Забвение-тот же плющ, только его не подстригают ежегодно.
Врач пришёл под вечер. Он посмотрел на больного, покачал головой, послушал, как свистит и хрипит у него в груди, посмотрел на перебирающие одеяло пальцы, на пустой взгляд и сказал, что, по его мнению, майор Дежорж не протянет до утра, разве что случится чудо.
Теодор снова пошёл к Токенну-очень уж ему хотелось повидать господина де Пра, который умел так убедительно говорить, — и снова не застал его; гвардеец из роты Ноайля все время находился в карауле у Аррасских ворот. А его, Жерико, никто посреди царившей неразберихи даже не думал куда-то назначить, к чему-то определить. Сам он не собирался набиваться, он был счастлив, что может в этой сутолоке побыть наедине со своими думами.
Долгое время он просидел у постели умирающего, обе женщины сидели тут же, удручённые горем, плакали, не чувствуя своих слез, и молчали. Наконец Катрин тихонько промолвила:
— Подите подышите воздухом, господин Жерико, — а в тоне её слышалось: «Оставьте нас одних с ним…»
Во всем Бетюне такое настроение, как у постели умирающего.
Повсюду праздному флан„ру кажется, что он лишний, чужой в семье. Он вспоминает то, что сам говорил вчера, и ему стыдно своих слов: «Я не вижу, ради чего мне умирать…» — и говорил он это человеку, который сейчас лежит в агонии. А когда тот же майор спросил его, в чем, наконец, секрет его снисходительности к королевским гвардейцам, нельзя же объяснять все их молодостью и забывать, что они враги народа, от которого бегут, ибо бегут они не от Наполеона, а от народа, тогда Теодор-может быть, не очень обдуманно-ответил, что стоит заглянуть в глаза даже врагу, —даже сумасшедшему или преступнику, и вот уже начинаешь представлять себе, что он чувствует, и видишь в нем прежде всего человека. А майор посмотрел на него тем строгим взглядом, каким смотрел иной раз, и сказал:
— Может, вы и не находите ничего, ради чего вам стоит жить или умирать, зато, видно, у вас находится много лишнего времени, чтобы заниматься преступниками и сумасшедшими!
В ту минуту Теодор объяснил его слова некоторой примитивностью, привычкой думать готовыми шаблонами. Но сегодня вечером эти слова приобретали совсем иной смысл; может быть, произнося их вчера, майор уже понимал, что у него самого не только нет лишнего времени, а остался один последний день…
Теодор почувствовал, что не имеет права принять подарок Альдегонды и лучше ему тоже пойти купить ношеное платье у старьёвщика. Того, что он присмотрел вчера, уже не оказалось, и вообще кипа старой одежды разительно уменьшилась. Естественным образом Жерико очутился возле Приречных ворот, где произошла стычка между уланами и гвардейцами. Часовой крикнул ему: «Стой!» Но, увидев, что это мушкетёр, пропустил его на укрепления. Нынче вечером сквозь тучи пробивалась луна, продлевая свет дня. В люнете Теодор поболтал с товарищами по оружию, серыми мушкетёрами, предложившими ему сыграть в карты. Он отказался и постоял, вглядываясь в расстилавшийся перед ним ландшафт-отсюда был виден весь канал, перелески, крепостные стены, тянувшиеся в обе стороны, окружая город, и всюду было тихо и спокойно. Неужто в самом деле майор прав?
Значит, никакое войско и не думает осаждать Бетюн?
Да, в вечер страстной субботы императорская армия была ещё далеко от города. А полки, проходившие мимо по дороге из Арраса или Азбрука, очутились здесь в пятницу по чистой случайности, потому что передвижения войск ещё не были полностью согласованы; и кольцо, которым Эксельманс охватывал Бетюн, чтобы поймать в западню королевскую гвардию, ещё не сжалось, ещё оставалась лазейка. Нужно было дождаться, чтобы король, а за ним и принцы успели проскользнуть в неё, навлечь на себя позор и в дальнейшем стать игрушками в руках иноземцев. Нужно было также дождаться, чтобы сопровождавший их до границы эскорт возвратился в западню, в Бетюн, и там капитулировал весь целиком. С какой стороны и каким образом возьратятся остатки королевской гвардии, нам по ходу нашего повествования уже совершенно не важно. За время пути от окрестностей Ньеппа, где Лористон провёл всю субботу, до Главной площади в Бетюне, где должно осуществиться расформирование, командир серых мушкетёров, узнавший о том, что произошло в ночь со страстной пятницы, сделал только один вывод: переходы надо совершать исключительно днём. Поэтому он возвратится в Бетюн не ранее чем утром в пасхальное воскресенье. 'Это означает, что до тех пор город ещё не был окружён.
Где же находился Эксельманс в субботу вечером и в воскресенье утром? По-прежнему в Дуллане, в шестнадцати милях от Бетюна.
За воскресный день два егерских полка пройдут эти шестнадцать миль. И Шмальц скажет Арнавону:
— Ничего не поделаешь, приходится возвращаться в свой гарнизон…
Опять бильярд в «Северной гостинице», опять башенные часы будут каждую четверть звонить: динь-динь-динь…
Скоро барон Деннье, главный интендант королевской гвардии, получит приказ императора согнать всех лошадей «алых» и «белых» рот и отправить в Аррас. А пока за ночь с воскресенья на понедельник больше двухсот офицеров успеет сбежать из города в направлении Бельгии.
Почему план осуществлялся с такой медлительностью и в то же время с такой чёткостью? Неужели же Эксельманс, сидя у себя в штабе в Дуллане, не был во всех подробностях осведомлён о передвижениях королевской гвардии и о состоянии умов?
Мыши, попавшие в западню, свалят всю вину на Лористона, который в течение Ста Дней не служил императору, и на Лагранжа, который, по слухам, через несколько дней обедал за одним столом с Наполеоном и, во всяком случае, был им утверждён в должности. Обо всем этом Жерико в ночь с субботы на воскресенье, разумеется, не имел ни малейшего понятия. Он только ощущал, как угрозу, это странное ночное безмолвие.
Ничто не шевелилось вокруг Бетюна. Ничто.
Впрочем, откуда-то подъехал фургон. У передовых постов возница долго препирался с часовыми, пока наконец не спустили подъёмный мост. Это привезли из окрестных деревень съестные припасы, и, рискуя пустить спрятанного под брезентом лазутчика, нельзя было, даже в столь поздний час, не принять фуры с такой кладью. Но в тот миг, когда мост опустили, на него вбежали семь человек пеших. Можно ли сказать, что они силой прорвались в ворота? Часовые на постах, те самые, которые совсем недавно намеревались поиграть в карты, пальцем не пошевелили, чтобы преградить им путь, а пять-шесть офицеров королевской гвардии, очутившиеся тут же, сами, видимо, собирались воспользоваться замешательством. Должно быть, они давно поджидали возможности улизнуть. Видя, что они колеблются, часовой обратился к ним: «Ну, вы-то, господа, не станете следовать примеру мальчишек-волонтёров». Тем самым он как бы хотел сказать, что лучшего случая не дождёшься, и, так как они все ещё не решались, начальник караула, делавший вид, будто волонтёры провели его, добавил вслед за часовым:
— Приказ приказом, но как мои четверо караульных справятся с вами…
Итак, при желании выбраться из города было легче лёгкого.
Теодор и сам готов был уехать, ничего не захватив с собой, даже Трика. Но он не мог уехать из—за того , что происходило в Тесном переулке. Он вернулся туда. Сперва он думал пройти ещё дальше, до Аррасских ворот, и повидать господина де Пра. Не знаю. что его удержало. Вероятно, не хотелось быть навязчивым. Между тем здесь, в Бетюне, это был сейчас единственный человек, с кем можно поговорить о живописи, об Италии.
Обе женщины по-прежнему сидели в спальне. Казалось, они с тех пор не пошевелились, хотя Катрин успела уложить младшего братца. Войдя, Теодор взял её руку, но сейчас этот жест был лишён того смысла, который он мог бы вложить в него вчера.
Девушка сказала вполголоса: «Кончается…» В комнате не было ни священника, ни образов, на кровати не видно было распятия.
Это показалось Теодору естественным, вернее, естественным с его, Теодора, точки зрения. Но он был поражён тем, что и женщины относятся к этому так же. Значит, существуют люди, которые не нуждаются в боге. пусть даже как в чем-то условном, как в своего рода отвлечении перед лицом смерти. Полное отсутствие потребности в религиозном самообмане в последний час показывает, насколько после Революции оскудела в стране вера.
— Позовите меня… — сказал он мадемуазель Дежорж, ушёл к себе в комнату и уселся на кровать светлого дуба с зелёными саржевыми занавесками и стёганым одеялом в букетах. То, что за стеной умирал человек, удивительным образом гармонировало с последним днём страстной недели, с пасхальной заутреней неверующего. Теодор подумал о том, что доставленное из Парижа письмо от сына было как бы завершающим аккордом той жизни, которой старик жил до сих пор, до получения письма, как в театре актёр ждёт сценического эффекта, ведущего к развязке.
Он думал о том, что долговязый малый, в числе семи волонтёров на его глазах бежавший в Бельгию, был не кто иной, как Поль Руайе-Коллар, вчерашний оратор. Значит, Бетюн оказался водоразделом между людьми, собранными здесь по прихоти судьбы: одни стремились к границе, другие-во Францию, третьи-в небытие. И вдруг он ощутил в себе не изведанную дотоле жажду узнать, что будет после? После чего? Право же, глупое желание!
Может, и так, но что поделать, если оно есть. Если неудержимо тянет увидеть следующую страницу, завтрашний день. Заглянуть… узнать… понять… постичь причины того, что сейчас ещё необъяснимо, вложить в происходящее новый логический смысл, сказать себе, ага, вот почему такой-то мужчина, такая-то женщина, такие-то люди очутились здесь, казалось, это просто случайность, курьёз, ничтожные события, завязавшиеся в сложный узел, совсем как сочиняется повесть. Мы явились в Бетюн так, будто над городом вытряхнули огромный мешок и оттуда посыпались самые разнородные человеческие экземпляры-Монкор, Ламартин, Удето, и генералы, и длинный как жердь РуайеКоллар…
Поначалу был полный беспорядок, а потом вышло так, как бывает: проснётся утром человек, подымет с подушки взлохмаченную голову, проведёт гребнем, волосы лягут одни сюда, одни туда-и получится пробор. Знать бы, что будет дальше… И жизнь перед Теодором представала в этот вечер, как перед художником-натянутый на раму холст: писать-значит осмысливать. А заодно и жить.
Сидя здесь наедине с самим собой, он признавался себе в том, в чем до сих пор не отдавал отчёта: что ему неудержимо хочется жить, все равно, есть ли ради чего или нет. Он дошёл до того внутреннего рубежа, когда надо сделать выбор: либо перешагнуть рубеж и очутиться по ту сторону, за бортом жизни, либо вернуться к ней, окунуться в неё, и ему вдруг страстно захотелось действовать, творить. Хорошо бы встретиться с великим Давидом, почтительно побеседовать об искусстве, поучиться у него, высказаться самому… Хорошо бы отправиться странствовать, пожалуй даже пешком, по солнечным странам. По Италии, где можно поучиться у Микеланджело. Или в страну северных туманов, в Англию, где можно поучиться у Хогарта. И попросту в Париж, где все теперь ему покажется иным после того, как он побывал у пределов возможного и сделал столько неожиданных открытии.
Надо, чтобы все это преломилось через сознание, через искусство… Надо переосмыслить все это. Париж уже не будет для него городом, где просто скачешь верхом. И жизнь предстанет в ином свете: мужчины и женщины, мимо которых он проходил, не глядя, не обращая внимания, отныне займут совсем другое место, ничто не ускользнёт от критики, чьим мерилом является человек.
Он пойдёт в мастерскую к Орасу и совсем по-иному будет обсуждать с ним прежние вопросы, теперь Орас и его искусство станут ему, Теодору, куда ближе и важнее, потому что Орас Вернэ-это живая связь с миром, таящимся в тени, без которого отныне жизнь потеряет для него смысл. Орас, Новые Афины… не те персонажи, с которыми сталкиваешься в квартале Лоретт, не кавалеры и дамы, выходящие из экипажей перед особняками вельмож королевского или императорского двора, а те, кому нечего терять, кто не может переметнуться на ту или другую сторону, те, что всегда будут жертвами, беззаветно отдавая свою жизнь, и так дающуюся им нелегко, путники, замечтавшиеся на придорожном камне, те, что везут тачки из каменоломни в обжиговую печь, чистят скребницей лошадей, на которых ездят другие, носят воду, в которой купаются другие, те. у кого ребятишки всегда без присмотра, бегают куда не надо и попадают под колёса экипажей, те, что гибнут на войне или срываются с крыш, те, что при любом государственном строе живут бог весть как, но непременно плохо, в тесноте, вечно нуждаясь и надеясь избыть свою нужду…
И снова перед ним встают Новые Афины, кабачки, кукольник с марионетками, разбросанные домики, куры и кролики во дворах, палисадники, которые возделывают вечером, возвратясь с работы, густая аллея, а за ней павильон в виде греческого храма… Он подумал, что, вернувшись, может статься, поймёт, почему нужно, непременно нужно было, чтобы до отъезда он встретил под сводом ворот на улице Мартир Каролину Лаллеман, женщину, которая точно пушинка лежала в его объятиях.
Он долго сидел и думал в ожидании, когда его позовут. Свеча вся истаяла, догорела и, чадя, погасла-он не стал зажигать новую. Но вдруг в мёртвой тиияине удручённого города раздался громкий и радостный перезвон. Настала полночь, колокола возвратились из Рима, и, как только в пасхальную заутреню отзвучало Gloria, во всех церквах, под благовест перекликающихся колоколов, стали снимать покровы со статуй и образов в жажде приблизить воскресение из мёртвых, не дожидаясь рассвета, когда Мария Магдалина и другая Мария пришли ко гробу.
Весь христианский мир уже в полночь отрешается от мучительного и долгого безмолвия, начавшегося с вечера страстного четверга. Колокола благовестят, жизнь возобновляется.
Я вложу новый смысл в древнюю легенду: не ангел господень сошёл с небес, отчего сделалось великое землетрясение, отвалил камень и сидел на нем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97