При этом имени бедняга совсем вышел из себя. Бертен.
— Кучер? Ох, уж этот «кучерявый»!
— Да что ты городишь? Пьян ты, что ли?
Возможно, пьян, только от усталости, от лихорадки… Если бы его вываляли в навозе, вид у него был бы не хуже. Весь ужас ночной сцены ограбления, бегство по болотам, когда он проваливался в торфяные ямы, а спина и плечи горели от ударов бича…
все это менее страшно, чем унижение, чем растоптанное достоинство человека, пусть всего лишь лакея, но у него тоже есть своё лакейское достоинство… Сперва они хотели сделать его сообщником.
— Да кто они?
— Ну, «кучерявый» и тот гвардеец, которому я по глупости позволил сесть в кабриолет…
— Мыслимое ли дело? Ведь все гвардейцы конвоя-люди хорошего рода, офицеры, и вдруг такой…
— Чего только он не унёс! Когда они стали шарить в поклаже, я их сперва не пускал, так они надавали мне пощёчин, а слышали бы вы, как они меня обзывали! И графский несессер… весь золочёный, и вещи его светлости герцога… и деньги.
Что делать? Ограблены, дочиста ограблены. Но в это пасмурное утро, когда мелкий косой дождик пробирал, как частым гребнем, как граблями, и, точно песок, сыпался с неба в лужи, Леон де Рошешуар увидел в этом лакее, в несчастной жалкой фигуре что-то невыразимо смешное, он и вообще, будь то здесь, или в Киргизии, или в Португалии, воспринимал с комической точки зрения потерю человеком облика человеческого. Но нет, надо держать себя в узде. Смех в такую минуту был бы ни с чем не сообразен. И чересчур жесток… «А я-то ещё разглагольствовал о Березине… Чем мне лучше теперь… Ни гроша за душой…
Только что на себе надето и в кармане кинжал. А! Вот удача-три золотых монеты-все, что уцелело от пятисот франков, которые я захватил с собой. Да ещё пара лошадей. Ну ничего! Зато какую физиономию скорчит мой добрейший дядюшка!» Забавней всего, что Арман-Эмманюэль де Ришелье был в мундире русского генерала, и, поскольку у него и у его племянника Леона украли все, вплоть до носильного платья, он не мог вернуть себе даже обличье француза…
Господину де Растиньяк тоже не суждено больше увидеть зеленую берлину, свою гордость, с такой чудесной сафьяновой обивкой в тон. Должно быть, это именно она и попала в Лилль, в самом плачевном состоянии, вся разломанная, кожа срезана, стекла перебиты, без поклажи, без фонарей. И господину де Дама не видать своей жёлтой двухместной кареты. Вот он выезжает верхом из ворот фермы следом за графом Артуа, вернее, между графом и Франсуа д'Экаром, для прощания с войском. Его трясёт лихорадка, глаза застилает туман. О чем это ему толковал Сезар де Шастеллюкс? Экипаж, пожитки… Когда все рушится, одной неприятностью больше или меньше!.. Единственное, чего ему жаль, по-настоящему жаль, — это синего бархатного футляра с миниатюрным портретом внука, Жоржа де Лабедуайер, малютки Жожо; без этой миниатюры ему будет очень тоскливо в изгнании.
Да ещё, надо признаться, без серебряных английских часов с репетицией… Они так удобны… и к тому же дороги как память!
Отряд лёгкой кавалерии, проникший вместе со своим командиром во двор, следует в качестве эскорта за принцами и Мармоном.
Гвардейцы конвоя, начинающие терять терпение, уставшие шагать все последние дни и последнюю ночь то вперёд, то назад, сбитые с толку непрерывной переменой направлений, мушкетёры, гренадеры, впервые за долгое время построенные по родам оружия, казалось, с дрожью ждут посреди зеленой просыревшей луговины известного заранее приговора, который им упорно хочется считать не окончательным.
Группа, состоящая из обоих принцев, маршала, господ де Дама, де Полнньяк. д'Экар и герцога де Ришелье в иноземном мундире, подвигается вперёд. За ними следуют господин де Верженн, господин де Мортемар, Сезар де Шастеллюкс, Лористон. Войска выстроены напротив вместе с офицерами, сменившими командиров, которые, все до единого, кроме Мармона, удрали с его величеством. Дождь перестал. В воздухе потеплело. Погода серенькая, сырая, безнадёжно унылая. Господи, как томительно долго длилось ожидание этой страшной минуты. На шоссе выехали в восемь утра, а сейчас уже одиннадцать. Что они там, на ферме, делали битых три часа? Для бритья столько времени не требуется. Говорят, совещались. О чем? Дело как будто ясное: сюда прибыли, чтобы переправиться в Бельгию… понятно, не все… но неужто надо столько часов торговаться, кого брать, кого оставлять? Каждый смотрит на соседа и мысленно задаёт себе вопрос, в какую сторону того направят. Почти все они точно дети… да многие и в самом деле ещё дети. Они боятся, что их покинут, и с ужасом смотрят в сторону Франции-один бог ведает, что их ждёт… и вместе с тем их бросает в жар при мысли, что сейчас придётся сделать решительный шаг, порвать со всем, перейти на чужую землю… То и другое страшит их в равной мере. И неизвестно, какой кому назначен жребий. Вот граф Артуа выехал вперёд. Поднял саблю, отсалютовал верным войскам…
Под открытым небом обращаться с речью к двум тысячам всадников-дело не простое и не лёгкое. Особенно, когда голос уже старческий, надтреснутый. И когда одолевает усталость от долгой бессонницы. Никто не заметил, что, прежде чем начать речь, граф Артуа украдкой перекрестился. Потом потрогал в кармане перламутровые чётки, которые святой отец прислал ему из Рима вместе со своим папским благословением. И только после этого отсалютовал саблей.
Сначала речь графа слышна была вполне отчётливо-может быть, её доносил ветер. Это было краткое слово прощания и благодарности; но вдруг оратора перестали слышать дальше первого ряда; к тому же забеспокоились лошади. Видно, что его высочеству трудно совладать с волнением. Он прощается с войсками, которые не могут неразоруженными перейти в Бельгию— Старая песня.
— На что мы вас будем там содержать? Мы едем туда, где находится король. А вы, вместе с командирами, которым мы поручаем вас, возвратитесь в Бетюн к вашим товарищам…
Дальше ничего не слышно, голос ослабел, ветер переменился и уносит слова в Бельгию, к дороге, пролегающей по холму, к далёким дымкам. Каждого из всадников пронизывает леденящий холод. Они замыкаются в себе и больше не слушают. Теперь у них своя судьба, а у принцев-своя. Проичошло кораблекрушение. шлюпка одна. остальных потерпевших несёт по течению на плоту.
Как? И это все? Для нас — да. А командиров созвали к крыльцу фермы, куда направились принцы. Серый непромокаемый плащ герцога Беррийского раздувался на ветру. Те, кто стоял поближе, в последний раз увидели на глазах ШарльФердинанда слезы-слезы Анны Австрийской. Во дворе происходит настоящее прощание с каждым в отдельности. Командир мушкетёров Лористон умоляет, чтобы ему дозволили сопровождать принцев к королю. Вполне ли он искренен? Ему уже известно, что на нею возложена обязанность совместно с Лагранжем распустить королевскую гвардию в Бетюне. Всем. кто поставлен во главе рот. приказано остаться. Если в дальнейшем они пожелают последовать за королём… Командующим королевской гвардией вплоть до её расформирования назначен господин де Лористон. Нет, больше граф Артуа не в силах сдерживаться.
Он содрогается от рыданий. Ведь им сейчас предстоит покинуть Францию-от эмиграции их отделяет всего лишь узенькая ленточка земли, узенькая ленточка слов. Выстраивают последний эскорт. Триста гвардейцев конвоя и мушкетёров во главе с полковником Фавье, которому, как видно, суждено проводить Мармона до конца. Они доедут до Нев-Эглиза, первого селения по ту сторону границы. А там-опять расставание. Только те. кто захочет-Ришелье, Бордсуль. Мармон. Бернонвиль, Лаферронэ.
Нантуйе, Франсуа д"Экар, Арман де Полиньяк, — будут сопровождать членов французского королевского дома в Ипр, в изгнание…
Три сотни гвардейцев конвоя и мушкетёров-последнее войско. Господин де Лористон уже отправился в Ньепп, в трех четвертях мили от фермы. Там назначен сбор возвращающихся в Бетюн. И надо же наконец отдохнуть до утра. Набраться сил.
Как-нибудь дотянуть этот скорбный день, когда господь испустил дух свой. а Франция лишилась короля и принцев. Завтра, как знать?.. Может быть. прояснится. Завтра пасхальное воскресенье, снова зазвонят колокола, и все взоры с настойчивым вопросом обратятся к Франции. Триста гвардейцев конвоя и мушкетёров доехали до Нев-Эглиза. откуда возвратилось двести. Принцы взяли с собой в чужую страну только сотню кавалеристов и две уцелевшие кареты. В Ньеппе командиры рот нанесли визит новому командующему, господину Ло де Лористон. Но кое-кто поспешил улепетнуть-очевидцы рассказывали, что по всей дороге, начиная от самой фермы, кавалеристы сворачивали на Байель и рысью мчались прочь. Не бежать же вдогонку за ними и теми, что, доехав до Ньеппа, продолжали путь на Лилль.
Так обстоит дело даже в королевской гвардии. Некоторые поторопятся изъявить покорность императору, чересчур поторопятся. Нацепят трехцветные кокарды. Ну, все же таких меньшинство. Возможно…
Незадолго до полудня в Байель, изнемогая от усталости, добрались семь человек и попросили, чтобы им отвели квартиры: их послали в мэрию. Там они заявили, что им нужно охранное свидетельство, так как они намерены продолжать службу при новом правительстве. Это были семь гвардейцев из роты герцога Граммона. те, у которых зеленые выпушки. А позднее в Армантьер, в Эркенгем явились гренадеры и мушкетёры. Даже в Ньепп в то время, когда там ещё находилась королевская гвардия, в мэрию явились и сделали такое же заявление солдаты лёгкой кавалерии. В особом положении оказались только гвардейцы герцога Рагузского и гвардейцы дворцовой стражи. Первым отдал ротную казну маршал Мармон, вторым-господин де Верженн.
Это позволит их солдатам протянуть с месяц, не просясь на службу в императорскую армию. Восемьсот франков на брата.
Вот во что ценится дополнительный срок верности…
Тем временем Бертен, «кучерявый», со своим сообщником ходят в Лилле по ростовщикам и торгуют позолоченными принадлежностями дорожного несессера. Но у них без того имеется на двоих кругленькая сумма-восемь тысяч франков в луидорах, есть на что разгуляться, а дальше видно будет.
Бочонок они закопали, не дойдя ещё до города. К чему лишняя огласка, уж очень он заметный, всегда успеем вырыть.
Они исподтишка косятся друг на друга, и в глазах у них угроза.
Над Бетюном все то же серое небо. Дождь перестал с утра.
Многие гвардейцы конвоя, гренадеры и мушкетёры ещё спят, потому что ночь прошла в нескончаемых и страстных спорах. А между тем уже два часа пополудни. Проснувшись в этот неположенный час, они вместе с возвратом к жизни приобщаются и к лихорадке, снедающей бетюнский гарнизон. Теперь уж никто не сомневается в измене-ни те, что все ещё порываются бежать и присоединиться к королю в Бельгии, ни те. что решили все бросить, махнуть на все рукой и покинуть родину. И первые и вторые видят себе оправдание в слове «измена». Не щадят даже принцев. Как мог герцог Беррийский покинуть нас? А поминая графа Артуа, говорят о втором Кибероне…. Люди собираются кучками и шушукаются, а когда к ним подходят, умолкают: обеспечить регулярную смену караулов почти невозможно, никто и так не уходит со сторожевых постов. Патрули на крепостном валу все глаза проглядели, выискивая кавалеристов Эксельманса на болотах, в «сведённых лесах» и на дорогах. Шагая, один от одних ворот, другой от других, патрули встречались на крепостной стене и, забыв долг службы и опасность, принимались обсуждать утренние новости. Господин де Лагранж велел объявить по войскам, что они подучат свободу только при условии сдачи оружия. . Город-то ведь закрыт на замки, на запоры, на засовы.
— Какая наглость-! Говорил же я вам, что Лагранж изменник!
Вы только подумайте: предложить нам. чтобы мы добровольно разоружились и :."той ценой купили себе право разойтись по домам.'
Ротные канцелярии уже выписывают увольнительные, а самые нетерпеливые поспешили явиться туда. чтобы им выправили пропуск… Оказалось, не так-то просто отсюда выбраться! Да.
Надо дождаться кавалерии.
— Когда она вернётся?
— Должно быть. нынче вечером. Прежде всего, никакие документы не действительны без подписи ротных командиров.
Так что придётся подождать до завтра…
Дозорный путь устроен весьма замыслонато. Форпосты в виде люнетов выступают из стен. как огромные типы. Солдаты Швейцарской сотни, привалившись к пушкам, вглядываются вдаль. Может быть, затем, чтобы пальнуть ещё разок от скуки, наугад. В город спускаются по узким лесенкам и сводчатым переходам. Вот и Приречная улица с мясными лавками, отбросами и зловонием от крови и протухшей говядины. У лавки старьёвщика Теодор увидел Монкора, который ощупывал выложенную на прилавок кучерскую одежду-плисовые планы, канифасовую куртку и широкополую войлочную шляпу: заметив своего старшего товарища, юноша сперва вспыхнул, затем побледнел.
— Вот до чего докатились. — вымолвил он глухим голосом… А глаза как у затравленного! И тут же, боясь разговоров, бросил разложенную перед ним одежду и убежал. Неплохая одежонка, не слишком засаленная. Теодор прикинул на себя штаны-не по росту, а впрочем, на худой конец… Там видно будет.
Б.лиже к цитадели находится малый плац, 1де совершаются казни и где в конце января 1814 года были расстреляны Луи-Огюст Патернель н Изидор Лепре гр из деревни Предфэн.
которые во главе кучки крестьян \били п недонском кабачке вольтижёра молодой императорской гвардии. Казнили их в присутствии родителей, братьев и сестёр, перед лицом безмолвствующей толпы— Это место стало священным для тех. кто телом и душой предан королю. Потому-то здесь и собрались семеро волонтёров.
Среди них длинный как жердь Поль Руайе-Коллар и кудрявый Александр Гиймен… Спасти знамя!.. Это главная их забота. Но надо дождаться вечера и попытаться бежать, когда спустят подъёмный мост у Новых или у Приречных ворот.
Жерико не спеша проходит через Главную площадь, похожую на унылое становище кочевников, где другие волонтёры все ещё спят под повозками, между колёс, и, позевывая, бродят кашевары, писари, интендантские чиновники.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97