Букеты, впрочем, реют сами по себе и звенят колокольчиками.
Это сон. Выныривать из него, столь красивого, необыкновенного, никак не хочется. Но телефон трезвонит не переставая. Снимаю трубку с закрытыми глазами, готовая ругаться-кусаться. Ночь же! Надо же совесть иметь!
- Да, слушаю. Дарья, ты, что ли?
- Татьяна. Ты в командировке была? А у меня мать умерла. Ее отравили.
- Ты что?! Откуда знаешь? Кто? Где? Где ты сейчас?
- На садово-огородном. Одна. Я её здесь и нашла мертвую. Вот сижу, реву, ничего понять не могу. Кому она мешала? Кому?!
- Почему думаешь, что отравили?
- Я тебе все-все расскажу. Если приедешь. Ты же приедешь?
Тусклый, мертвый Дарьин голос никак не вязался с её обычным веселым, насмешливым, бойким.
- А милиция что?
- Была. Сказали, дело заведут. Я жду тебя, я хотела до утра... но не выдержала. Я очень сначала хотела поверить, что милиция дело раскрутит, но у нас в лесу нашли зарезанного парня ещё осенью, и до сих пор его мать около того дерева цветы сажает, а убийц все ищут... За что, за что ее?! Детскую поэтессу... бедную, как церковная мышь! И кто? Кто?
- Дарья, твоя мать ведь Никандрова? Как ты?
- Никандрова. А что? Ты разве забыла?
- Уточняю. Нина Николаевна Никандрова. Так?
- Так, Татьяна, все так, а за что, за что?
Сон с меня слетел, конечно. Но влезать в историю с убийством... Но подставлять свою спину под тяжкий груз чужих, скоропалительных, наивных надежд...
- Ты совсем одна? А где твой брат? - спрашиваю, чтоб хотя бы оттянуть окончательное решение.
- Нигде. По северу где-то бродит. Забрал мольберт, краски и пошел. Теперь до осени. Он же у нас перекати-поле. Ни письма не пришлет, они открытки... Мать его любила все равно больше меня. Они часто шептались в последнее время, а о чем - меня не посвящали... Да мне и не интересно было. Она все уговаривала его не пить, не курить, обзавестись новой, то есть третьей, женой. А почему б и нет? Двадцать восемь лет охламону!
- Значит, тебе одной хоронить...
- Тетки помогут. У меня много теток, и все душевные, ничего не скажу. Но гуманитарии со всей вытекающей неприспособленностью к жизни. Плачут и не верят, что Нины нет... Моя мать из них троих самая трудяга была, самая талантливая верблюдица... В последние годы сидела до холодов в этом домишке на огороде, с огорода и питалась... От нас с Витькой ничего не брала. Не хотела. Сама по себе. Писала, естественно... На старой-престарой машинке отстукивала. На клеенке её рукой: "Забавно, забавно, люди добрые". И дата. К чему? О чем? И запах рвоты... Я мыла, мыла с порошками, но все равно.. Ее кровью рвало... Она пробовала звонить, но телефон не отвечал... Кто-то перерезал провод. Если бы дозвонилась до врача, может быть, её спасли бы. Но...
- Рассказывай, как к тебе доехать. Где ты меня встретишь?
- Истра. С Рижского. Потом автобус. Я на платформе буду стоять у первого вагона. Есть электричка в восемь...
- В восемь, так в восемь, - ответила я. - Жди. Буду!
Вот так оно и пошло с тех пор, как я опубликовала три "подвала" под общим названием "Старость - радость для убийц" о Доме ветеранов работников искусств, о грязных циничных наркодельцах, приспособивших для своих черных дел беззащитность старых стариков. Сначала волна писем и звонков: как правильно я сделала, что рассказала о чудовищных хищниках, процветающих в столице. Потом пошли конверты, раздались звонки с мольбами-просьбами вмешаться в "дело, которому не видно конца, потому что никто из правоохранителей не заинтересован в поисках преступника, в торжестве справедливости, нам отвечают "следствие ведется", а мы, выходит, полные полудурки и должны верить и чего-то ждать годами..." Вот, примерно, все в этом роде. А далее: "Вы своим смелым, честным журналистским поведением вызываете самое искреннее восхищение, и мы все, вся родня, глубоко убеждены, что если вы возьметесь распутывать клубок лжи, в который замотали чиновники нашу горькую историю, то у вас все получится. Не откажитесь, дорогая и уважаемая журналистка Татьяна, Танечка! Выведите на чистую воду тварей поганых, убивших нашего сыночка, и всю милицию, которой плевать на страдания простых людей..."
Прочтешь, посидишь, подумаешь... И хорошо бы, если бы эти наивные просьбы умещались в одном ящике стола! А то ведь мешок потребовался и тот оказался мал... И сама себя чувствуешь обманщицей. Вроде, без злого умысла, но все-таки обнадежила многих и многих...
Конечно, отвечала, объясняла, что я всего лишь журналистка, что я никак не в состоянии "раскрутить" каждое из присланных (подчас курьер приносил толстые пакеты с копиями документов) дел, что...
Но как отказать школьной своей подружке? Той, которая когда-то, давным-давно, волокла тебя на себе? А Дашка именно волокла, потому что я сломала ногу, прыгая на лыжах с обледенелого бугра. Никто не сломал, а мне не повезло.
Дашка, сколько помню, всегда легко возбуждалась при виде чужих страданий. Возможно, потому, что мать её писала стишата для детей-дошколят, а отец лечил от туберкулеза даже грудничков. Лечил, лечил и сам умер от той же самой заразы, хотя, казалось, врач, у которого под рукой все-все лекарства, всегда может вылечиться.
Но он умер, когда мы учились в десятом, и перессорились после похорон ужасно. Потому что многие не пришли на похороны, отговорились занятостью. Остальные, "сознательные", вроде меня, уличали их и обличали, не жалея нехороших слов. Ведь Дашкин отец, Сергей Сергеевич, никогда не отказывал в просьбах, если кто-то из нас заболевал и надо было найти место в хорошей больнице. Он находил всегда.
Однако в те минуты, когда меня несла электричка в подмосковную Истру, я меньше всего думала о Дашкином отце. Я вспоминала её мать, которую видела года три назад в райбиблиотеке, где она выступала, читала свои стихи перед детьми младшего школьного возраста. Она располнела немного, поседела до серебряной искры в темно-серых волосах, забранных сзади в пучок. Но эта седина очень шла к её светло-серым глазам. И вообще она выглядела не как-то там хорошо-не хорошо, а просто приятно и воздушно в шелковом платье, посыпанном бледно-голубыми незабудками.
Вспомнила еще, что если я приходила к Дарье в дом - Нина Николаевна вовсе не спешила радоваться, что вот, мол, гостья пришла, и звать к столу, чай, к примеру, пить. Она выходила из своей маленькой комнаты в очках, с суровой морщиной на переносье, с карандашом или ручкой наперевес, откровенно демонстрируя свою крайнюю занятость, и сообщала Дарье:
- Таня пришла. Что же ты ждешь? Предложи чаю.
Нет, нет, она ничуть не была слезливо-сентиментальна по отношению к детям, как можно было бы подумать, учтя, что в её стихах для самых маленьких действовали "зайчики", "мышки", "лгунишки", "топтыжки"...
Была ли она выдающейся детской поэтессой, вроде Агнии Барто? Однозначно - нет. Числилась в разряде "середнячков", то есть среди читателей детских книжек меньше всего было тех, кто запомнил её фамилию "Никандрова", а больше - кто не знал. Хотя некоторые стихи Нины Николаевны изредка читали по радио известные актеры. Я запомнила:
Погоди-ка, Ниночка,
Вот тебе корзиночка.
Для малины, для опят
И для рыженьких котят.
Видела я её и на похоронах Владимира Сергеевича Михайлова, куда меня послал зав отделом "в рассуждении чего бы изобразить информационно-завлекательное, чтобы затем покушать на честно заработанные деньги". Но видела, почти не видя. Она стояла где-то там, в толпе, с черной косынкой на голове - одна из многих, никому из примчавшихся телевизионщиков не интересная. Они, эти "собиратели алмазов", лишь мазали своими объективами своих "бетакамов" по "серой руде" второстепенно-третьестепенных представителей творческой интеллигенции. А вот всяких "известных", "прославленных", "знаменитых" подолгу держали под прицелом своей дорогой, добросовестной оптики, отслеживая проявление скорби, возникновение слез, прихватывая невольные вздохи...
Это и понятно: простому-рядовому интересно же обнаружить, что и самые маститые-знаменитые в отдельные моменты жизни очень даже похожи на него самого.
Я тоже, как уже говорила, пришла не столько хоронить Михайлова, сколько выжидать, когда освободится поэт Валентин Берестов, улетающий через три часа в Прагу, и взять у него интервью
... Когда поезд тормозил на подходе к Истре, вспомнила, что там, на похоронах, нещадно эксплуатировал свой дешевый фотоаппарат вездесущий Вася Орликов, недавний провинциал, которому, видимо, казалось, что все эти служители муз, сгрудившиеся у могилы, - явление экстраординарное и когда-нибудь со временем эта его пленка будет ходить в раритетах. Что вполне возможно. Если Вася успел снять для истории Нину Николаевну, Пестрякова и Шора наряду с "известными, признанными, увенчанными".
... Дарья в джинсах и клетчатой зелено-белой рубашке навыпуск поплыла назад, мимо окна, но меня успела углядеть. Ее большие светлые глаза стали особенно непомерными, словно хотели не упустить меня случаем, а сейчас же вобрать в себя всю, целиком и навсегда.
Я вышла из вагона. Мы молчком посмотрели друг на друга. Она сказала:
- Сюда.
Шли. Потом стояли, ждали автобус. Потом ехали в его тряском, изработанном нутре, где что-то скрипело и покряхтывало. Минут двадцать ехали, а мимо проплывали одноэтажные островерхие домишки, заваленные до бровей и выше густыми лилово-зелеными, бело-зелеными сугробами сиреней.
Вышли там, где дорога делилась на две, и одна, узкая, карабкалась на пригорок, к череде этих самых садово-огородных домишек, долгое время, до появления замков-особняков новых русских, изображавших высокую степень обеспеченности и комфорта.
Дарья привела меня к кривоватой деревянной калитке, упершейся рогом в разнотравье, отворила её со скрипом. За ней спасалось от ног прохожих разливанное море одуванчиков. Среди них, как царский трон, - полосатый тряпичный шезлонг. Здесь же - деревянный стол под цветущей яблоней и скамейка. И все это простое, непритязательное, дачное казалось чуть-чуть приподнятым над землей и плыло в свете утреннего солнца, ярко испятнавшего все вокруг. В том числе книгу в синем коленкоре, что лежала на столе лицом вниз, распахнув крылья... Прочла: "Анна Ахматова. Избранное". Тут же, скомканно, - розовое полотенце с подпаленным углом и белый чайник с ситечком, вставленным в носик.
- Как при маме, - сказала Дарья, взяла в руки подпаленное полотенце и стала выкручивать его, словно воду выжимала.
- Где её нашли? Кто?
- Соседка. Она пришла рассказать, что макароны оказались качественными. И консервы говяжьи тоже. Тетя Женя. Геологиня на пенсии.
- Какие макароны? Какие консервы?
- Пойдем, - сказала Дарья, - тетя Женя тебе сама все расскажет. - Она тащила полотенце за собой, как собаку на поводке.
Бывшая геологиня оказалась худенькой изящной старушкой в белом переднике, белых носочках и голубых босоножках. И в сильных очках.
- Видите ли, - сказала она, лаская длинное тельце шоколадной таксы, забравшейся к ней на колени, - видите ли, в этот день ко мне и ко многим тут пришел молодой парень, сказал, что он от фирмы, выполняет благотворительную акцию, раздает вместе с товарищами продукты. Но не всем, а только пожилым людям. Он выложил лично мне на стол из желтого полиэтиленового пакета две пачки длинных макарон, две банки говяжьей тушенки, пачку чая "Императорский" и бутылку минеральной воды. Я, будучи человеком не слишком доверчивым, усомнилась в качестве именно воды. Тогда он... кстати, на нем были темные очки... можно объяснить - день был очень солнечный... Так вот, он откупорил бутылку, налил воды себе и мне и просто настоял, чтобы я выпила немного вместе с ним. Я не отказалась. Мы даже дурашливо так чокнулись. Ему очень понравилась моя таксика Ксюша, он её погладил, подержал на руках... Вообще произвел хорошее впечатление. Я заметила, он носит крестик... Решила, что это хороший знак и не следует больше придираться к принесенным продуктам. Нельзя же считать, что сейчас кругом одни жулики и убийцы. Есть же и немало нормальных людей. Разве я не права?
- Куда же он пошел от вас, этот парень?
- К Нине Николаевне. Но прежде спросил, сколько ей лет. Пошутил: "По молодым нам ходить не велено!" Я видела, как он от моей калитки повернул к её и как вошел на её участок. Я даже слышала их голоса. Они сидели под яблоней. Потом, правда, Ксюша бросилась за кошкой и едва не схватила её за хвост. Я отвлеклась на этот эпизод. Потом у меня чайник засвистел в кухне... Признаюсь, я не сразу обратила внимание на то, что на дачке у Нины Николаевны наступила тишина, а только тогда, когда сварила макароны и запустила в кастрюлю консервы, которые принес мне молодой человек. Я попробовала это блюдо и отправилась к Нине Николаевне доложить, что никакого обмана нет, продукты качественные, надо сказать спасибо добрым людям, которые...
- Где вы её увидели? Нину Николаевну?
- Возле садового стола, на траве, на одуванчиках. Она сидела в странной позе, выгнувшись назад... Я сначала, сослепу, решила, что спит... Невероятно же, трудно поверить, если только что разговаривал с живым человеком и вдруг...
- Говорят, она пыталась звонить по телефону...
- Вполне возможно. Телефон валялся рядом с ней. Он имел длинный шнур, чтобы можно было таскать его туда-сюда. Это удобно. Тем более, что столик в саду стоит совсем неподалеку от дома.
- Что же было на столе? Если помните, конечно...
- Помню, прекрасно помню. Я же геолог, мне по роду занятий следует все замечать. На столе стоял белый чайник и две чашки. В них был чай. И стояла пластмассовая бутылка "Веры". Непочатая. Я ещё подумала о том, что Нина Николаевна угощала молодого человека чаем. Она ведь непременно угощала чаем всех, кто к ней приходил. Следователь спрашивал меня, а сколько чая было в чашках. Чего не помню, того не помню. А вы, я верно поняла? Та самая журналистка, которая написала о Доме ветеранов работников искусств? На которую Дашенька так надеется?
- Та самая. Но...
- Таня, Татьяна, - перебила меня Дарья. - Не надо "но". Я хочу верить в тебя и буду.
Что там ещё делают настоящие следователи? Подробно расспрашивают о том человеке, на которого падает подозрение в убийстве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58