Беляева Лилия
Убийца-юморист
Лилия БЕЛЯЕВА
УБИЙЦА-ЮМОРИСТ
Роман-детектив
Сначала все шло хорошо. Хоронили большого, маститого, широко известного писателя-поэта-драматурга Владимира Сергеевича Михайлова. Народ безмолвствовал с букетами цветов в руках, ораторы произносили речи, перечисляя заслуги усопшего перед страной, народом, читателями и всем прогрессивным человечеством. Я не спускала глаз с Валентина Верестова, прекрасного поэта и добряка, у которого должна была взять интервью для газеты. Он очень неважно себя чувствовал, и редакция спешила... Действительно, вскоре он скончается, буквально через неделю после похорон Михайлова...
Итак, похоронный обряд шел своим чередом. Ораторы сменяли друг друга. Периодически, нагнетая скорбь и усиливая величие тягучих минут, вступал в дело духовой оркестр...
И вдруг... вдруг кто-то громко хохотнул. Я, было, прошлась взглядом по лицам, но все они оставались серьезны, полны печали.
Потом, уже за воротами кладбища, дедок в орденских планках на кургузом пиджачке, объяснит тем, кто оказался поблизости:
- Не иначе могильщик сплоховал, позволил посмеяться. А чего им, могильщикам! Ребята они крепко пьющие. А чего их судить? Нельзя! Чумовая у них работенка, чумовая!
В ответ некая полная дама в лиловом, в черной шляпке с вуалью на рыжих крашеных волосах отозвалась:
- Никакой это не могильщик! Его первая жена Клавдия позволила себе это. Я лично видела, как она, ханжа старая, скривила губы. Она до сих пор думает, что самая главная из жен, а все остальные - дерьмо собачье, в подметки ей не годятся!
Потом я буду кусать себе локти, почему не задержалась с могильщиками, не спросила, кто из них такой юморной, почему позволил себе хохотнуть в самую неподходящую минуту.
Тем более, буду кусать эти самые локти, что мой поход к Клавдии Ивановне, первой по счету жене восьмидесятидвухлетнего Михайлова, убедил меня в том, что эта высокая костлявая дама с черными глазами из-под черных бровей, уж никак не могла позволить себе бестактность.
Но это будет потом, мой поход к этой многозначительной даме, когда волею судьбы и обстоятельств я окажусь лицом к лицу с событиями и фактами, пахнущими не одним, а несколькими преступлениями...
- Можете не признаваться, кто на меня наплел такое! - величественным жестом Клавдия Ивановна закинет на плечо конец бледно-лилового прозрачного шарфа. - Говорите, она была рыжая и толстая? Да это же бесстыжая Софка! Это же его прихихешка периода развитого социализма, когда Галина Брежнева скупала бриллианты стаканами! Когда Володя был без ума от этой рыжей наглячки и таскал её из страны в страну и в каждой покупал ей песцовое манто! Как говорится, из грязи да в князи! Из плохоньких актрисуль в секретарши, а оттуда - прыг в постель к известному писателю. В двадцать один год к человеку, которому стукнуло целых шестьдесят лет! Вот она могла смеяться над покойником! Могла!
И я ей поверю. Потому что старая старуха весь угол заставила иконами, перед которыми колебался неувядаемый лепесток пламени лампадки.
- Я верующая, и чтобы на похоронах позволила себе подобную бестактность?! - едва не до слез возмущалась вдова, наклоняя над моей чашкой белый кофейник в синий горошек и проливая кофе через край. - Я даже не какой-то там юморист, вроде Петросяна или Лени Ленча! Ах, Бог ей судья! Прощу и этот наговор. Она же тоже пострадавшая. Владимир кинул её через девять лет. Я же прожила с ним целых двадцать семь. У меня от него целых два сына и три внука! Все яркие, талантливые, особенные! А у неё что? Ни одного ребенка от Владимира! Бездетная пустышка! Бог покарал! Бог покарал! Но я с некоторых пор научилась не держать в душе зла. Зло разрушает. Зло повышает давление. Зло - это депрессия и к тому же банк перестает выдавать вклады.
- Какой банк, какие вклады? - полезла я за уточнением.
- Запоры, голубушка, мучают! Вам не понять... по молодости лет, какое это фэ! Но держусь. Несмотря на страшный, с вашей точки зрения, возраст, живу полнокровно. Много гуляю, читаю, хожу в театры, вспоминаю. А вспомнить есть что... Вот, например, как мы с Володей первый раз побывали на приеме в Кремле... Или как мы с...
Я поднапрягусь и вырвусь из паутины старушечьих бесконечных воспоминаний, заявив решительно:
- Извините, меня ждет редактор.
Однако Клавдия Ивановна успеет поделиться со мной одним своим предостережением:
- Имейте в виду - ни Софке, никому другому я не позволю испачкать имя Владимира Сергеевича. Это имя носит наш сын, между прочим, в прошлом крупный хозяйственник, а сейчас - директор серьезной фирмы, два моих внука и правнучек Федечка. И если вы как журналистка попробуете как-то непочтительно осветить жизнь и творчество Владимира - я сделаю все, чтобы вы об этом очень и очень пожалели.
Старая дама сдвинула брови в суровую черную нитку. Взгляд её был пронзителен и речист. Седые пышные волосы были похожи на дым обещанного сражения.
Конечно же, я не придала этой её угрозе никакого значения. Страшное, непонятное к тому сроку находилось совсем в другом месте и меня касалось меньше всего.
До поры до времени, как окажется вдруг.
Не более, как курьез, восприняла я и забавное происшествие, о котором рассказал в заметулечке Вася Орликов, новенький молоденький наш сотрудник, желающий укрепиться пока на плацдармишке "хроники происшествий". Вася сообщил, что, конечно же, мы, люди периода недоразвитого капитализма, ко всему привычные, но случаются настолько поразительные вещи, что остается только руками развести. Далее конкретика: "Неизвестный или неизвестные осквернили могилу умершего на днях известного писателя, драматурга, поэта Владимира Сергеевича Михайлова. Он или они проявили при этом циничную изощренность".
К "циничной изощренности" Вася отнес не тарабарский текст, написанный тушью на бумажке, а способ, каким эта самая бумажка была намертво приклеена к деревянному кресту - временному памятнику В.С. Михайлова. "Не иначе, как использовался клей "Момент", - уточнял добросовестный Вася, - поэтому больших трудов стоило работнице кладбища отодрать листок и очистить крест от клея".
- А чо там, чо там было написано-то? - пристали мы к коллеге Васе, тощенькому и страсть как бегучему.
- Да чушь какая-то! - отмахнулся Вася. - Я тут списал... в блокнот. Нате, читайте, если такие любознательные.
Мы прочли:
"Д.В. Пестряков-Водкин - прозаик,
С.Г. Шор - драматург,
Н.Н.Н. - поэтесса.
Венок лавровый в щах хорош. А также в борще. Расходовать не сразу, с умом."
И конечно же, легко согласились с Василием - ересь и бред. И, удовлетворенные, разошлись по своим рабочим местам.
Однако Вася бдил, не доверяя окружающей действительности, возможно, как бывший часовой при военном объекте. На всякий случай, или как он сам выразился, "от балды" позвонил через дня два в дирекцию кладбища и узнал "циничная изощренность" проявила себя опять, то есть новая бумажка с прежним текстом была наклеена тем же почти неотдираемым клеем на деревянный крест, что поставлен как временный знак присутствия на данном участке тела покойного В.С. Михайлова.
Хуже всего для кладбищенского персонала было то, что именно в это утро, когда злополучную бумажку ещё никто из смотрителей не заметил, появилась у могилы последняя вдова В.С. Михайлова - поэтесса Ирина Аксельрод. А ведь именно она сумела где-то и в исключительно сжатые сроки заказать этот высокий, словно мачта корабля, сосновый крест и, как сказали Васе кладбищенские служащие, - гневу её не было конца. Она лично попыталась с помощью пилочки для ногтей отодрать злополучную бумажку, но у неё ничего не вышло, только ногти поломала и расплакалась, и просила-умоляла в дальнейшем лучше, тщательнее приглядывать за могилой. Ей пообещали. Все это Вася как истый искатель "изюма в навозе" красочно изложил в своей очередной заметулечке под искрометным названием: "Ну и ну!"
Впрочем, историю с бумажкой подхватило ещё с десяток изданий, ибо чего же и не подхватить и не подать на стол читателю лакомое блюдо с запашком скандала! Эдакие фальшиво-морализаторские размышлизмы о катастрофическом падении нравов и неспособности особо пошлых, отвязных типов уважать представителей отечественной культуры, чтить их могилы.
Однако как ни увещевали газетчики неизвестных циников, как ни взывали к их совести - спустя какое-то время на том же кресте и опять поутру была обнаружена ещё одна белая бумажка с неизменным текстом, написанным черной тушью.
А вечером, когда я наскоро запивала холодные макароны горячим чаем, чтобы успеть настучать интервью со знаменитым путешественником Петром Евграфовым, - на экране телека вдруг возникла Ирина Аксельрод в черных кружевах, в меру подкрашенная, хорошо, гладко, как балерина, причесанная. Она сидела на пурпурном диване и отвечала на вопросы молоденькой блондиночки, исправно и чуток заискивающе улыбающейся ей.
- На меня это все производит тягостное впечатление... - с кроткой печалью произносила Ирина, собственно даже Павловна, потому что только рядом с усопшим Михайловым она могла смотреться молодой вдовой. В действительности ей было почти сорок, и она, пусть искусно, но красила волосы в темный цвет. Это я не в укор, а всего-навсего в погоне на голой правдой...
Кстати, в то время, когда другие женщины-бабенки весьма и весьма осуждают неравные браки, тем более если жена моложе мужа на целых сорок лет, - я к этому явлению отношусь вполне терпимо, хотя и с юморком. Стыдно, конечно, признаться, но мне, как и прочим сестрам по разуму, приходит в голову: "А чего они делают на предмет любовных утех, в постели-то?"
"Ну да ладно, - думаю потом, - каждому свое. Не судите, да не судимы будете".
Еще Ирина, красавица с большими черными глазами под высокими дугами породистых бровей, призналась, что собирается сделать документальный фильм о своем муже Владимире Сергеевиче Михайлове которого она полюбила как-то сразу, за ум, благородство и талант, а также за нежное, преданное, чуткое отношение к ней, к её душе и поэтическому дару.
- Но вам, наверное, нужен спонсор? - спросила эрудированная девушка-блондинка.
- Конечно, - согласилась с ней молодая вдова. - Но уже есть одно серьезное предложение. Есть человек, который чтит творчество Владимира Сергеевича и считает, что оно служит и долго ещё будет служить укреплению нравственных начал в нашем обществе.
Мне стало что-то скучновато, я дожевала последнюю макаронину, села за машинку...
Но печатать мне позволили не больше трех минут. Позвонила Дашка Разгонова, школьная ещё подружка, вертушка и хохотушка, с которой локоть к локтю просидели энное количество лет. Она сходу принялась смеяться и разоблачать вдовствующую Ирину Аксельрод:
- Чего она придуривается-то? "Она его за муки полюбила, а он её за состраданье к ним"! Во вруша! Да мне точно известно от родной тетки, которая в одном доме с Михайловым жила, что эта поэтесска ютилась в пятиэтажке, в однокомнатной, а Михайлов привез её на "вольво" в свои апартаменты из четырех комнат. И дачу ей агромадную подарил. А ещё она с ним успела по разным великосветским тусовкам помотаться, себя показать, на фото со всякими знаменитостями покрасоваться. Теперь её на части рвут. Зовут даже во Францию как вдову автора "Письма о благородстве"... Помнишь, лет десять в газетах было? Ну где нам с тобой это засечь! Нам тогда было по шестнадцать всего, только-только целоваться учились... Ну, в общем, в этом письме он призывал чтить зверей, детей, стариков. Что-то в этом роде. Снискал симпатии разных народов. Господи! Танька! Ну зачем этой мадаме лезть в телеокошко, расписывать свою несъедобную любовь к богатому старцу! Сидела бы себе...
- Дарья! - оборвала я. - Мне к утру интервью надо сделать. Салют! Как дите? Не болеет? Ну слава Богу. Твой очерк про старушку-почтальоншу очень, очень... Молодец! Разбежались? Спи! А я пошла стучать дальше!
И жизнь побежала дальше: командировки, а следом крутая необходимость срочно "отписаться", личные проблемы разнообразного свойства, домашние, включая необходимость вызвать и ждать электрика, прихлопнуть в зародыше как всегда неуместный, отвратный - грипп и т.д. и т.п. Да мало ли что происходит с человеком за почти четыре месяца до...
До серии странных смертей. А точнее - до ухода из жизни одного за другим с интервалом примерно в месяц тех трех человек, чьи имена значились на бумажке, которую кто-то не поленился раз пять приклеить к временному сосновому кресту над могилой В.С. Михайлова.
Мне об этом, как об открытии острова в океане или новой звезды, первым сообщил, едва я вернулась из командировки, - Вася Орликов:
- Татьяна! Ты сколько отсутствовала? А ты знаешь, что я обнаружил! Я обнаружил, что почти весь список уже мертвый!
- Какой список?
- Ну с бумажки! Что на крест клеили какие-то или какой-то...
- Да ты что?!
- Ну! Сначала умер Дэ Вэ Пестряков-Водкин. Он, конечно, не Водкин. Это у него кличка такая. Крепко, говорят, пил товарищ. За ним окочурился Семен Григорьевич Шор. Нынче писатели-поэты шибко мрут. Не вписываются в товарно-рыночные отношения, тоскуют, ну и отдают Богу душу, горемыки неприкаянные. Но, согласись, все равно прослеживается некая закономерность... Если ещё и эта Н.Н.Н. полетит в рай...
- Прослеживается, прослеживается, - легко согласилась я с Васиными изысканиями, потому что некогда мне было вникать в сюжет, не имеющий прямого отношения к моим насущным делам, заботам, переживаниям.
И как же ошиблась-то! Как оплошала-то! Как непочтительно отнеслась к жизни, чудовищно принизив её способность плести захватывающие интриги и втягивать тебя в них с головой!
Но пока я вне истории со смертями мало кому известных писателей-прозаиков, умерших друг за другом. Мне очень-очень весело. Я лечу с американских горок в ликующем громе и звоне. Над Красной площадью. Внизу, замечаю, великий маэстро Ростропович машет руками - дирижирует со свистом. В одиночку. Потому что музыканты во фраках летят поблизости
от меня вместе со своими инструментами и букетами цветов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58