уже на улице Мадрида. А вот - в Лондоне, на фоне решетки королевского дворца... А вот он совсем молодой и худой в окружении пионеров и школьников.
Звучит колыбельная. На экране - младенчик, положенный на живот. Он повернул головку к нам, зрителям, и глядит радостными глазками-пуговками.
Текст: "В прежние, доперестроечные времена нельзя было говорить, что происходишь из дворян... Это противоречило бы воспеванию главного исторического двигателя - рабочих и крестьян... И хотя Владимир Сергеевич никогда не скрывал своего дворянского происхождения, но только в период перестройки почувствовал себя свободно и перестал хранить тайны своего дворянского рода. Вот он..."
Далее череда фотографий - вот прадед в эполетах, вот дед в эполетах, вот прапрабабушка в кружевном чепце, вот прапрадедушка в мундире с кружевным жабо...
Я, как и всякая обывательница советско-горбачевско-всяческого периода, воспитанная, однако же, Александром Сергеевичем Пушкиным в весьма ироничном отношении ко всяким чинам-званиям, тем не менее с некоторым трепетом отношусь к своим подружкам и знакомым, которые в последние годы окончательно рассекретились и оказались потомками даже князей и графов. Ибо у меня ничего такого нет. Самый высокий титул был лишь у одного моего предка, прадедушки Василия Кузьмича, а именно - телеграфист. Остальные - и вовсе крестьяне, потом городские мещане...
Но самые эффектные кадры кинохроники, посвященные жизни и деятельности В.С. Михайлова, были те, где он, окруженный почитателями, не успевал давать автографы, где он стоял на трибунах разных собраний, в том числе и во Дворце съездов, и говорил правильные слова о роли и значении литературы в деле нравственного совершенствования общества. Тут дистанция между ним и другими такими же избранными и прочей шелупенью, которая никогда не будет допущена в те красивые, просторные залы, превращалась в пропасть... Как-то так уж от веку идет: слуги народа, болеющие за него незнамо как, живут припеваючи, непременно в коммунизме, где и их жены и их детки-внуки срывают без счета цветы удовольствия и привилегий...
Но это я так, к слову. В.С. Михайлов, естественно, не относился к категории везунчиков, потомственных захребетников. Он, если взять во внимание количество написанных им книг, был выдающимся трудягой.
На экране как-то очень кстати появился сам писатель за большим, знакомым мне столом. Он склонил седую голову к бумагам, писал что-то. По обе стороны - стопки книг. "Разрешите задать вам вопрос, - обращается к нему невидимый интервьюер. - Как вы оцениваете сегодняшнюю молодежь? Вы разочарованы в ней, как многие интеллектуалы, или не очень?"
Писатель пристально вгляделся во что-то дальнее, видимо, еле проступающее в тумане, и веско возразил: "Не имею права хаять молодежь оптом, гуртом. Во все времена она была разная. Были свои умники и умницы, а были свои оболтусы. Кто-то тянулся к знаниям, а кто-то тянулся к бутылке. Я - счастливый человек. До сих пор вижу вокруг себя молодых людей, серьезно интересующихся проблемами морали, нравственности... Мое сердце греют молодые прозаики, поэты... Они приходят часто ко мне, и мы ведем беседы, полезные всем нам..."
На экране - большой овальный стол на даче писателя в Перебелкине. Посреди - букет пунцовых гвоздик. Вокруг стола - юноши и девушки, всего четверо. Все взоры устремлены к нему, мэтру...
Когда камера стала приближать лица, я углядела Андрея. Но не бритого, как нынче, а в темных усах и бороде. За широким окном падал сизоватый пушистый снег зимнего дня... Второй парень тоже был в бороде, но в светло-русой и очень похож на Андрея. Впрочем, мне почему-то все бородатые люди кажутся братьями.
После слов мастера сказала свои девушка, стриженая под мальчика, в белом свитере, из которого стеблем тянулась её худая шея:
- нам очень помогает общение с нашими старшими товарищами. Мы учимся более объемно, конструктивно воспринимать мир и более бережно обращаться со словом. Владимир Сергеевич - человек бывалый. Он многое рассказывает нам. Особенно впечатляют его встречи с выдающимися деятелями культуры...
Андрей, как я и ожидала от него, не высказался, а дал залп изо всех орудий:
- Слишком много оказалось придурежников среди тех, кто назывался писателями! Обыкновенных крохоборов! Они и при советской власти рвали себе куски, и при новой приладились. Бездари! Вон критик такой Ленька Сидоров! При советах все про коммунистические идеалы верещал и все у кормушки сидел! А как струхнул, когда в Дом литераторов Ельцин пришел выступать! Ельцин тогда в опале был у парторганов... Ребята из литинститута рассказывали, как он убегал из Дома прочь, на ходу ширинку застегивал, чтоб только комначальство его поблизости с Ельциным не увидело. А пришли к власти демократы - вылез в первые ряды, пошел лизать демократические зады, Ельцина воспевать - и стал аж министром культуры! Или взять шайки-лейки из издательств. Они же только и делали при Советах, что друг дружку издавали. Кто в редакторах сидел в "Московском рабочем", тот издавал редакторов и прихлебателей в "Советском писателе" и наоборот. Вот кто мечтает вернуть советскую власть, ту, конечно, когда им опять позволят барахло всякое сочинять и издавать, орденки и медальки на брюхо вешать. Им честная власть никакая не нужна! Многие из них, эти шаечники, и сейчас при сладком куске кучкуются, орденки друг другу чеканят!
- Не слишком ли вы категоричны? - звучит голос интервьюера. - Жестоки даже?
Андрей взорвался как граната:
- Я же им верил, поймите! Я всей этой московской и прочей писательской шараге с детства верил! Я думал, раз они такие правильные книги пишут, то значит и сами живут по совести! А они в душу мне наплевали! Лучше б я в эту Москву и не приезжал! Я же под их героев-праведников подстраивался, я же в танке в Чечне горел не за так, а за красоту жизни, за этих же самых писателей! А как столкнулся с ними лоб в лоб, е-мое... Жлобы в общем и целом! Вон тут, в Перебелкине... захватили внаглую общие дачи, словно свои кровные, а сами сдают квартиры в Москве за доллары! Бизнес! На крови, страданиях своих меньших братьев, которые не имеют, как они, клыков и когтей"! хотите по фамилиям? Бакланович, Гешоков, Келлер, Гуспенская-Шанина, Дуркевич...
- Хватит, хвати, а то мы далековато от темы уходим, от жизни и творчества Владимира Сергеевича! - остановил интервьюер.
- Да никуда мы не уходим!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58