Это был пастырь, муд
рец и человек. Даже в своих политических убеждениях, за которые мы только
что упрекали его и которые мы склонны осуждать весьма сурово, он был Ч эт
ого у него отнять нельзя Ч снисходителен и терпим, быть может, более, чем
мы сами, пишущие эти строки. Привратник диньской ратуши, когда-то назначе
нный на эту должность самим императором, был старый унтер-офицер старой
гвардии, награжденный крестом за Аустерлиц и не менее рьяный бонапартис
т, чем императорский орел. У этого бедняги вырывались порой не совсем обд
уманные слова, которые по тогдашним законам считались «бунтовскими реч
ами». После того как профиль императора исчез с ордена Почетного легиона
, старик никогда не одевался «по уставу» Ч таково было его выражение, Ч
чтобы не быть вынужденным надевать и свой крест. Он с благоговением, собс
твенными руками, вынул из креста, пожалованного ему Наполеоном, изображе
ние императора, вследствие чего в кресте появилась дыра, и ни за что не хот
ел вставить что-либо на его место. «Лучше умереть, Ч говорил он, Ч чем но
сить на сердце трех жаб!» Он любил во всеуслышание издеваться над Людови
ком XVIII. «Старый подагрик в английских гетрах? Пусть убирается в Пруссию со
своей пудреной косицей!» Ч говаривал он, радуясь, что может в одном ругат
ельстве объединить две самые ненавистные для него вещи: Пруссию и Англию
. В конце концов он потерял место. Вместе с женой и детьми он очутился на ул
ице без куска хлеба. Епископ послал за ним, мягко побранил его и назначил н
а должность привратника собора.
За девять лет монсеньор Бьенвеню добрыми делами и кротостью снискал себ
е любовное и как бы сыновнее почтение обитателей Диня. Даже его неприязн
ь к Наполеону была принята молча и прощена народом: слабовольная и добро
душная паства боготворила своего императора, но любила и своего епископ
а.

Глава двенадцатая.
Одиночество монсеньора Бьенвеню

Подобно тому, как вокруг генерала почти всегда толпится целый выводок мо
лодых офицеров, вокруг каждого епископа вьется стая аббатов. Именно этих
аббатов очаровательный св. Франциск Сальский и назвал где-то «желторот
ыми священниками». Всякое поприще имеет своих искателей фортуны, которы
е составляют свиту того, кто уже преуспел на нем. Нет власть имущего, у кот
орого не было бы своих приближенных; нет баловня фортуны, у которого не бы
ло бы своих придворных. Искатели будущего вихрем кружатся вокруг велико
лепного настоящего. Всякая епархия имеет свой штаб. Каждый сколько-нибу
дь влиятельный епископ окружен стражей херувимчиков-семинаристов, кот
орые обходят дозором епископский дворец, следят за порядком и караулят у
лыбку его преосвященства. Угодить епископу Ч значит стать на первую сту
пень, ведущую к иподьяконству. Надо же пробить себе дорогу, Ч апостольск
ое звание не брезгует доходным местечком. Как в миру, так и в церкви есть с
вои тузы. Это епископы в милости, богатые, с крупными доходами, ловкие, при
нятые в высшем обществе, несомненно, умеющие молиться, но умеющие также д
омогаться того, что им нужно; епископы, которые, олицетворяя собой целую е
пархию, заставляют ждать себя в передней и являются соединительным звен
ом между ризницей и дипломатией, Ч скорее аббаты, нежели священники, ско
рее прелаты, нежели епископы. Счастлив тот, кто сумеет приблизиться к ним!
Люди влиятельные, они щедро раздают своим приспешникам, фаворитам и всей
этой умеющей подделаться к ним молодежи богатые приходы, каноникаты, ме
ста архидиаконов, попечителей и другие выгодные должности, постепенно в
едущие к епископскому сану. Продвигаясь сами, эти планеты движут вперед
и своих спутников, Ч настоящая солнечная система в движении! Их сияние б
росает пурпурный отсвет и на их свиту. С их пиршественного стола перепад
ают крохи и их приближенным в виде теплых местечек. Чем больше епархия по
кровителя, тем богаче приход фаворита. А Рим так близко! Епископ, сумевший
сделаться архиепископом, архиепископ, сумевший сделаться кардиналом, б
ерет вас с собой в качестве кардинальского служки в конклав, вы входите в
римское судилище, вы получаете омофор, и вот вы уже сами член судилища, вы
камерарий, вы монсеньор, а от преосвященства до эминенции только один ша
г, а эминенцию и святейшество разделяет лишь дымок сжигаемого избирател
ьного листка. Каждая скуфья может мечтать превратиться в тиару. В наши дн
и священник Ч это единственный человек, который может законным путем вз
ойти на престол, и на какой престол! Престол державнейшего из владык! Зато
каким питомником упований является семинария! Сколько краснеющих певч
их, сколько юных аббатов ходят с кувшином Перетты на голове! Как охотно че
столюбие именует себя призванием, и Ч кто знает? Ч быть может, даже искр
енне, поддаваясь самообману. Блажен надеющийся!
Монсеньор Бьенвеню, скромный, бедный, чудаковатый, не был причислен к «зн
ачительным особам». На это указывало полное отсутствие вокруг него моло
дых священников. Все видели, что в Париже он «не принялся». Ни одно будущее
не стремилось привиться к этому одинокому старику. Ни одно незрелое чес
толюбие не было столь безрассудно, чтобы пустить ростки под его сенью. Ег
о каноники и старшие викарии были добрые старики, грубоватые, как и он сам
, так же как он, замуровавшие себя в этой епархии, которая не имела никаког
о общения с кардинальским двоpoм, и похожие на своего епископа, с той лишь р
азницей, что они были люди конченые, а он был человеком завершенным. Невоз
можность расцвести возле монсеньора Бьенвеню была так очевидна, что, едв
а закончив семинарию, молодые люди, рукоположенные им в священники, запа
сались рекомендациями к архиепископам Экса или Оша и немедленно уезжал
и. Повторяем: люди хотят, чтобы им помогли пустить ростки. Праведник, чья ж
изнь полна самоотречения, Ч опасное соседство: он может заразить вас не
излечимой бедностью, параличом сочленений, необходимых, чтобы продвига
ться вперед, к успеху, и вообще слишком большой любовью к самопожертвова
нию; от этой чумной добродетели все бегут. Этим и объясняется одиночеств
о монсеньора Бьенвеню. Мы живем в обществе, окутанном мраком. Преуспеват
ь Ч вот высшая мудрость, которая капля за каплей падает из черной тучи ко
рыстных интересов, нависшей над человечеством.
Заметим мимоходом, какая, в сущности, гнусная вещь Ч успех. Его мнимое схо
дство с заслугой вводит людей в заблуждение. Удача Ч это для толпы почти
то же, что превосходство. У успеха, этого близнеца таланта, есть одна жертв
а обмана Ч история. Только Ювенал и Тацит немного брюзжат на его счет. В н
аши дни всякая более или менее официальная философия поступает в услуже
ние к успеху, носит его ливрею и лакействует у него в передней. Преуспевай
те Ч такова теория! Благосостояние предполагает способности. Выиграйт
е в лотерее, и вы умница. Кто победил, тому почет. Родитесь в сорочке Ч в это
м вся штука! Будьте удачливы Ч все остальное приложится; будьте баловне
м счастья Ч вас сочтут великим человеком. Не считая пяти-шести грандиоз
ных исключений, которые придают блеск целому столетию, все восторги совр
еменников объясняются только близорукостью. Позолота сходит за золото.
Будь ты Ч хоть первым встречным Ч это не помеха, лишь бы удача шла тебе н
австречу. Пошлость Ч это состарившийся Нарцисс, влюбленный в самого себ
я и рукоплещущий пошлости. То огромное дарование, благодаря которому чел
овек рождается Моисеем, Эсхилом, Данте, Микеланджело или Наполеоном, нем
едленно и единодушно присуждается толпой любому, кто достиг своей цели,
в чем бы она ни состояла. Пусть какой-нибудь нотариус стал депутатом; пуст
ь лже Ч Корнель написал Тиридата; пусть евнуху удалось обзавестись гаре
мом; пусть какой-нибудь военный Прюдом случайно выиграл битву, имеющую р
ешающее значение для эпохи; пусть аптекарь изобрел картонные подошвы дл
я армии департамента Самбр Ч и Ч Маас и, выдав картон за кожу, нажил капи
тал, дающий четыреста тысяч ливров дохода; пусть уличный разносчик женил
ся на ростовщице и от этого брака родилось семь или восемь миллионов, отц
ом которых является он, а матерью она; пусть проповедник за свою гнусавую
болтовню получил епископский сан; пусть управляющий торговым домом ока
зался по увольнении таким богатым человеком, что его назначили министро
м финансов, Ч во всем этом люди видят Гениальность, так же как они видят К
расоту в наружности Мушкетона и Величие в шее Клавдия. Звездообразные сл
еды утиных лапок на мягкой грязи болота они принимают за созвездия в без
донной глубине неба.

Глава тринадцатая.
Во что он верил

Нам незачем доискиваться, был ли епископ Диньский приверженцем ортодок
сальной веры. Перед такой душой мы можем только благоговеть. Праведнику
надо верить на слово. Кроме того, у некоторых исключительных натур мы доп
ускаем возможность гармонического развития всех форм человеческой доб
редетели, даже если их верования и отличны от наших.
Что думал епископ о таком-то догмате или о таком-то обряде? Эти сокровенн
ые тайны ведомы лишь могиле, куда души входят обнаженными. Для нас несомн
енно одно: спорные вопросы веры никогда не разрешались им лицемерно. Тле
ние не может коснуться алмаза. Мириэль веровал всей душой. Credo in Patrem
«Верую в бога-отца»
(лат.)
, Ч часто восклицал он. К тому же он черпал в добрых делах столько уд
овлетворения, сколько надобно для совести, чтобы она тихонько сказала че
ловеку: «С тобою бог!»
Считаем своим долгом отметить, что помимо веры и, так сказать, сверхверы у
епископа был избыток любви. Именно поэтому, quid multum amavit
За многолюбие (лат.)

, его и считали уязвимым среди «серьезных людей», «благоразумных ос
об» и «положительных характеров», пользуясь излюбленными выражениями
нашего унылого общества, где эгоизм беспрекословно повинуется педанти
зму. В чем же выражался этот избыток любви? В спокойной доброжелательнос
ти, которая, как мы уже говорили выше, изливалась на людей, а при случае рас
пространялась и на неодушевленные предметы. Он жил, не зная презрения. Он
был снисходителен ко всякому творению божию. В душе каждого человека, да
же самого хорошего, таится бессознательная жестокость, которую он прибе
регает для животных. В епископе Диньском эта жестокость, свойственная, м
ежду прочим, многим священникам, отсутствовала совершенно. Он не доходил
до таких крайностей, как брамины, но, по-видимому, ему случалось размышля
ть над следующим изречением из Екклезиаста: «Кто знает, куда идет душа жи
вотных?» Внешнее безобразие, грубость инстинкта не смущали и не отталкив
али его. Напротив, он чувствовал себя взволнованным, почти растроганным
ими. Глубоко задумавшись, он, казалось, искал за пределами видимого причи
ну зла, объяснение его или оправдание. В иные минуты он, казалось, молил бо
га смягчить кару. Без гнева, невозмутимым оком ученого языковеда, разбир
ающего полустертую надпись на пергаменте, он наблюдал остатки хаоса, еще
существующие в природе. Углубленный в свои размышления, он иногда выска
зывал странные вещи. Однажды утром он гулял в саду, думая, что он один, и не з
амечая сестры, которая шла за ним; внезапно он остановился и стал рассмат
ривать что-то на земле: это был большой паук, черный, мохнатый, отвратител
ьный. И сестра услышала, как он произнес: «Бедное создание! Оно в этом не ви
новатое.
Почему не рассказать об этих детски непосредственных проявлениях почт
и божественной доброты? Ребячество? Пусть так, но ведь в таком же возвышен
ном ребячестве повинны были Франциск Ассизский и Марк Аврелий. Как-то ра
з епископ вывихнул себе ногу, побоявшись раздавить муравья.
Так жил этот праведник. Иногда он засыпал в своем саду, и не было зрелища, к
оторое могло бы внушить большее благоговение.
Если верить рассказам, то в молодости и даже в зрелом возрасте монсеньор
Бьенвеню был человек пылких, быть может, даже необузданных страстей Его
всеобъемлющая снисходительность являлась не столько природным его сво
йством, сколько следствием глубокой убежденности, просочившейся сквоз
ь жизнь в самое его сердце и постепенно, мысль за мыслью, осевшей в нем, ибо
в характере человека, так же как и в скале, которую долбит капля воды, могу
т образоваться глубокие борозды. Эти углубления неизгладимы; эти образо
вания уничтожить нельзя.
В 1815 году Ч мы, кажется, уже упоминали об этом Ч епископу исполнилось семь
десят пять лет, но на вид ему можно было дать не более шестидесяти. Он был н
евысокого роста, имел некоторую склонность к полноте и, противясь ей, охо
тно совершал длинные прогулки пешком; он сохранил твердую поступь и почт
и прямой стан Ч подробность, из которой мы не собираемся делать каких-ли
бо выводов: Григорий XVI в восемьдесят лет держался очень прямо и постоянно
улыбался, что, однако, не мешало ему оставаться дурным епископом. У монсен
ьора Бьенвеню был, говоря языком простонародья, «осанистый вид», но выра
жение его лица было так ласково, что вы забывали об этой «осанке».
Когда он вел беседу, детская его веселость, о которой мы уже упоминали, сос
тавлявшая одну из самых привлекательных черт его характера, помогала лю
дям чувствовать себя легко и непринужденно; казалось, от всего его сущес
тва исходит радость. Свежий румянец и прекрасно сохранившиеся белые зуб
ы, блестевшие при улыбке, придавали ему тот открытый и приветливый вид, ко
гда невольно хочется сказать о человеке: «Какой добрый малый!» Ч если он
молод, и «Какой добрый старик!» Ч если он стар. Мы помним, что такое же впеч
атление он произвел и на Наполеона. В самом деле, на первый взгляд, и в особ
енности для того, кто видел его впервые, это был добрый старик Ч и только.
Но если вам случалось провести с ним несколько часов и видеть его погруж
енным в задумчивость, этот добрый старик преображался на глазах, становя
сь все значительнее;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13