— Подобные монеты не имели хождения в Российской империи. И императора Константина Первого, изволю вам напомнить, не было.
— Да, я знаю. Как мне объяснял покойный муж, подобных монет было отпечатано всего несколько экземпляров. Произошло это в период междуцарствия, после смерти Александра Благословенного и воцарения Николая Павловича. В это время Алёша служил в Министерстве финансов чиновником по особым поручениям, — Соболевская торопливо открыла небольшую дамскую сумочку, обшитую мелким вытертым бисером, и протянула квартальному сложенный вчетверо листок. — Это собственноручное объяснение Алексея Александровича о том, как к нему попала монета.
Обухов быстро прочитал листок, задержал взгляд на подписи Соболевского и положил бумагу на стол.
— Как же вы после этого очутились в Тобольске? — спросил он.
— Алёшу перевели сначала в Сызрань, ну а потом уже в Тобольск, управляющим государственного банка, — пояснила Соболевская.
Обухов удивился.
«В такие места обычно отправляют за провинность. Карьера явно шла вниз. И зачем она хлопочет о пенсии за сына, ведь банкир даже в Тобольске как минимум на два чина выше в табели о рангах, чем поручик артиллерии? У его семьи и пенсия должна быть выше.»
— Мой муж умер в пятидесятом году, — как-то поспешно добавила женщина, и это отнюдь не развеяло недоумения Обухова.
— Меня заинтересовала эта вещичка, — квартальный надзиратель покрутил в пальцах монету. — Ваше счастье, что она попала именно ко мне. Любой другой полицейский чин просто бы завёл дознание по столь необычному случаю. А оно могло кончиться плохо, вплоть до заведения дела о распространении фальшивых государственных знаков.
Обухов значительно посмотрел на вдову. Соболевская явно растерялась, лицо её побледнело. Она никак не думала, что дело может повернуться подобным образом. Как раз на такую реакцию и рассчитывал чрезвычайно опытный в психологии квартальный. Сделав традиционных два шага влево и вернувшись на место, он нанёс свой главный удар:
— Я могу предложить вам за эту монету тридцать рублей ассигнациями.
— Всего лишь?! — вырвалось из уст вдовы. — Но Алёша говорил, что она стоит гораздо больше. Я рассчитывала её продать хотя бы рублей за… триста.
Обухов засмеялся. Делал он это тяжело, равномерно. У квартального даже лицо побагровело, перед глазами поплыли яркие извивающиеся светлячки, в голову ударил прилив крови, что с ним частенько случалось в последнее время. Отсмеявшись, он вытащил из внутреннего кармана шинели портмоне и положил на стол перед Соболевской три десятирублевых банковских билета.
— Берите, это все, что могу вам предложить.
— Но хотя бы ещё сто рублей! — умоляющим тоном попросила вдова. — У меня не осталось в столице ни друзей, ни родных. А мне жить в Санкт-Петербурге ещё как минимум два месяца, я уже и кольцо обручальное заложила в ломбард, последнюю память о муже.
Обухов отрицательно покачал головой:
— Увы, ничем не могу помочь. Желаю удачи в делах, мадам!
Квартальный сделал под козырёк, отвернулся и вышел из комнаты, скользнув цепким взглядом по фигуре Сычина, еле успевшего отскочить от замочной скважины. Полицейский сделал два шага вперёд, но затем обернулся к старику.
— А ты, милейший, запомни: три покойника за неделю — это слишком много! У тебя меблированные комнаты, а не лазарет. Смотри мне!
Произведя это внушение, Обухов покинул столь нелюбимое им заведение, пробормотав на ходу:
— И все-таки здесь воняет лошадьми.
А Сычин, проводив квартального взглядом, разогнулся, стёр с лица угодливую улыбку и без стука вошёл в двенадцатый номер.
В тот же вечер Обухов, облачённый в домашний халат, при свете шести свечей разглядывал в большую лупу своё приобретение. Позаимствовав у вдовы аптекаря медицинские весы, он уже убедился, что вес монеты соответствует выбитому номиналу. Удивило квартального, что на гурте монеты также присутствовала соответствующая надпись. В купленном у той же вдовы Косинского каталоге Шуберта про это ничего не было сказано. Но вглядываясь в чётко прорисованный профиль Константина, изображение орла, расположение цифр и букв, Обухов снова и снова убеждался, что это подлинник, а не кустарная подделка. За этим рублевиком явно просматривался Санкт-Петербургский монетный двор.
Отложив, наконец, монету в сторону, Михаил Львович откинулся на спинку стула и довольно улыбнулся. Приятное ощущение редкой удачи переполнило его душу благостной расслабленностью.
«Жалко, что поляк не дожил до этого дня, — подумал полицейский о
Косинском. — Вот бы я утёр ему нос. Впрочем, я и так перекупил его коллекцию. Тридцать старинных монет за пятьдесят рублей, весьма по-божески.
Надо бы ещё навести справки про этих Соболевских — нет ли тут какого подвоха».
В архив он сумел выбраться лишь через три дня. Подвернулась необходимость навести справки об одном попе-расстриге из Тобольска, задержанном в трактире за редкостное буйство с членовредительством. В этот же запрос Обухов вписал и Соболевского, а зная о сроках прохождения подобных бумаг в канцеляриях, квартальный в архив отправился сам. Имел он там кое-каких старых знакомых, так что тем же вечером опять у себя на квартире Обухов перечитывал полученную справку: «Коллежский асессор Соболевский А.А. за растрату государственных средств отдан под суд и лишён всех званий и чинов. Умер в тюрьме во время дознания по причине слабого здоровья, подорванного постоянным пьянством. Сын означенного Соболевского обучался в кадетском корпусе за казённый кошт. Выпущен из училища в 1854 году в чине подпоручика.»
«Теперь понятно, почему Соболевская вела себя столь странно», — подумал Обухов и аккуратно подклеил справку в чёрную коленкоровую тетрадь, позаимствованную им из казённой части. Ранее он туда же вклеил листок, полученный от Соболевской, тщательно, хотя и формальным языком, вписал подробности получения им монеты.
Обухов привык к педантизму в канцелярских делах, подобную привычку переносил и на личную жизнь. Уже засыпая, квартальный подумал: «Надо заказать для этой монеты особую коробочку. Все-таки вещь редкая».
Спустя три недели после того памятного торга Обухов неторопливо шествовал от своего дома к полицейскому участку. Чуть впереди него из переулка вывернули дроги на санном ходу с парой невзрачных лошадёнок, понукаемых оборванцем кучером. На санях что-то лежало, прикрытое дерюгой. Квартальный сразу понял, что везут покойника. Это негласно подтверждала внушительная фигура Жмыхова, двигавшегося рядом с санями. Оглянувшись и увидев своего непосредственного начальника, городовой приказал вознице остановиться и рявкнул своё звероподобное:
— Здравия желаю, ваше высокоблагородие!
— Здорово, братец, кого везёшь?
— Покойницу нашли, ваш благородь, на Волчьем пустыре. Судя по всему, замёрзла.
— Покажи.
Жмыхов с готовностью склонился над дрогами, но предупредил:
— Лицо и ноги собаки объели, ваш бродь.
Зрелище было, конечно, ужасное, но Обухов в жизни видел и не такое. Посмотрев на красную маску, оставшуюся вместо лица, квартальный перекрестился, хотел было уже сказать, чтобы городовой прикрыл тело, но неожиданно узнал бисерную сумочку, навек зажатую в побелевших руках покойной. У Михаила Львовича даже рука застыла в последнем движении крёстного знамения, у левого плеча. Чуть растерянно он посмотрел на городового, потом спросил:
— Так ты думаешь, она сама замёрзла?
— Так точно, ваш бродь! Видите, — Жмыхов показал на странно согнутые ноги и руки покойной. — Сидела на пеньке, потом замёрзла и завалилась набок. А может, это её собаки свалили.
«Сычин все-таки выгнал её из своих вонючих номеров», — подумал Обухов, совершая ещё одно крёстное знамение.
— Ну вези её дальше, на съезжую. Я сейчас подойду.
Он ещё раз глянул на зажатую в руках покойной вытертую сумочку с остатками бисера и сделал разрешающий жест саням двигаться дальше.
Отстав подальше от печального обоза, Обухов остановился на перекрёстке, нашёл глазами кресты ближайшей церкви и, сняв свою форменную мерлушковую шапку, снова перекрестился. Впервые за долгие годы в душе у полицейского шевельнулось что-то вроде угрызения совести. Это чувство как-то притупилось под воздействием ежедневно встречаемой им мерзости и грязи. Уже уходя с перекрёстка, Обухов пробормотал себе под нос:
— Надо будет заказать молебен за упокой её души.

Часть вторая
1. СТУПЕНИ ВНИЗ.
Силин буквально в последнюю секунду успел вскочить на утреннюю электричку. Первые полчаса он простоял в тамбуре, народу было полно, в вагон не пробиться, да он и не пытался это сделать. Нумизмат боялся оказаться на свету при народе. Ему казалось, что все сразу поймут, что этой ночью он убил троих человек. Это было глупо, но никакие попытки разума не могли перебороть этот глубинный, подсознательный страх. Потом повседневная толкучка и обыденные разговоры пассажиров постепенно успокоили его, он даже задремал, привалившись спиной к подрагивающей стенке вагона. Слишком уж его вымотала физически эта чудовищная ночь. Когда пассажиры немного рассеялись, Нумизмату даже удалось сесть. Здесь, в тепле, усталость навалилась на него как чугунная плита. Он уснул в неудобной, неестественной позе, весь перекосившись в сторону прохода и лишь чудом не теряя равновесия.
Проснулся он растревоженный всеобщим исходом пассажиров на конечной остановке в Железногорске. Растирая затёкшую шею, Михаил пытался вспомнить оборванный сон, что-то неприятное, страшное, с кровью и белым снегом. Что это могло быть? Угрызения совести? Но он не чувствовал себя виноватым. Он думал по-прежнему со злостью и отчаянием: они, все те, кто вокруг, — они виноваты в том, что он сотворил. Его вынудили поступить именно так. Но тогда какого же черта ему снится эта кровавая ересь?
В подобных раздумьях он поднялся со всеми на виадук. Уже ступив на лестницу, ведущую вниз, Силин очнулся от своих раздумий и увидел две пары глаз, направленных персонально на него. Принадлежали эти глаза двум молодым парням, одетым в сизые милицейские шинели. Нумизмата мгновенно пронзило жуткое подозрение, что ждут они именно его. Правда, иногда оба милиционера поглядывали по сторонам, провожая взглядами наиболее симпатичных девчонок, но глаза их неизменно возвращались к Силину. А тот шёл все медленней и медленней. Толпа обтекала его со всех сторон, подобно воде в горном ручье, обтачивающей упавший туда валун. Каждая ступенька вниз давалась ему с трудом, тело словно задеревенело и не желало двигаться. Правая рука Михаила касалась кармана, где по-прежнему лежал пистолет, но у него даже не возникало мысли воспользоваться им, настолько его парализовал подступивший страх.
Михаил старался не смотреть на стражей порядка, но получалось все наоборот. Вот один из них поглубже затянулся сигаретой и бросил окурок в урну. До них оставалось не более двух метров, каких-то пять ступенек.
«Сейчас начнётся», — подумал Силин. Но вместо этого милиционер взглянул на часы и сказал своего напарнику:
— Пошли, Петро, наше время вышло.
Остановившись у начала лестницы, Михаил смотрел в спины уходящим стражам порядка, и нервная дрожь пробирала его ничуть не меньше, чем тогда, в ванной, когда он оттирал окровавленные руки. Он не думал, что ему будет так трудно жить с этим своим новым прошлым.
По улицам города Нумизмат шёл с чувством, что все прохожие смотрят только на него. У зеркальной витрины одного из магазинов он остановился. На него смотрел высокий угрюмый человек в нелепой серой куртке, с большой бородой, длинными, разбросанными по плечам волосами и в безобразной чёрной шляпе с обвисшими полями. Михаил ужаснулся. То, что он годами культивировал в себе — свою непохожесть, исключительность даже во внешнем облике, теперь работало против него.
«Господи, да я же как белая ворона! Все так и будут пялиться на меня. А если милиция ещё и на след напала, то это вообще труба! Меня задержит первый же патруль.»
Немного поразмыслив, Михаил все же успокоился.
«Нет, это вряд ли. Как они могут узнать? Раньше я не привлекался, отпечатков пальцев с меня не снимали. Нет, зря я волнуюсь.»
Но именно в это время в милиции уже точно знали, что Михаил Силин опасен для общества.
Все могло бы получиться иначе, тело участкового Жучкова обнаружили примерно в одно время со следами бойни в «Золотом баре». По случайности это дело досталось Филиппову. Стоя у подъезда под продолжающимся дождём, он наблюдал, как собака мучительно пытается взять след в разгулявшейся водной стихии. Точно такой же процесс происходил и в голове следователя. Филиппов чувствовал, что уже видел недавно этот самый адрес: «Короткий переулок, дом восемь, квартира семь». И лишь когда огорчённый кинолог подошёл сказать ему, что все напрасно, Филиппов вспомнил!
«Это же адрес того чокнутого коллекционера! Как его? Силина. Только у того квартира шесть, а у Жучкова семь.»
— Не, не получается, бесполезно… — начал было проводник, но Филиппов тут же прервал его:
— Ну— ка, попробуй завести её в соседний подъезд…
К их удивлению, уже в тамбуре собака встрепенулась и уверенно рванулась вперёд. Когда овчарка остановилась перед дверью с номером шесть, Филиппов не почувствовал радости. Наоборот, какое-то опустошение в душе.
На длительные звонки и стук в дверь никто не отвечал. А собака все рвалась вперёд, лаяла и царапала лапами железную дверь.
— Ну, что делать будем? — спросил кинолог.
— Дверь ломать надо, — посоветовал оперативник.
— Её фиг сломаешь, железо четырехмиллиметровое и замочек хитрый, — скептично хмыкнул проводник.
— Погодите ломать, — остановил спор Филиппов. Его уже мучили предчувствия больших неприятностей. — Ты поищи лестницу подлинней, — приказал он оперативнику, затем повернулся к кинологу и двум милиционерам. — А вы оставайтесь здесь. Схожу я, позвонить надо.
Спустившись вниз, он сел в патрульный «жигуленок» и запросил дежурную часть:
— Дежурный, это Филиппов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56