его высокий спокойный лоб, величественный благодар
я увенчивавшим его сединам, казался еще величественнее в часы, когда епи
скоп предавался размышлениям; нечто возвышенное исходило от этой добро
ты, не перестававшей излучать свое сияние; вы испытывали такое волнение,
словно улыбающийся ангел медленно раскрывал перед вами свои крылья, не п
ереставая озарять вас своей улыбкой. Благоговение, невыразимое благого
вение медленно охватывало вас, проникая в сердце, и вы чувствовали, что пе
ред вами одна из тех сильных, много переживших и всепрощающих натур, у кот
орых мысль так глубока, что она уже не может не быть кроткой.
Итак, молитва, богослужения, милостыня, утешение скорбящих, возделывание
уголка земли, братское милосердие, воздержанность, гостеприимство, само
отречение, упование на бога, наука и труд заполняли все дни его жизни. Имен
но заполняли, ибо день епископа был до краев полон добрых мыслей, добрых с
лов и добрых поступков. Однако день этот казался ему незавершенным, если
вечером, перед сном, после того как обе женщины удалялись к себе, холодная
или дождливая погода мешала ему провести два-три часа в своем саду. Казал
ось, он выполнял какой-то обряд, когда, готовясь ко сну, предавался размыш
лениям, созерцая величественное зрелище ночного неба. Иногда, даже в оче
нь поздние часы его домашние, если им не спалось, слышали, как он медленно
прохаживался по аллеям. Там он оставался наедине с самим собою, сосредот
оченный, безмятежный, спокойный и благоговеющий; ясность его сердца можн
о было сравнить с ясностью небесного эфира. Взволнованный зримым во мрак
е великолепием созвездий и незримым великолепием бога, он раскрывал душ
у мыслям, являвшимся к нему из Неведомого. В такие мгновения, возносясь се
рдцем в тот самый час, когда ночные цветы возносят к небу свой аромат, весь
светящийся, как лампада, зажженная среди звездной ночи, словно растворя
ясь в экстазе перед всеобъемлющей лучезарностью мироздания, быть может
он и сам не мог бы сказать, что совершается в его душе; он чувствовал, как чт
о-то излучается из него и что-то нисходит к нему. Таинственный обмен межд
у безднами духа и безднами вселенной!
Он думал о величии вездесущего бога, о вечности грядущей Ч чудесной тай
не, о вечности минувшей Ч тайне еще более чудесной; обо всем неизмеримом
разнообразии бесконечного во всей его глубине; не пытаясь постичь непос
тижимое, он созерцал его. Он не изучал бога, он поражался ему. Он размышлял
об удивительных столкновениях атомов, которые составляют материю, проб
уждают силы, обнаруживая их существование, создают своеобразие в единст
ве, соотношения в пространстве, бесчисленное в бесконечном и порождают к
расоту с помощью света. Эти столкновения Ч вечный круговорот завязок и
развязок; отсюда жизнь и смерть.
Он садился на деревянную скамью, прислоненную к ветхой беседке, обвитой
виноградом, и смотрел на светила сквозь чахлые и кривые ветви плодовых д
еревьев. Эта четверть арпана с такой скудной растительностью, застроенн
ая жалкими сараями и амбарами, была ему дорога и вполне удовлетворяла ег
о.
Что еще нужно было старику, который все досуги своей жизни, где было так ма
ло досуга, делил между садоводством днем и созерцанием ночью? Разве этог
о узкого огороженного пространства, где высокое небо заменяло потолок, н
е было довольно для того, чтобы поклоняться богу в его прекраснейших и со
вершенных творениях? В самом деле, разве в нем не было заключено все? Чего
же еще желать?.. Садик для прогулок и вся беспредельность для грез. У ног ег
о Ч то, что можно возделывать и собирать; над головой Ч то, что можно обду
мывать и изучать. Немного цветов на земле и все звезды на небе.

Глава четырнадцатая.
О чем он думал

Еще несколько слов.
Все эти подробности, особенно в наше время, могли бы, употребляя распрост
раненные сейчас выражения, внушить мысль о том, что епископ Диньский в не
котором роде «пантеист» и что он придерживался Ч в похвалу это ему или в
порицание, вопрос особый Ч одной из тех присущих нашему веку философски
х теорий, какие, возникая иногда в одиноких душах, формируются и развиваю
тся, чтобы заступить в них затем место религии. Поэтому мы со всей твердос
тью заявляем, что никто из лиц, близко знавших монсеньера Бьенвеню, не сче
л бы себя вправе приписать ему что-либо подобное. Источником познания дл
я этого человека было его сердце, и мудрость его была соткана из того свет
а, который излучало это сердце.
Никаких теорий Ч и много дел. Туманная философия таит в себе дух заблужд
ения; ничто не указывало на то, чтобы он когда-либо дерзал углубляться мыс
лью в ее таинственные дебри. Апостол может быть дерзновенным, но епископ
у должно быть робким. Видимо, монсеньор Бьенвеню не позволял себе чрезме
рно глубокого проникновения в некоторые проблемы, разрешать которые пр
изваны лишь великие и бесстрашные умы. У порога тайны живет священный уж
ас; эти мрачные врата отверсты перед вами, но что-то говорит вам, странник
у, идущему мимо, что входить нельзя. Горе тому, кто проникнет туда! Гении, по
гружаясь в бездонные пучины абстракции и чистого умозрения, становясь, т
ак сказать, над догматами веры, изъясняют свои идеи богу. Их молитва смело
вызывает на спор, их поклонение вопрошает. Эта религия не имеет посредни
ков, и тот, кто пытается взойти на ее крутые склоны, испытывает тревогу и ч
увство ответственности.
Человеческая мысль не знает границ. На свой страх и риск она исследует и и
зучает даже собственное заблуждение. Пожалуй, можно сказать, что своим с
веркающим отблеском она как бы ослепляет самое природу; таинственный ми
р, окружающий нас, отдает то, что получает, и возможно, что созерцатели сам
и являются предметом созерцания. Так или иначе, но на земле существуют лю
ди, Ч впрочем, люди ли это? Ч которые на далеких горизонтах мечты ясно ра
зличают высоты абсолюта, люди, перед которыми встает грозное видение нео
бозримой горы. Монсеньор Бьенвеню отнюдь не принадлежал к их числу. Монс
еньор Бьенвеню не был гением. Его устрашили бы эти вершины духа, откуда да
же столь великие умы, как Сведенборг и Паскаль, соскользнули в безумие. Бе
сспорно, эти титанические грезы приносят свою долю нравственной пользы,
именно этими трудными путями и приближаются люди к идеальному совершен
ству. Епископ Диньский избрал кратчайшую тропу Ч Евангелие.
Он не делал никаких попыток расположить складки своего облачения так, чт
обы оно походило на плащ Илии, не старался осветить лучом предвидения ту
манную зыбь совершающихся событий, не стремился слить в единое пламя мер
цающие огоньки малых дел, в нем не было ничего от пророка и ничего от мага.
Эта смиренная душа любила Ч вот и все.
Быть может, он и доводил молитву до какого-то сверхчеловеческого устрем
ления ввысь, но как любовь, так и молитва никогда не могут быть чрезмерны,
и если бы молитва, которой нет в текстах Священного писания, являлась ере
сью, то и св. Тереза и св. Иероним были бы еретиками.
Он склонялся к страждущим и кающимся. Вселенная представлялась ему огро
мным недугом; он везде угадывал лихорадку, в каждой груди он прослушивал
страдание и, не доискиваясь причины болезни, старался врачевать раны. Гр
озное зрелище вызванных к жизни творений умиляло его. Он стремился лишь
к одному Ч найти самому и передать другим наилучший способ жалеть и под
держивать. Все сущее было для этого редкого по свой доброте священнослуж
ителя неисчерпаемым источником печали, жаждущей утешить.
Есть люди, которые трудятся, извлекая из недр земли золото; он же трудился
, извлекая из душ сострадание. Его рудником были несчастия мира. Рассеянн
ые повсюду горести являлись для него лишь постоянным поводом творить до
бро. «Любите друг друга!» Ч говорил он, считая, что этим сказано все, и ниче
го больше не желая; в этом и заключалось все его учение. «Послушайте, Ч ск
азал ему однажды сенатор, о котором мы уже упоминали, человек, считавший с
ебя философом. Ч Да взгляните же вы на то, что происходит в мире: война все
х против каждого; кто сильнее Ч тот и умнее. Ваше „любите друг друга“ Ч г
лупость». «Что ж, Ч ответил епископ, не вступая в спор, Ч если это глупост
ь, то душа должна замкнуться в ней, как жемчужина в раковине». И он замкнул
ся в ней, жил в ней и вполне удовлетворялся ею, отстраняя от себя грозные п
роблемы, притягивающие нас и в то же время повергающие в ужас. Он отстраня
л от себя неизмеримые высоты отвлеченного, бездны метафизики, все те глу
бины, которые сходятся в одной точке Ч для апостола в боге, для атеиста в
небытии: судьбу, добро и зло, борьбу всех живых существ между собою, самосо
знание человека и дремотную созерцательность животных, преображение ч
ерез смерть, повторение существований, берущее начало в могиле, непостиж
имую власть преходящих чувств над неизменным «я», сущность, субстанцию
. Nil и Ens, душу, природу, свободу, необходимость; те острые проблемы, те зловещи
е толщи, над которыми склоняются гиганты человеческой мысли; те страшные
пропасти, которые Лукреций, Ману, св. Павел и Данте созерцают таким сверка
ющим взором, что, будучи устремлен в бесконечность, он, кажется, способен в
озжечь там звезды.
Монсеньер Бьенвеню был просто человек, который наблюдал таинственные я
вления со стороны и, не исследуя их, не подходя к ним вплотную, не тревожа и
ми свой ум. строго хранил в душе благоговение перед неведомым.


Книга вторая
Падение

Глава первая.
После целого дня ходьбы

В первых числах октября 1815 года, приблизительно за час до захода солнца, в г
ородок Динь вошел путник. Те немногочисленные обитатели, которые в это в
ремя смотрели в окна или стояли на пороге своих домов, не без тревоги погл
ядывали на этого прохожего. Трудно было встретить пешехода более нищенс
кого вида. Это был человек среднего роста, коренастый и крепкий, в расцвет
е сил. Ему можно было дать лет сорок шесть, сорок семь. Надвинутая на лоб фу
ражка с кожаным козырьком наполовину закрывала его загорелое от солнца,
обветренное лицо, по которому струился пот. Грубая рубаха из небеленого
холста, заколотая у ворота маленьким серебряным якорем, не скрывала его
волосатой груди; на нем был скрученный в жгут шейный платок, синие тиковы
е штаны, изношенные и потертые, побелевшие на одном колене и с дырой на дру
гом, старая и рваная серая блуза, заплатанная на локте лоскутом зеленого
сукна, пришитым шпагатом; за спиной у путника висел туго набитый солдатс
кий ранец, тщательно застегнутый и совершенно новый, в руках он держал ог
ромную суковатую палку; подбитые железными гвоздями башмаки были надет
ы на босу ногу; голова у него была острижена, а борода сильно отросла.
Пот, зной, усталость после долгого пути и пыль еще усиливали отталкивающ
ее впечатление, которое производил этот оборванец.
Короткие его волосы стояли торчком; видимо, их остригли совсем недавно, и
они только начали отрастать.
Никто не знал его. Очевидно, это был случайный прохожий. Откуда он явился?
С юга. Может быть, с побережья Ч он вошел в Динь той же дорогой, которою сем
ь месяцев назад прошел император Наполеон, направляясь из Канна в Париж.
Должно быть, человек этот шагал без отдыха весь день. Он казался очень уст
алым. Женщины из старинного предместья, расположенного в нижней части го
рода, заметили, что он остановился под деревьями бульвара Гассенди и пил
воду из фонтана, в конце аллеи. Вероятно, его мучила жажда, потому что дети,
которые шли за ним следом, видели, что шагов через двести он снова останов
ился, чтобы напиться из другого фонтана, на Рыночной площади.
Дойдя до угла улицы Пуашвер, он повернул налево и направился к мэрии. Он во
шел туда и пробыл там четверть часа. У дверей, на каменной скамье, той само
й скамье, встав на которую генерал Друо 4 марта прочел перед толпой изумле
нных обитателей Диня прокламацию, написанную в бухте Жуан, сидел жандарм
. Прохожий снял фуражку и униженно поклонился ему.
Жандарм, не отвечая на поклон, внимательно посмотрел на прохожего, прово
дил его взглядом и вошел в мэрию.
В те времена в Дине был богатый постоялый двор под вывеской «Кольбасский
крест» Хозяином этого постоялого двора был некто Жакен Лабар, пользовав
шийся в городе уважением за родство с другим Лабаром, который держал в Гр
енобле постоялый двор «Три дельфина» и когда-то служил фланговым в импе
раторских войсках. Во время высадки императора немало слухов ходило в те
х краях о постоялом дворе «Три дельфина». Говорили, будто в январе месяце
генерал Бертран, переодетый возчиком, приезжал туда несколько раз, приче
м раздавал кресты солдатам и пригоршни золотых монет горожанам. Достове
рно одно: вступив в Гренобль, император отказался остановиться в здании
префектуры; поблагодарив мэра, он сказал: «Я пойду к одному славному мало
му, я хорошо его знаю», Ч и отправился в гостиницу «Три дельфина». Несмот
ря на расстояние в двадцать пять лье, отсвет славы Лабара из «Трех дельфи
нов» озарял и Лабара из «Кольбасского креста». В городе о нем говорили: «Э
то двоюродный брат того, гренобльского».
К этому-то постоялому двору, лучшему в городе, и направился путник. Он вош
ел в кухню, двери которой открывались прямо на улицу. Все кухонные печи то
пились, жаркий огонь весело пылал в камине. Трактирщик, он же и старший пов
ар, с озабоченным видом переходил от очага к кастрюлям, наблюдая за приго
товлением великолепного обеда, который предназначался для возчиков, че
й шумный говор и смех разда o вались в соседней комнате. Всякий,
кому приходилось путешествовать, знает, что никто не любит так хорошо по
есть, как возчики. Жирный сурок с белыми куропатками и тетеревами по бока
м крутился на длинном вертеле перед огнем;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13