Таких, как он, бросают во время войны на пулемёты целыми батальонами, что батальонами — дивизиями! Его смерть оправдана целью. На войне мало кто думает о цене жизни, главное — победа…»
Его размышления прервал очередной телефонный звонок. Силин даже не приподнялся с койки, он уже не верил в удачу. Но спустя несколько секунд Надя постучала в дверь:
— Миша, это вас.
— Да, я слушаю, — сказал в трубку Нумизмат и затаил дыхание. Голос прораба он узнал сразу.
— Скажите, вы ещё не нашли себе работу?
— Нет.
— Тогда приходите завтра к восьми утра к тому месту, куда вас доставили в прошлый раз. Мы вас посмотрим в деле.
— Хорошо, до завтра.
«Сработало!» — с облегчением подумал Силин, кладя телефонную трубку на рычаг.
ЧЁРНАЯ ТЕТРАДЬ
Ленинград. 1943 год. Пинчук.
Поздним декабрьским вечером из подъезда дома по улице Декабристов появилась высокая мужская фигура. Шёл человек очень неуверенной походкой, что определяло множество причин. Блокадный Ленинград освещался лишь свежевыпавшим снегом, а человек, пробиравшийся вдоль тёмных домов, плохо видел. Только память коренного питерца позволяла ему ориентироваться в лабиринте проходных дворов. Сил не хватало, он часто останавливался, отдыхал, тяжело и часто дыша, вслушиваясь при этом в мёртвую тишину заиндевевшего города, не звучат ли вдали гулкие шаги патруля. Он не имел полагающегося для хождения в комендантский час пропуска. Но идти ему было не так далеко, и поздний прохожий надеялся проскочить. А все потому, что человек, к которому он направлялся, появлялся в своей квартире только вечером, да и то не всегда.
Услышав тихий стук в дверь, Василий Пинчук немного вздрогнул, закрыл жалобно скрипнувшую дверцу буржуйки и, подойдя к входной двери, негромко спросил:
— Кто?
— Василий Яковлевич, это я, Мезенцев, Шура.
— А, Шура, Шура, студент! — с явным облегчением произнёс хозяин дома, открывая хитроумные замки. Пропустив гостя в дом, он тщательно запер двери и обратился к гостю, греющему над буржуйкой озябшие руки:
— Замёрз, Шура? Да, зима ещё больше завернула. Прямо Сибирь, а не Питер. Ты сегодня один, без Анны Александровны?
— Она умерла на прошлой неделе, — глухо отозвался гость.
— Господи помилуй! — всплеснул руками Пинчук и перекрестился. — Всех, значит, Господь прибрал, один ты, Шура, остался.
— Да, последний.
Василий Яковлевич открыл топку буржуйки, сунул туда ещё парочку коротких поленьев, но закрывать дверцу не стал — так было и теплее, и светлее. Оба, и хозяин, и гость, присели около живительного огня и долго молчали. В колеблющемся свете пламени было особенно видно, насколько они разные. По росту и комплекции они напоминали Дон Кихота и Санчо Панса. Мезенцев-младший унаследовал пропорции своего отца, хотя лицом вышел в мать: рыжеватый, курносый, с крупными веснушками по всему лицу. Сейчас он сильно исхудал, волосы приобрели серый оттенок, веснушки словно растворились на бледном лице, щеки впали. Массивные очки с толстыми линзами Шуре приходилось связывать на затылке верёвочками, иначе они неизбежно валились с заострившегося носа. Из-за близорукости его в своё время не взяли в армию, сам он даже в ополчение не пошёл, желание было, но понимал, что, с его штатскими манерами, будет только обузой и живой мишенью.
Коренастая же фигура хозяина квартиры и его округлое лицо сохранили даже некоторую свежесть, столь не свойственную прочему люду в эту самую страшную третью блокадную зиму. Солидную лысину Василия Яковлевича грела вышитая узбекская тюбетейка, толстые белые катанные пимы и овчинная телогрейка тоже хорошо предохраняли хозяина от мороза. Маленькие глазки Пинчука, почти лишённые ресниц, выдавали природную хитрость и некое благодушие. Вот и сейчас он ударился в воспоминания.
— Да, а какая семьища была! Погоди, это сколько ж вас было человек? Первыми умерли бабки, Вера Ильинична и Зоя Федоровна, мать вашей матушки. Так?
— Да, — тихо подтвердил Александр. — Бабушки ушли первыми.
— Потом сестричка твоя младшая, Олечка, в ту же зиму. Сколько ей было?
— Двенадцать, — все тем же затухающим голосом сказал Шура.
— Такая маленькая… и пожить не успела. А рыжая была! Копия мать, и голос звонкий, прямо как звоночек.
Губы у Шуры задрожали, сестрёнку свою он любил больше всех. А Пинчук, не замечая этого, продолжал вспоминать:
— Потом умерла сестра ваша сводная, Ольга Павловна. А ведь никто этого не ожидал — цветущая женщина, вылитая мать, Нина Андреевна, первая жена профессора. Как она переживала, когда её муж погиб в ополчении! Потом Софья преставилась, младшая дочь от первого брака. Ну, эта с рождения была болезненной. Затем сам профессор ушёл в мир иной, батюшка ваш, царствие ему небесное, святой человек! Затем Андрей Николаевич, дядя ваш родной, это вот уже недавно, по осени, затем жена его, Валентина Семёновна. И стало быть, ваша матушка убралась намедни. Сколько ж это?.. — Он на секунду задумался, потом подвёл итог: — Девять душ! Боже мой!
У его гостя уже откровенно по щекам текли слезы.
Пинчук отнюдь не голословно перечислял умерших. Он их всех прекрасно знал. В семье Мезенцевых он появился ещё до первой мировой войны, пятнадцатилетним парнишкой. Шустрый и расторопный слуга успевал везде: и в лавку сгонять за товаром, и печи протопить. В четырнадцатом году Мезенцев пристроил Пинчука в свой санитарный поезд, и лишь бурный водоворот революции разлучил их.
Снова появился Василий в Ленинграде уже в двадцать восьмом году. Судя по его рассказам, за это время Пинчук успел объездить полстраны. Во время нэпа он разбогател. Но большевистское наступление на частный сектор разорило и его, заставив бежать с насиженных мест. По старой памяти Мезенцев, в те времена уже завкафедрой в институте, пристроил бывшего слугу завхозом. В этой должности Василий Яковлевич проявил себя во всей красе. Не было дня, чтобы профессор не вспоминал его либо с восхищением, либо с руганью. Пинчук проявлял просто чудеса расторопности и изворотливости в деле снабжения родного института стройматериалами и медпрепаратами. И при этом «хитрый пёс», так иногда профессор называл завхоза, никогда не забывал про собственный карман.
Когда в сентябре сорок первого враг прорвался к самым окраинам города, с Пинчука сняли бронь и отправили в окопы. С полгода о нем не было слышно ничего, лишь в феврале сорок второго он появился в квартире Мезенцевых измученный, исхудалый, после ранения. Дом его разбомбили, так что с неделю он квартировал у профессора, в его обширнейших восьмикомнатных апартаментах. Шура запомнил, как Пинчук частенько вздыхал, сидя у горячей печки: «Ах, какая у меня квартира была, полная чаша! Десять лет обустраивал!»
Народ в Ленинграде резко пошёл на убыль, так что квартиру он подобрал себе быстро, в том же районе старого города. К этому времени Пинчук уже пристроился по интендантской части, получил звание старшины, а со временем начал помогать и семье своего благодетеля: то крупы подкинет, то маргарина с полкило, раз даже конских костей принёс. Вздыхал только, что все очень дорого и опасно.
Большую семью надо было кормить, рабочие карточки получали только сам профессор, его дочь Ольга Павловна да жена родного брата, Андрея Николаевича. Все остальные числились иждивенцами и паёк получали
соответственный — гораздо меньших размеров. Так что глава клана Мезенцевых, ни секунды не колеблясь, начал менять на продукты фамильные драгоценности. Надеялись, что кошмар под названием «блокада» скоро кончится, но чуда не происходило, и постепенно все золото и камешки перетекли в руки ушлого старшины.
Но даже несмотря на всю эту немалую помощь, род Мезенцевых неизменно сокращался. Атмосфера всеобщей любви и обожания работала, как это ни странно, против семьи. Смерть каждого из родственников болезненно сказывалась на всех остальных. Пока жив был сам Павел Николаевич, он ещё как-то хорохорился и тормошил родных, не давая им медленно умирать в воспоминаниях. Сам он до последнего работал в госпитале и умер прямо там, в ординаторской, от приступа острой сердечной недостаточности. Брат его, инженер-кораблестроитель, потерявший ногу ещё в гражданскую, не смог морально поддержать семью и вскоре угас сам, продолжив цепную реакцию смертей. За главу семьи осталась мать Александра. Последнее, что она принесла Пинчуку, были обручальное кольцо, серёжки скромненькие, без камней, ещё девичьей поры, да десяток серебряных монет, принятые старшиной с большой неохотой, на вес.
Ещё в начале их сотрудничества Мезенцев предложил своему доставале антиквариат: картины, статуэтки, предметы прикладного искусства. Но Пинчук от них сразу же отказался:
— Там, где я достаю продукты, этого не поймут. Что делать, пролетарии, они в этом деле ни бум-бум.
Цепкая память Пинчука подсказывала ему, что больше с Мезенцевых взять нечего. Все то, что украшало женщин и составляло гордость мужчин, прошло через его руки. Поэтому к приходу Шуры он отнёсся спокойно, не ожидая каких-либо материальных выгод.
— Попей чайку, Шура, морковный, но с сахарином. — Пинчук налил студенту в кружку желтоватую жидкость, и тот принялся пить небольшими, но жадными глотками, нещадно обжигая сладким кипятком губы. Лицо его при этом несколько порозовело, снова проступили редкие, но крупные веснушки.
— Мама прошлый раз карточки на месяц потеряла, поэтому и пришла к вам, — тихо объяснил Александр, не отрывая взгляда от кружки.
— И ведь ничего не сказала! — всплеснул руками старшина. — Я бы ей и так провианту достал, по старой памяти.
— О вашей семье-то ничего не слышно? — поинтересовался Мезенцев-младший.
— Ах, да, Шура, вовремя вспомнил! — Пинчук даже ударил себя ладонью по обширному лбу. С некоторой торжественностью он извлёк из внутреннего кармана мятый конверт.
— Вот, на прошлой неделе с оказией передали. И дочка моя, Нюра, и жена проживают теперь в Пермской области, деревня Ключи.
— Слава Богу! — искренне обрадовался Шура.
— И не говори, главное, что подальше от этого ужаса.
Семья Пинчука, жена и дочь, успели выехать из города в августе сорок первого, проскочив чуть ли не с последним эшелоном, под самым носом у фрицев.
— Ну ладно, я что-то все о себе. Ты-то как себя чувствуешь, Шура?
— Плохо, — отводя глаза, признался студент. — Силы теряю, а мне нельзя. Отец незадолго до смерти все твердил, что мне умирать нельзя. Со мною род прервётся. А Мезенцевы ещё при Петре первом потомственное дворянство получили… Мне нужно что-то… из еды. Я не прошу просто так, нет! Я понимаю ваши проблемы, Василий Яковлевич, вы так рискуете. Вот, я принёс…
Он торопливо достал из-за пазухи чёрную тетрадь, из кармана чёрную коробочку и подал их Пинчуку. Пока тот разглядывал при свете дня диковинную монету, Шура сбивчиво рассказывал всю запутанную историю.
— …Нумизматы её с руками оторвут, главное, чтобы с ней тетрадь сохранилась. Это очень дорогая вещь, вы понимаете? — с надеждой глядя на хозяина дома говорил Мезенцев.
— Да, понимаю, — тяжело вздохнул Пинчук. Ещё немного повертев в руках старинную монету и уложив её в коробочку, он сказал:
— Знаешь, Шура, это, может быть, для этих… как ты их назвал?
— Нумизматов.
— Да, для них это ценная вещь. Только где их сейчас в городе искать? А так серебро — оно и есть серебро, даже не золото.
Мезенцев опустил глаза, но Пинчук продолжил:
— Возьму я эту вещь для себя, из уважения к вашему семейству. Все-таки сколько добра от вас видел! У меня, конечно, много припасу не найдётся, но… чем смогу.
Подойдя к пузатому буфету, снабженец открыл дверцу, подсвечивая себе огарком свечи, долго копошился в его объёмном чреве, наконец вернулся к буржуйке с матерчатым мешочком в руках. Подавая его студенту, старшина сказал:
— Здесь пшено, килограмма два, двести грамм маргарину, сахаринчику немного положил, кипяток подсластить. Чем могу, уж извини.
— Спасибо большое, Василий Яковлевич! — губы у Шуры дрогнули, на глаза навернулись слезы. — Я так вам благодарен!
— Да ладно тебе, Шура, чем могу, — снова повторил Пинчук, а потом спросил: — Может, тебе ещё дровишек дать?
— Нет, дрова я не унесу. У меня ещё есть. Стол дожигаю.
— Это тот, из столовой, круглый? — ахнул Василий Яковлевич.
— Да, раньше за ним вся семья помещалась, ну а теперь нет никого… Я пойду, поздно уже.
Проводив гостя до двери, Пинчук уложил коробочку и чёрную тетрадь в верхний ящик буфета, рядом с документами, и, подойдя к окну, осторожно приоткрыл штору светомаскировки.
Выглянула луна, и на белом снегу хорошо было видно, как шаркающей старческой походкой Мезенцев-младший вдоль стенки пробирается к себе домой. Чуть покачав головой, Василий Яковлевич пробормотал: «Нет, не жилец он, догорает парень. До весны точно не дотянет. На это у меня глаз намётанный.»
Прикрыв штору, Пинчук разжёг небольшую коптилку, сделанную из гильзы сорокапятки, и с озабоченным выражением лица начал шарить у себя за пазухой. Вытащив на свет Божий довольно солидный мешочек, он внимательно осмотрел его, кивнул головой и пробормотал себе под нос:
— Так и есть, дырка. А я-то думаю, что такое колет меня целый день.
Освободив от крошек хлеба большое блюдо, Василий Яковлевич осторожно высыпал на него даже в скудном свете вспыхнувшие разноцветным огнём драгоценности. Кольца, серьги, броши, колье — радость и утеха изысканных и утончённых женщин бывшего Санкт-Петербурга. Кроме семейства Мезенцевых, Пинчук опекал ещё два профессорских дома, хорошо известных ему по прошлой работе в институте. К незнакомым людям он с подобными сделками обращаться опасался.
Заштопав мешочек, Василий Яковлевич осторожно ссыпал обратно камушки и сунул его за пазуху. Помня о судьбе своей первой квартиры, старшина теперь всегда носил драгоценности с собой, оставляя дома только тяжёлое золото, к которому теперь прибавилась эта забавная монета.
5. УДАРНИК КАПИТАЛИСТИЧЕСКОГО ТРУДА.
В половине восьмого утра Силин стоял на условленном месте. Хотя чахлый сквер навевал ему не очень приятные воспоминания, Нумизмат чувствовал некоторую приподнятость духа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56